| До вечера у гроба шло служение панихид. В начале всенощной вагон, при громких рыданиях голутвинских жителей, был отведен на станцию Голутвин, где была отслужена большая общая панихида, и с утренним шестичасовым поездом был отвезен в Москву. С ним вместе были прицеплены два вагона, в которых ехали духовные дети Старца, пожелавшие проводить его тело в Оптину Пустынь. По прибытии в Москву, утром 7 апреля, у гроба служились панихиды. К 4 часам дня вагон был переведен на Брянский вокзал, и там снова началось служение панихид, не прекращавшееся до отхода поезда. Московские почитатели Старца съехались на вокзал попрощаться с его телом и грустной толпой стояли на платформе у широко открытых дверей вагона. Вагон к этому времени принял вид церкви. На стенах, задрапированных черной материей, были прибиты хоругви; середину вагона занимал гроб, покрытый золотым покровом, с лежащими на нем цветами; за гробом стояли выносной крест и образ Богоматери, а также большой подсвечник, уставленный свечами. В глубине стоял хор монахинь, провожающих тело в Оптину, кругом толпились молящиеся с зажженными свечами. Непрестанной вереницей шли почитатели Старца по широкой лестнице в вагон – приложиться ко гробу, поставить свечку, отслужить панихиду. Вся толпа на платформе стояла с зажженными свечами, подхватывая пение «Со святыми упокой» и «Вечная память». Настроение всех было тихое, торжественное и светлое; смерть теряла свой страшный облик и становилась торжественными проводами Старца туда, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». В промежутках между панихидами оптинские монахи раздавали «сиротам» Старца цветы из венков, свечки, ладан, лежавшие на гробе... Перед отходом поезда в 10.30 иеромонах Палладий преподал последнее благословение собравшимся и начал служить напутственный молебен. И под пение отъезжавших и остающихся траурный вагон двинулся в Оптину Пустынь, которую ровно год тому назад покинул старец Варсонофий. (В. Т.) 550 Прибытие тела Старца и погребение его в Оптиной Пустыни |
| Явление домового . Скитский манатейный монах о. Адриан рассказывал мне следующий случай. Ему было около семи лет. Однажды пошёл он в гости к родственникам, которые жили в одном с ним селе. У этих родственников в доме было, как принято говорить вообще про подобные дома, – «неспокойно». Играя в комнате с хозяйскими детьми, они все увидели какое-то существо, выглядывавшее из-под кровати. Это было среди дня, хотя в комнате никого из взрослых в это время не было. Самой старшей девочке, игравшей с ними, дочери хозяйки, было не более двенадцати лет. Дети бросились бежать из комнаты, и он с ними; девочка бежала последней, а он перед ней, и когда выбежал в сени и оглянулся, то увидел, что какое-то живое существо, похожее на шар и покрытое волосами, выбежало из-под кровати. Девочка в это время хотела затворить дверь, но существо упёрлось в дверь лбом и не допускало её затворить, так что дверь оставалась не затворённою на четверть, и в это-то время он и успел разглядеть невиданное существо. На крик девочки и прочих детей прибежали взрослые, но в ту самую минуту, когда они приблизились к девочке, упёршейся в дверь из сеней, существо мгновенно исчезло, и они его не видели. Высота неизвестного существа была около аршина, и это была не собака, не кошка и не ёж. Игумен Раифской пустыни 456 , что близ Казани, о. Вениамин передавал мне, что лично слышал от бывшего казначея этой пустыни о неоднократно повторявшемся ему искушении от беса. Казначей страдал запоем, и вот во время приступа этой страсти по ночам, когда он тщетно искал в своей келье водку, являлся ему видимо бес в образе мальчика-негра, держа под рукою бочонок с водкой, которую он наливал в рюмку и ставил пред казначеем на стол, прося его знаками выпить. Соблазн был столь велик, и страсть к водке в эти минуты столь распалялась в нём, что он после некоторых колебаний выпивал водку, принесённую бесом. На вопрос мой, как это может быть, о. игумен отвечал: «Бес может материализоваться, и в этом виде он брал из любого винного подвала бочонок с водкой и рюмку, с которыми и проникал в келью о. казначея через какой-либо ход (например, чрез печную трубу или же чрез подпол), ибо может легко проходить в землю, подобно кроту». |
