| «На письмо от 5 сего ноября за 13068, по вопросу об отводе места под могилу героини-сестры милосердия Р. Μ. Ивановой на кладбище при Андреевской церкви Архиерейскаго дома мерою 6 на 8 аршин, имею честь уведомить Вас, что мною сделано соответствующее распоряжение об оставлении для могилы Р.Μ. Ивановой места в вышеуказанном размере, на случай сооружения на могиле ея памятника». В день погребения Р.Μ. Ивановой чиновники местного отделения Государственного банка, члены учетно-ссудного комитета решили оборудовать на свои средства койку имени героини в земском госпитале 2, а дамский комитет помощи больным и раненым воинам принял на себя расходы по содержанию её. В воскресенье, 22 ноября, после панихиды, совершенной епископом Михаилом в госпитальной церкви, состоялось освящение этой койки. Его Преосвященством освящена койка имени Риммы и в Епархиальном Госпитале. На днях командир 105 пехотного Оренбургского полка по части строевой, за 5190, Действующая армия, обратился к г. Председателю Ставропольской Губернской Земской управы с просьбой нижеследующего содержания: «Дорожа памятью сестры милосердия Риммы Михайловны Ивановой, геройски погибшей в рядах ввереннаго мне полка, прошу не отказать в распоряжении о высылке всех печатных изданий, имеющихся в распоряжении Губернской Земской Управы, обрисовывающих светлый образ покойной для помещения этого материала в музее полка». Подписали: «Полковник Савинов, Вр. и. д. полкового адъютанта прапорщик Любомудров». Во исполнение постановления губернского земского собрания, земская управа просит г. начальника губернии ходатайство губернского земского собрания о разрешении всероссийской на постановку Р.Μ. Ивановой памятника подписки представить Его Императорскому Высочеству, Великому Князю Николаю Николаевичу. Псаломщик Б. Струков препроводил протоиерею С. Никольскому 3 рубля с уведомлением. «Примите от матерей воинов станицы Курчанской скромную лепту на памятник безпримерной героине, нашей дорогой землячке – сестре Римме». Заключим наше «последнее сказанье», на сей раз о нашей доблестной Героине письмом родителю Риммы, высокочтимому Михаилу Павловичу, искреннего почитателя подвига Риммы Михайловны, народного учителя с. Городища, Екатеринославской губернии и уезда Александре Осинского, автора напечатанного ниже стихотворения: «Родимый полк в атаку выступал…» |
| Однако в ноябре 1857 года Классовский по научным делам уехал за границу. Воспитатель цесаревича Владимир Павлович Титов попытался найти замену Классовскому, для чего обратился за помощью к управляющему Петербургским учебным округом П.А. Плетневу, который хорошо представлял себе задачи подобного преподавания. Плетнев предложил место наставника поэту А.Н. Майкову, однако тот откровенно сказал, что область теории ему чужда, и рекомендовал вместо себя 29 ноября 1857 года Майков переговорил с Гончаровым о возможности занять место преподавателя русской словесности при 14-летнем наследнике великом князе Николае Александровиче. Гончаров поначалу отказывался, ощущая огромную ответственность, но в конце концов согласился. 21 декабря 1857 года состоялось официальное назначение, причем за Гончаровым было сохранено место цензора. Гончарову пришлось преподавать наследнику и русский язык, и русскую литературу. Разумеется, преподавание русского языка было для писателя определенной проблемой. Эти занятия не могли быть столь же глубоки и интересны, как занятия по русской словесности. Первое занятие Гончарова посетил академик Яков Карлович Грот. А. Мазон отмечает: «Первый (урок. - В.М.) был очень интересен, как бы вступительная лекция, и очень понравился Я К . Второй менее его удовлетворил. Видно было, что не достает для преподавания языка положительной и отчетливой теоретической подготовки. Это осознавал и сам Гончаров и вскоре, весной 1858 года, стал отказываться от продолжения уроков по русскому языку, предлагая остаться, если угодно, для чтений, то есть по Цесаревичу Николаю Александровичу занятия Гончарова полюбились до такой степени, что вместо положенных двух уроков в неделю он стал брать у Гончарова три К сожалению, мы почти ничего не знаем о том, какую систему образования избрал Гончаров для своего воспитанника, хотя слово «чтения» подсказывает, что романист опирался прежде всего на популярный в XIX веке метод комментированного чтения. Об этом же говорит письмо Гончарова к А.В. |
