| —514— дурное и нечистое, и что для борьбы с их тлетворным влиянием нужна особая благодатная чудодейственная сила, – на таких читателей рассказы Аввакума производили очень сильное впечатление, и сильно вооружали их против церковной реформы Никона. Когда, например, Аввакум, находясь в заключении в боровском Пафнутьеве монастыре, исцелил там бывшего своего оскорбителя келаря Никодима, явившись ему во сне, то слава об нем, как великом чудотворце и страдальце, быстро распространилась всюду. «Людие же, повествует Аввакум, бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; аз их учу от писания и пользую словом Божиим. В те времена и врази кои были и те примирилися тут». А если бы кто усумнился в рассказах Аввакума о бывших с ним чудесах и знамениях, то его великие страдания, которые были уже вполне реальны и у всех на глазах, – эти страдания заглушали сомнения скептиков и привлекали к нему очень и очень многих. Таким образом Аввакум сам считал себя человеком, призванным Богом на борьбу за правую веру, которая гибнет от никонианских реформ, и что Господь посылает ему особые знамения и видения, творит ради его очевидные чудеса. Понятно само собою, что такой человек не может, во первых, погрешать и заблуждаться в делах веры и благочестия, – Господь не допустит его до этого; во-вторых, такой человек не может и ослабевать в борьбе, оставлять ее под каким-либо предлогом, не может из своих правых убеждений поступиться хотя бы самым, по-видимому, малым и незначительным, не может идти ни на какие компромиссы со своими противниками, так как это бы означало изменить своему призванию, обмануть и оскорбить призвавшего его Господа, и навеки погубит великое святое дело и самого себя. В виду этого Аввакум должен был идти всегда, без всяких сомнений и колебаний, только одним путем, пройти его, не останавливаясь, до конца, несмотря ни на какие скорби, лишения, страдания и казни; он постоянно должен был быть готов отдать за свое дело самую свою жизнь, лишь бы только остаться во всем верным до конца своему великому и святому призванию. Понятно также и то, что разу |
| – 648– Автор, впрочем, признает учительность обязанностью и священника, но благодаря слабой степени просвещения в древней Руси – её «невозможно было требовать от каждого приходского священника». Отсюда, говорит он, – «мы встречаем прямые запрещения для некоторых священников «держать детей духовных», а вместе с тем учить и читать пред людьми (стр. 135). Мы, по крайней мере, не знаем такого запрещения, связанного с известным лицом и временем. Самое содержание ставленой грамоты отрицало бы легальность подобных запрещений. Были скорее, так сказать, частные воззрения в подобном роде и было только нравственное осуждение лиц, которые, будучи невысокими умственно, брались бы за учительское дело. Проф. С.И. Смирнов верно говорит, что учительность духовника понималась в смысле умения руководить в нравственной жизни, Однако ставить это в связь с тем, что от духовника книжность требовалась только в практическом смысле (стр. 136), представляется мало основательным. Мы и здесь должны указать на те отношения между духовником и духовными чадом, которые должны быть по внутренней природе исповеди. В пояснение того, чем должен был располагать духовник для своей учительности, автор приводит перечень книг, которые считались обязательными иметь духовнику по предисловию ко второму (1624 г.) изданию теперешнего номоканона при Б. требнике (стр. 137, прим. 2). Однако нужно бы отметить, что все эти книги предполагаются обязательными одинаково и для епископа и для иереев; если же здесь духовник почитается «паче» обязанным иметь те же книги, то ведь указываемый теперь номоканон издавался собственно для духовников. В ряду исторических примеров учительных духовников автор исчисляет – Авраамия Смоленского, Кирилла Белозерского, Пафнутия Боровского, Иосифа Волоколамского и Даниила Переяславского (стр. 134–144). Помимо того, что все это исключительные примеры, – по крайней мере, три из этих лиц, если и выдвигались на поприще учительства, то самое меньшее постольку же как духовники, поскольку и как игумены – настоятели. |