| С глубокою грустью приняла братия Оптиной Пустыни весть о кончине Старца. Ожидали совсем не этого. Думали, что Старец снова вернётся в обитель, и об этом давно уже ходили слухи; особенно ждали сего духовные его дети. Правда, в середине Великого поста пришло известие о том, что Старец болен, но оно скоро сменилось другим, – что Старец решил в скором времени прибыть в Оптину; слава Богу, думали оптинцы, значит, Старцу лучше, и он снова будет с нами. И вдруг страшная, потрясающая весть: Старец скончался, Старца не стало. Тотчас же отслужена была соборно торжественная панихида по почившем; братия была подавлена скорбью и спешила изливать её скорее пред Богом в молитве. Вслед за сим стало известно, что тело Старца будет перевезено в Оптину: так вот что значили слухи о возвращении Старца! Ясным стало и последнее обращение Батюшки с просьбой о принятии его в Оптину, – итак, Старец, хотя уже и во гробе, но всё же возвращается в Оптину, и это служило немалым утешением для братии. Ко времени прибытия тела 8 апреля собралось на вокзале станции Козельск духовенство, певчие, братия и многочисленная толпа почитателей, как местных, так и приезжих. Вот, наконец, показался и поезд (тело Старца по просьбе почитателей следовало с отдельным поездом); встречавшие обнажили головы. Вот и он, Батюшка, снова среди своих прежних духовных чад. Но увы, его уже более не увидят и не услышат преданные ему дети. Чёрный гроб, от коего веяло вечными тайнами потустороннего загробного мipa, навеки сокрыл его вечный образ. Тоскливо сжалось сердце, трепет пробежал по всему телу, и слёзы, словно пеленою, застлали глаза. Но да будет воля Божия! Тихо, медленно полились звуки торжественной панихиды на платформе вокзала, где был поставлен гроб. Многие плакали... Когда стало известно в монастыре, что тело уже на пути к обители, раздался печальный звон с колокольни, привлёкший огромные толпы народа, расположившегося по ту сторону реки Жиздры у места торжественной встречи близ переправы через реку. Тут же у парома собралась братия и многочисленное духовенство Пустыни во главе с временно исполняющим должность настоятеля скитоначальником иеромонахом Феодосием. И вот две процессии соединились. Зрелище было настолько же трогательное, насколько и величественное. Невозможно словами изобразить чувств, овладевших присутствующими при сей необычной встрече. Плакали братия, рыдали богомольцы, едва выговаривал в слезах литийные возгласы о. скитоначальник. Шествие растянулось на большом пространстве. Гроб, по настоянию почитателей Старца, покрытый двумя сооружёнными их усердием парчовыми покровами, несла на руках братия, в преднесении икон, хоругвей, четырёх величественных свечей и предшествии многочисленного, во главе со скитоначальником, сонма духовенства в траурных облачениях. |
| Но удел всех праведников – скорби и гонения. Этого удела не избежал и Батюшка, достигший в высокую меру праведности сокровенным иноческим деланием, которого он никому не открывал, кроме наставников своих, старцев иеросхимонахов Анатолия и Иосифа. Только малая крупица этого духовного сокровища сохранилась в его келейных записях, из которых Батюшка большую часть уничтожил ещё при жизни. Собирая от этих драгоценных крупиц, аще Господь благословит, постараемся со временем составить цельный, величественный, духовно прекрасный облик души великого Старца. Предсмертная болезнь Старца Подача им прошения об увольнении на покой. Блаженная кончина Между тем как православный верующий народ стекался к Старцу за получением облегчения не только душевных, но и телесных недугов, самого Батюшку подтачивал в это время лютый недуг. Давно уже, свыше 20 лет, напал он на Батюшку и с тех пор не оставлял его до гроба. Даже, вернее сказать, не одна болезнь была у Батюшки, но несколько, только все принадлежавшие к разряду желудочных и кишечных. Несомненно, что и нервы играли в этой болезни немалую роль. Непрестанные батюшкины заботы в Голутвине, многочисленные огорчения, переутомления и часто совершенное изнеможение в непосильных трудах с каждым днём усиливали его недуг. Кое-как Батюшка перемогался ещё весь 1912 год, но с самого же начала 1913 года начал быстро слабеть. Началось с простуды во время великого водосвятия в Крещенский сочельник, когда он сразу почувствовал себя очень плохо. С этого времени желудок Старца совершенно отказался переваривать пищу, хотя и принимавшуюся им в самом ничтожном количестве. Она вся целиком оставалась в желудке и кишках, которые очищались, да и то не вполне, лишь после приёма сильнодействующих слабительных. Так прошёл весь январь. В начале февраля Батюшка, несмотря на слабость свою, предпринял поездку в Москву по делам обители. В Москве Батюшка вдруг почувствовал себя так плохо, что быстро поспешил возвратиться к Голутвин, даже не выполнив и половины намеченной программы дел. Однако, возвратившись в свою обитель, Батюшка не прекратил приёма народа, хотя силы его с каждым днём заметно падали. В средних числах февраля он слёг и 15 числа исповедовался, приобщился Святых Таин, а затем выразил усердное желание пособороваться. |
| Благослови нас и на сей раз, как ты благословлял на всякое дело благое: дай благословение сему слову, слову от искреннего сердца, прощальному слову твоих духовных детей и словесных овец. С пасхальными светлыми и радостными песнями провожаем мы тебя на место твоего нового служения. Богу угодно, чтобы светильник, воссиявший среди нас, засиял ещё ярче, и вот Он из скромной Пустыни изъемлет тебя и ставит на более высокой свещнице, на более видном и открытом месте, в виду самой первопрестольной столицы. На тебя возлагается высшее назначение, достойные седины твои украшаются знаком высшего церковного отличия, тебе открывается более широкое поприще для духовной деятельности, где ещё в большем объёме развернёшь ты свои необычные духовные силы. Ты покидаешь нас в пору твоего духовного расцвета, в особенно трудное для нас время, покидаешь тогда, когда ты всего более нужен нам и в таком деле, важнее коего нет другого на свете: ты оставляешь нас без твоего руководства в деле спасения души и подготовления к вечности. И вот, тебя более не будет среди нас, а мы так сроднились с тобою, привязались к тебе и считали своим навсегда; нам и на мысль не приходило, чтобы ты когда-либо оставил нас. Горькое прощание, прискорбное расставание, прискорбная неведомая разлука! В эти светлые, торжественные дни мы радовались и духовно ликовали во псалмех и пениих и песнех духовных, воспевающе и поюще в сердцах наших Господеви 536 . Забылась как будто на время вообще всякая скорбь. Мысль о Воскресшем Господе и отрадное чувство в надежде на совоскресение с Ним в живот вечный – вот что нас радовало и занимало. То же чувство светлой радости и торжества Православия в Воскресении Христовом видимо наполняло и твоё сердце, когда мы по обычаю собрались в Светлый день к тебе с приветствием. При виде твоего бодрого и жизнерадостного с весёлою улыбкой лица как-то не хотелось думать, что близится расставание. Помнится, что мы так же благодушно выслушали твои слова, как ты сказал их: «В гостях хорошо, – привёл ты русскую пословицу, – а дома ещё лучше; так и я, хотя и уезжаю, но представляю, что еду в гости, а домом всё-таки считаю и буду считать Оптину». |