| Оправдания разврата рухнули бы тогда сами собою. Однако, такой естественный и прямой путь представлял для Павла много затруднений, именно, надлежало бы доказывать, что и без священства браки могут быть совершаемы; а доказательств в этом случае прямых от Писания у Павла не было, доказательства же от разума и пользование ложно истолкованными примерами древней церкви не представляли надежной защиты. Твердо зная это, Павел и не пытался всходить на этот скользкий путь, а обратив внимание лишь на несостоятельность вывода Стукачева, следующим, необыкновенно ловким изворотом разбил в прах все его мудрование. «Если», сказал Павел, «Бог, по вашему мнению, не взыщет за то, что бывает по безбрачию (даже детоубийство и кровосмешение), то более можно надеяться, что Бог не взыщет с тех, кто живет законно браком воспитывает детей, а не бросает». 113 Таким нежданным оборотом собственного оружия в свою же сторону Макар Иванович был совершенно уничтожен. Кладбищенцы не потеряли однако надежды на возвращение Павла. У них имелся еще один столп благочестия, пресловутую крепость которого и решено было испытать в борьбе с Павлом. Это был некто Пафнутий, наставник Боровского женского скита. К нему и указано было ехать Павлу. Свидание показало, что крепость этого столпа была кажущейся; её видели в том, что этот наставник строго соблюдал федосеевские обычаи; он не только не дозволял инокиням носить что либо цветное, но даже и так называемые простые панские чулки, а требовал, чтобы чулки были вязаны одной иглой, так называемые русские; не ел он московских кулебяк и тщательно соблюдал разные другие федосеевские строгости. 114 Действительные основания этого столпа были гнилы: его воззрения покоились на «отеческих статьях», т. е. бракоборных уставах польских и московских федосеевских наставников, авторитет которых он нисколько не смущаясь приравнивал к авторитету Евангелия. О Павле он уже слышал. Однако, не разумея всего величия этого человека, всей его умственной мощи, отнесся к нему свысока и даже пренебрежительно. |
| Сами духовники нередко не имели достаточной степени умственного и нравственного развития, чтобы пользоваться исповедью в интересах нравственного развития духовных детей. Они вели себя на исповеди часто непозволительно. Было предписано исповедовать женщин на паперти при открытых дверях «соблазна ради» 283 . С известного времени духовникам монахам не разрешалось принимать женщин на исповедь, исключая тех духовников, которые «доспели в старость целомудрену и благочинну». Принимались в расчёт возраст и семейное положение и духовников бельцов; молодым священникам безусловно запрещалось исповедовать женщин 284 . Сохранилась повесть о владимирском священнике конца XV в. Тимофее, который имел жену и —189— детей и впал в прелюбодеяние на исповеди с девицей знатного происхождения, а потом, испугавшись казни, бежал в Казань, где принял ислам 285 . В «Духовном Регламенте» говорится, к примеру, как духовник домогался у властелина, чтобы он оправдал кого-нибудь на суде, или уменьшил наказание 286 . Едва ли древнерусские духовники умели искусно пользоваться епитимией. Недаром часты наставления священникам читать святые книги, чтобы знать, как «управить кающагося», «како опитемьи за грехи даяти» 287 . Невежественные духовники, по свидетельству Духовного Регламента, держались «за требник как слепые», отлучая кающихся на многие лета, казали им, что написано, а толку не знали; они не сподобляли причастия наказанных епитимией даже при смерти 288 . Духовнику было очень легко застращать кающегося своей великой нравственной властью. Рассказывают, что у князя Юрия Васильевича был трепет и ужас и подгибались колена каждый раз, как он шёл на исповедь к своему духовному отцу, Пафнутию боровскому 289 . Встречалась и обратная крайность. Духовники-потаковники из стыда пред «великими» людьми или же —190— ради мзды не налагали епитимий и допускали грешников к таинству причащения 290 . Древнерусские поучения с силой вооружаются против таких духовных отцов, предают их проклятию, грозя вечными мучениями; церковные правила полагают трёхлетнюю епитимию 291 . |