| Перед отъездом из Оптиной обратно в Петербург приходит Елена Андреевна прощаться с о. Варсонофием и принять его благословение на путь, а Батюшка выносит ей в приёмную из своей кельи и подаёт икону Божией Матери и говорит: – Отвезите эту икону от меня в благословение княжне Марии Михайловне и скажите ей, что я сегодня, как раз перед вашим приходом, пред этой иконой помолился о даровании ей душевного и телесного здравия. Было же это около десяти часов утра. – Да застану ли я её ещё в живых? – возразила Елена Андреевна. – Бог даст, – ответил о. Варсонофий, – за молитвы Царицы Небесной не только живой, но и здоровой застанете. Вернулась Елена Андреевна в Петербург и первым долгом к княжне. Звонит. Дверь отворяется, и в ней княжна: сама и дверь отворила, весёлая, бодрая и как не болевшая. – Да вы ли это? – глазам своим не веря, восклицала Елена Андреевна. – Кто же это воскресил вас? – Вы, – говорит, – уехали, мне было совсем плохо, а там всё хуже, и вдруг третьего дня около десяти часов утра мне ни с того ни с сего стало сразу лучше, а сегодня, как видите, и совсем здорова. – В котором часу, говорите вы, это чудо случилось? – В десятом часу третьего дня. Это был день и час, когда о. Варсонофий молился пред иконой Божией Матери, присланной княжне в благословение. Со слезами восторженного умиления Елена Андреевна сообщила княжне бывшее и передала ей икону Царицы Небесной. Та молча приняла икону, перекрестилась, приложилась к ней и тут же повесила её у самой своей постели. С того дня Елене Андреевне уже не было нужды обращать княжну в Православие: с верою в Пречистую и угодников Божиих дожила княжна свой век и вскоре отошла ко Господу. Жила и умерла по-православному. У Елены Андреевны при общем слабом состоянии здоровья было очень слабо зрение: один глаз совсем не видел, и лучшие столичные окулисты ей говорили, что не только этому глазу уже никогда не вернуть зрения, но что и другому глазу угрожает та же опасность. И бедная Елена Андреевна с ужасом стала замечать, что и здоровый её глаз тоже начал видеть всё хуже и хуже... |
| А прямо из коридора – маленькая комнатка с дивной, очень древней Тихвинской иконой Божией Матери, с множеством икон, поучительных картин, портретов, видов и т. д. В этой же комнатке стоял шкаф с книгами, лавочки и старенькое кресло возле Тихвинской иконы. В ней Батюшка принимал посетителей. Вышел келейник, брат Никита, очень юный, с необыкновенно ясным, одухотворённым лицом и длинными, кудрявыми волосами. Спросил, откуда мы, и попросил подождать. Ждали минут двадцать. Первым к Тихвинской стоял Серафим, потом я, потом мама и дальше человек семь. Все замерли в ожидании, и вдруг... вышел Батюшка. Я остолбенела, никогда и в голову не приходило, что удостоит Господь увидеть такого подвижника лицом к лицу, и не только увидеть, но и стать одной из его духовных дочерей. Высокого роста, светлый, прямой, в очках, с дивными темными глазами. Посмотрел сразу на весь народ и подошёл к первому, то есть к Серафиму. – Как твоё святое имя? – Серафим. – Вот какое хорошее имя! – взял его за голову. – Ну, желаю тебе Ангелом быть и в будущем. Благословил меня. «Как твоё святое имя?» – «Мария». «Как ваше святое имя», – обратился к маме. – «Евгения»... И пошёл Батюшка дальше благословлять народ. У меня от одной дивеевской монахини был фунт чаю и письмо для передачи отцу Варсонофию. Я решилась их передать, когда Батюшка пойдёт назад, так и сделала. Батюшка остановился, а я подумала: небось Батюшка рад чайку. – Как её зовут? – Не знаю, Батюшка, мне это через другую монахиню передали. – Спаси её Господи, только чай ведь не мне, а на святую обитель, да, на святую обитель. От этих слов у меня подкосились ноги, я почувствовала прозорливость Старца. Взял Батюшка у меня свёрток и ушёл в мужскую половину. Вышел снова брат Никита и сказал: «Батюшка ушёл исповедовать братию, выйдет часа через полтора, потрудитесь подождать». Тут восстал во мне враг. Подойдя к маме, я твёрдо сказала: – Ждать я не буду, ухожу к отцу Анатолию благословиться на отъезд и пойду собираться в номер. – А я останусь, – говорит мама, – останься и ты! |
| – Устали вы, пойдите отдохните, а потом часов в семь приходите, побеседуем. Этим словам, бывало, обрадуемся больше всего. Так и встают в памяти эти драгоценные вечера, которые Старец дарил нам, несмотря на усталость свою после целого трудового дня. Сам Батюшка сидит в своём кресле, а нас разместит кого куда, и начнёт речь, а мы примолкнем, боимся слово проронить из его беседы. Взяв для начала какой-нибудь текст из Священного Писания, или выдержку из какой-нибудь книги, или даже стихотворение мipckoro писателя, Батюшка вёл тихую речь всё о том же, о едином на потребу, о спасении бедной человеческой души, о Царствии Небесном, о борьбе с врагами нашего спасения. Теплится лампада пред образом Спасителя, моленная погружена в полумрак, из окна веет свежестью и благоуханием, а звук голоса Батюшки так и идёт прямо в душу, будя её, ободряя, освежая. Хорошо зная души своих слушательниц, Батюшка умел в своей беседе незаметно для других касаться того, что наболело то у одной, то у другой. И каждой казалось, что беседа Батюшки была обращена именно к ней. Все уходили с желанием нести подольше, не давая ему загаснуть, тот огонёк, который был зажжён в душе умелой рукой Старца. Вспоминается мне сейчас один случай. Приехала в Оптину одна монахиня, духовная дочь Батюшки. Мы с ней были знакомы, а потому, обрадовавшись случаю, о житье-бытье друг с другом много разговаривали. Между прочим, монахиня эта, перенёсшая много искушений от сестёр монастыря, сообщила мне, что в общежитии спастись очень трудно, так как мешают столкновения сестёр между собою. Не то в уединении – там спасение гораздо ближе к человеку. Поэтому она решила уйти в затвор: «Выстрою себе маленький домик и затворюсь в нём». На мой вопрос, как смотрит на это её решение Старец, она ответила, что не говорила ещё ему об этом и почему-то боится сказать. Как-то раньше мне пришлось слышать от Батюшки об опасности уединённой жизни для молодых подвижников, и потому я уговаривала мою знакомую непременно спросить Батюшку, прежде чем самой решить. «Ну хорошо, вот буду на исповеди и спрошу», – решила она. Разговор этот происходил днём, чуть ли не продолжался он и вечером, пока мы пили чай перед тем как идти к Батюшке. |
| В это лето о. Варсонофий продержал меня в Оптиной дольше обыкновенного, а перенесённая мною буря научила меня многому. Вспоминая свои похождения и чувствуя себя виноватой перед Батюшкой, я поняла, наконец, то, чего не понимала годы: что приезжая в Оптину за милостыней духовной, мы имеем ничуть не больше прав на внимание Старца, чем все эти женщины, приходящие за подаянием к нему. Как они благодарят за каждую полученную копейку! И не имеют права роптать даже и в случае отказа! Так же должны чувствовать себя и мы, то есть за всё получаемое от Старца благодарить и не разрешать помыслам роптать и расстраивать душу. Пришедшие на память случаи прозорливости и духовной опытности