| В этой связи следует заметить факт, не отмеченный мной раньше: и преп. Димитрий Прилуцкий выступает в грозной карательной роли в посмертном чуде „о вятчанехъ», где рассказывается, как при нападении вятчан на Вологду (1450) один из врогов, хотевший ограбить гробницу преподобного, потерпел казнь свыше: он был расслаблен, а вскоре и умер. Этот эпизод давно известен в нашей литературе благодаря сравнению, которое делает рассказчик, вспоминающий по поводу данного события, между прочим, подобное же чудо св. Стефана Сурожского 318 . Суровый характер указанных посмертных чудес отличает их от основных частей разобранных житий; он скорее напоминает другой цикл агиобиографической литературы; к одному из видных произведений этого цикла за данный период времени я теперь перехожу. Я разумею жизнеописание Пафнутия Боровского († 1478 г., память 1 мая), составленное Вассианом Саниным, братом знаменитого основателя и настоятеля волоколамской обители, Иосифа, в начале XVI в. 319 . Данное житие В. О. Ключевский отнес к разряду более жизненных и содержательных; и таким оно является как потому, что дает немало точных и определенных фактических указаний, так и потому (и для моей цели это особенно важно), что содержит немало характерных черт, служащих для выяснения образа мыслей и идеаловя среды, из которой данный памятник вышел. И эти черты представляют значительное отличие от тех, которые я отмечал в житиях вологодских святых, отличие, доходящее до противоположности. При этом следуетъ заметить, что хотя Вассиану принадлежит главная роль в составлении жития, однако оно в значительной степени является трудом коллективным; источники его Вассиан указывает обстоятельно; в состав жития вошла в сокращении обстоятельная записка о кончине преподобного, составленная его учеником Иннокентием; далее Вассиан приводит много рассказов, переданных ему другими лицами, при этом указывая обыкновенно, от кого он слышал тот или другой рассказ. Это увеличивает значение жития, как источника для характеристики воззрений не одного автора, а и окружавшей его среды. |
| выше, в 4-м очерке); здесь, быть можетъ, в еще более резкой форме, выразилось то же недоверие к силе покаяния и молитвы о прощении грехов, то же представление о неумолимости Божества, какие я отметил выше и в основной части жития. В житии Пафнутия к этой последней повести прибавлено небольшое поучение, вложенное в уста преподобному и отсутствующее в Патерике. Оно имеет слишком общий характер: его главная мысль – о необходимости не ослабевать в рвении к подвигу и к добродетелям; иноку рекомендуются нестяжание, послушание и смирение, в силу которого не следует творить добро „на яbлehie человекомъ» 332 ; интересно отметить, что и это краткое поучение не обошлось без эпического элемента: для подкрепления мысли о смирении Пафнутий вспоминает „древняго отца иже шествуя въ путь. воздохну и обозревся виде брата во следъ грядуща. и сотвори ему nokлohehie глаголя. прости мя брате не убо быхъ мнихъ». Это поучение со ссылкой на древнего отца, приписанное Пафнутию, по-видимому, добавлено тем лицом, которое внесло данные „Повести» в житие; оно, очевидно, навеяно воспоминаниями о сказаниях про древних подвижников, про их изречения, чудеса и подвиги, – сказаниях, составляющих содержание различных патериков; это обстоятельство вновь приводит нас к вопросу о влиянии этого рода памятников на наши русские сочинения; об этомъ влиянии на Волоколамский патерик, и на форму его и на содержание, об отразившейся в нем любви к легендарным сюжетам я уже говорил. Житие Пафнутия мы можем рассматривать, как род патерика боровской обители, состоящий из различных небольших рассказов о самом Пафнутии и о прочих выдающихся иноках его обители, рассказов с значительным чудесным колоритом. Житие представляет много общего с Волоколамским Патериком, и в состав последнего в свою очередь вошли некоторые эпизоды основной части жития, о татях и о старце Евфимии (рассказы патерика 21-й и 22-й). И в своем содержании некоторые эпизоды жития (и вошедшие в состав Досифеева Патерика, и не вошедшие) обнаруживают зависимость от патериковой литературы, патериковых образов и представлений; таковы особенно демонологические рассказы; я уже касался мурина, являющегося в видении старца Евфимия 333 , и аналогий ему в переводных патериках; бес, который в видении самого Пафнутия бросает горящие головни на келью непокорных иноков 334 , – в основе тот же образ. |