о. Варсонофия навели на мысль, что он знает лучше меня, куда меня вести, что мне сказать и чему научить, а моё дело из всего – и доброго, и кажущегося недобрым (вроде [его] пасхальной суровости) – извлекать себе уроки, твёрдо помня, что он и словом, и молчанием своим, внимательною заботливостью и кажущимся полным пренебрежением сознательно воспитывает меня. Не знаю, ясно ли я сумела объяснить сущность происшедшей во мне перемены, но с этого времени начинается совсем новая полоса руководства. Раньше мне нужны были беседы наедине, постоянное внимание Старца – теперь я рада была возможности сидеть и слушать фразы из бесед Батюшки с другими. Раньше всякое, даже малейшее укоризненное его замечание по моему адресу вызывало взрыв огорчения, обиды, даже ропота с моей стороны. А теперь я не могу забыть своей неблагодарности, когда чуть-чуть совсем не сбежала из Оптиной, – и ни слова укоризны за это не слышала. Что ни скажи теперь Старец, как сурово ни обойдись со мной, – мне всё ещё будет мало, я заслужила ещё большего. И, бывало, целые дни проводила я в коридорчике, и редкий день уходила без урока. Почувствовал ли Батюшка происшедшую во мне перемену и потому пошёл, так сказать, мне навстречу, или и раньше он действовал так же, а я, по своей невнимательности и суетливости, пропускала многое мимо ушей, не умея пользоваться его словами, брошенными мимоходом, но теперь я целые дни смотрела, слушала, училась. Несколько таких уроков вспоминается и сейчас. |
| – Теперь вы вполне вспомнили! Скажите мне этот грех ! – И новое мучение: ведь это так стыдно, так унизительно, так неожиданно, – и я упорно отказываюсь, отклоняюсь. – Ничего я не вспомнила! Ничего не было! – Заприте-ка дверь! Исполняю приказание беспрекословно, а вернувшись к креслу, на котором сидит Старец, оказываюсь как-то на коленях перед ним. В необъяснимом упрямстве, которое победить не могу, продолжаю отстаивать свою невиновность, а потом, наконец, на скорбный вопрос: «Отчего вы не хотите сказать мне этого?» – отвечаю: «Да просто совестно!» И опять томление... Стараясь избежать пронзительного взгляда Батюшки, я случайно взглядываю на висящий в углу большой образ Спасителя, но и Он, кажется, смотрит на меня с укором, и Он чего-то ждёт, – и я отворачиваюсь от иконы. – Зачем отвернулись? Смотрите на Него, у Него просите силы; взгляните, как благостно смотрит Он на вас. Перекреститесь! – И рука моя, точно пуд на ней висит, еле поднимается для крестного знамения. – Теперь говорите! И я начала говорить. Но то, что я сказала, было только началом, только концом той нити, ухватив за которую, Батюшка начал разматывать весь клубок моей прошлой жизни, такой, как мне казалось, простой и ясной. Получилось что-то совсем для меня неожиданное: грех за грехом, гадость за гадостью, ошибка за ошибкой вспоминались, говорились, и всё это нагромождалось над моей головой, всё меня обвиняло, прижимало к земле. Наконец всё сказано. Разговор окончен, и я смотрю на своего судью, смотрю растерянно, просто не понимая, что же это произошло? Что он со мной сделал? – Скажите мне, – слышу я опять строгий голос, – могли бы вы умереть, не добравшись до Оптиной? Или утром, раньше, чем пришли ко мне? Или здесь, в коридоре, пока я был занят на мужской половине с монахами? – Конечно, могла. – А если я вас сейчас отпущу в гостиницу – можете вы умереть в ночь? – Тоже могу. – И как же вы явитесь туда со всем, что у вас есть на совести? Я не могу вас отпустить. Надо сейчас исповедаться! Возражать не приходилось. Батюшка медленно облачился, подвёл меня к аналою перед образом, велел стать на колени, дал читать листок общей исповеди. Когда я дошла до слов: «И иное что», – Батюшка остановил меня. |
|
|