| Таким образом, здесь евангельский рассказ приурочен к преподобному Корнилию и свидетельствует о внимательном чтении Евангелия и высокой оценке евангельского идеала; по-видимому, именно евангельское учение полагалось здесь в основу нравственного миросозерцания. Биограф дорожит такой подробностью и старается сохранить ее для потомства (л. 86 об.). Таким же увещанием о сохранении любви и о воздержании от ссор заканчивается и последнее поучение святого 390 , перед его кончиной: „о семъ бо много и здравъ печашеся». В том поучении к братии, в котором святой говорит о хранении сердца, он также внушает хранить мир; внушает и смирение, как результат того же чувства любви: „творите другъ друга больша себе...; поживите въ бpamoлюбiu и cмupehiu, въ кротости покаряющеся братъ брату. и любовь имейте со истинною и миръ отъ сердца. и богъ мира будетъ съ вами, и той да сохранитъ вы и утвердитъ въ любви его». Не случайно, думаю я, это неоднократное повторение заповеди любви, кротости и смирения. Не безынтересна самая склонность биографа влагать в уста святому поучения и наставления, притом касающиеся основных нравственных принципов; в этом отношении его труд представляет полную противоположность разобранному выше агиобиографическому труду Вассиана Санина. Перед рассказом о предсмертной болезни святого находим еще одно поучение, но весьма общего свойства: в нем читаем увещание соблюдать его, Корнилиевы, предания, хранить благоговение в храме. Святой старается проявлять то, чему учит, и примером. Кротость и смирение отмечены не раз. Так, в первое время жизни его в Комельском лесу ему приходилось терпеть от разбойников. Однажды, напавши на его келью, разбойники похитили единственное достояние Корнилия, книги; но уходя, они чудесным образом заблудились в лесу и наутро очутились опять около кельи святого; они разумевают свой грех и каются; Корнилий же прощает их и отпускает с миром (л. 61). Но если прощение воров представляет довольно распространенный и традиционный мотив в житиях (срв. сказанное выше о житиях Пафнутия Боровского и Иосифа Волоцкого ), то есть и другие, более индивидуального характера данные. |
| Что касается Нила, то эта сторона его духовного образа нашла себе главное выражение в его учении об умной молитве, о духовном, непосредственном общении с Богом, о внутреннем просветлении человека под ее влиянием (глава 2-я Устава Нила); и именно этой, главным образом, стороной, по-видимому, стоял он особняком: в сочинениях даже лучших его учеников и последователей, вроде Иннокентия или Вассиана, мы не видим отзвуков мистических его взглядов (но видим усвоение основ его нравственного учения), как не видели мы отражений мистицизма в агиографических памятниках белозерского или вологодского края. Эта сторона, действительно, мало связана с русской жизнью, и мы можем в ней видеть непосредственный продукт воздействия начал иноческой жизни на Востоке (путем ли изучения писателей, или личного наблюдения над жизнью). Ища на Востоке внутреннего христианства, духовного подвижничества, Нил легко мог увлечься той крайней формой, в какой воплощались там эти начала, и усвоить их себе. Можетъ быть, его наблюдения над противоположным образом мыслей, над чисто внешним благочестием, с проявлениями которого он сталкивался на Руси (и главными представителями которого в его время являлись такие сильные личности, как Пафнутий Боровский и Иосиф Волоцкий ), заставляли Нила еще более уходить в себя, погружаться в созерцание и поучаться богоугодной жизни главным образом из творений Исаака Сирина , Симеона Нового Богослова и Григория Синаита . Нил, впрочем, не уходил в крайности мистицизма, а выступая в роли проповедника, служил и другим идеям: на соборе 1503 г., за 5 лет до кончины, он выступил проповедником своего принципа иноческой нестяжательности; в своих посланиях он не говорит о мистических созерцаниях, а является вообще сторонником духовного совершенства и начал любви и снисхождения. Свой устав Нил назначил вообще для подвижников, в том числе и тех, которые пожелали бы и высших степеней духовного подвига; и даже те увлечения мистическими идеями, наставления об умном делании, которые мы в нем встречаем, были полезны в то время, как противовес учению о числе поклонов, Иисусовых молитв и т. |
| Замечательных по древности паникадил медных висячих в соборной церкви четыре: из них: 1) среди церкви против Царских врат большое в четыре яруса, вверху оного большой медный крест с кольцом кроколястым для цепи, внизу большое медное прорезное яблоко. В древних описях значилось под ним «Страхомилово (страфово) яйцо обложенное серебром», которого ныне не имеется. Оное пожертвовано, как видно из вкладных книг, патриархом Филаретом Никитичем в 1630 году, приходившим на богомолье. Весу в нем по тем же книгам значилось 13 пудов. 2) Пред правым клиросом в два яруса с крестом медным вверху и кольцом для цепи внизу с яблоком гладким без кисти. 3) Перед левым клиросом в три яруса с двуглавым орлом на матице и кольцом для цепи, внизу гладкое яблоко без кисти же. По давним описям значилось под ними: «Страхомиловые яйца с кистями бисерными, нанизанными по шумих». и 4) Паникадило в трапезе, в три яруса, о 21 свещнике, вверху двуглавый орел с кольцом, внизу гладкое яблоко медное же. У оных паникадил ныне некоторых ветвей и свещников недостает. Шапки 1. Шапка по малиновому бархату, переделанная из прежних шапок бывшим архимандритом Адрианом в 1769 году. На ней пять дробниц серебряных позлащенных с финитью разных цветов и с священными на них изображениями, обнизана жемчугом и разными каменьями – яхонтами и изумрудами. 2. Шапка по черному бархату. На ней четыре дробницы чеканные, серебряные, позлащенные киотцами, да восемь дробниц круглых серебряных же золоченых, с изображением на них святых, обнизана жемчугом и разными каменьями (яхонтами и изумрудами). Оная, как видно из вкладной книги, первоначально была пожертвована в 1698 году от княгини Евдокии Ивановны Урусовой по тетке её родной Пелагии Ивановне Проничевой, но в 1755 году при архимандрите Митрофане Шеинкове переделана. Ризы 1. Риза преподобного Пафнутия камчатая, белая оплечье по синей шелковой материи низанное мелким жемчугом и с плащиками серебряными. При ней Епитрахиль бархата темного цвета, на ней семь дробниц круглых, серебряных, чеканных, позолоченных, обнизанных кругом жемчугом в одну нить. |
| Мария Семеновна с детства была слабым ребенком. «Сытый голодного не разумеет» – так и братья не могли понять, почему Маша не участвует в их играх и уходит в дом или в тень от яркого солнца. Мать тоже недоумевала, а у девочки темнело в глазах. Понимала ее только няня и часто брала в храмы Оптиной Пустыни. «Душа по природе христианка», – и еще ребенком Маша поняла всю сладость душевного покоя при благоговейно строгом монашеском богослужении. Весь облик и уклад древней обители наполняли отрадой и согревали детское сердце. Няня не утомляла свою воспитанницу долгим стоянием, разрешала выходить ей во двор. Иногда Маша гуляла по двору одна и собирала такие красивые опавшие осенние листья. С возрастом она стала понимать и обаяние самой службы. Она много слышала о помощи старцев приходившим к ним людям. Однажды, когда няня привела Машу к Скиту для благословения, старец, благословляя ее, сказал: «Слабенькая, но Господь поможет ей». Мать была с Марией Семеновной до конца своей жизни (она умерла в 93 года), но не разделяла ее религиозных взглядов, вернее, просто многого не понимала. Так, однажды, проходя с детьми по лестнице от Святых врат до колокольни Оптиной Пустыни, в одной из палаток она увидела бусы, которые ей понравились. Зинаида Александровна купила их и надела Маше. Потом девочке объяснили, что это не бусы, а монашеские четки. Как дочь умершего священника Машу взяли в епархиальное училище на казенный счет, даже на каникулы мать не всегда брала ее домой. Задушевных подруг у нее не было, одевалась она хуже других. Гулять по городу их водили парами, и вместо этих чинных прогулок Маша предпочитала оставаться дома и читать все, что у нее было. Теперь она уже сознательно прибегала к молитве при всех невзгодах одинокого среди людей человека. В 1917 году Мария Семеновна окончила Козельскую гимназию и стала учительницей начальной школы. Когда Оптину Пустынь сделали музеем, она перешла туда на службу. Там же и жила, писала пейзажи. До 1927 года работала в музее «Оптина Пустынь» в должности заместителя директора. Когда музей закрыли, в Скиту был организован детский дом, в котором Мария Семеновна стала работать воспитательницей. Водила детишек к колодцу преподобного Пафнутия Боровского и окунала их по одному, как крестила; проходящие бабы на нее ругались: утопишь, мол. |
|
|