| Ваша главная обязанность состоит в том, чтобы собрать верные сведения о состоянии палестинской церкви и на месте обсудить: какие меры надлежит принять для поддержания и благосостояния ее». «Отчет о ней вы напишите в Константинополе, уже по возвращении из Иерусалима, и представьте посланнику, который препроводит его к нам при своем мнении. Советую вам показать ему черновой отчет ваш и переговорить с ним о тех предметах, о которых он будет судить иначе, нежели вы. Ему лучше вас известны церковные и политические дела в Турции, и потому его суждения послужат поверкой ваших мнений. Однако мы не стесняем вас. Можете писать отчет, как вам угодно, на основании своих наблюдений» 100 . Едва ли и следует прибавлять, что все эти «предварительные советы» директора азиатского департамента Л. Г. Сенявина сделаны в духе известного уже нам доклада вице-канцлера графа Нессельроде Государю Николаю Павловичу, хорошо известного в целом своем виде и арх. Порфирию 101 , а поэтому и не удовлетворили вполне последнего. Арх. Порфирий откровенно высказывал, что его «смущает тайна его посольства» 102 как «частного человека» 103 . «Нельзя ли переменить мою роль, – вопрошал арх. Порфирий Л. Г. Сенявина, – и отправить меня на Восток от лица нашей церкви»? Но, увы, в Петербурге боялись согласиться на это и заранее предрешили отправить «благонадежную и образованную особу из российского духовенства» в роли «обыкновенного поклонника» и, еще хуже, в более унизительной роли «тайного агента России» 104 . Испросив для себя с оговорками разрешение заняться составлением краткой истории четырех патриархатов и совершить путешествие в Египет и на Синай, арх. Порфирий, можно сказать, исчерпывал вполне те цели и задачи, какие он должен был выполнить в роли инкогнито от русского правительства в Иерусалиме. Замечательно, до какой степени в это время боялись смело и открыто выступить в роли защитника интересов православия и своих национальных на Востоке, лучшим образчиком этого может служить тот факт, что деньги в количестве 1500 р. |
| Там, перед домом генерала, стояли домашние его, а впереди их, управлявший всем хозяйством у него, Яков Михайлович, 80-летний старик, служивший еще деду Слепцова, бывший у него дядькой, один из тех старинных слуг, порода которых ныне почти перевелась на Руси. С немой горестью смотрел он на бездушное тело того, кого он носил на руках и лелеял. В один день с генералом был убит любимец его, Урядник Мишнев, кавалер трех Георгиев. Узнав о смерти Мишнева, семья его в один голос сказала: «С Богу, что в один день с генералом убит; но нам генерала жаль». Верного казака похоронили у ног его начальника. Три дня стояло тело Слепцова в Сунжинской станице; день и ночь народ теснился в церкви у его гроба, рыдал над ним, целовал охладевшие его руки. Казаки говорили: «Если-бы мог он воскреснуть, хотя на мгновение, он увидел бы тогда, как его любили!» Такая скорбь, такая любовь, суть высшая и лучшая ему награда. Три дня оплакивал его народ. Один старый казак сказал: «Никогда Сунжа так не разливалась, как теперь! Сколько слез пролито на берегах ее». 14 декабря были похороны. Всем распоряжался Предимиров. Печальный кортеж пошел из церкви на кладбище; генерал лежал в гробу с открытым лицом; он был одет в мундир Сунжинского полка; казаки и слышать не хотел, чтобы на него надеть парадный генеральский мундир: «Пусть положат его в сырую землю в нашей одежде», говорили они. Лик падшего вождя был бесстрастен и спокоен, как потухший вулкан. Он мало изменился и казался погруженным в глубокий сон. За колесницей несли полковое знамя и вели белого коня генерала, на котором он был убит. Казаки подходили к коню и говорили ему в своей наивной горести: «Ты не добрый и не хороший конь, на тебе убит отец наш, на тебе же он был ранен; ты не берег его в бою; если бы он был на гнедом коне, то верно бы остался жив, тот честный и добрый конь и часто был ранен под ним, а тебя ни разу не ранили». Наконец, пропели последнюю вечную память убиенному на брани «болярину Николаю» и положили его в могилу и засыпали ее, и ничего не осталось от него на земле, кроме громкой славы его, которая не умрет, пока будет жить казачий народ на Сунже. В Слепцове было что-то магическое, волшебное, так он умел очаровывать, привязывать к себе, возбуждать фантастическую преданность. Один казачий офицер, человек образованный, один из преданных ему людей, сказал мне чрез несколько дней по его смерти: «Я был верен и предан ему, как легавая собака господину, я поклонялся ему, как дикий поклоняется солнцу». Вечером, когда все в отряде отдыхают и сидят у костров, о нем идет неумолкаемая беседа. Когда заходит разговор о падшем, а о нем говорят беспрестанно, то у всех на лицах появляется грустная улыбка. Казаки и татары (милиционеры) поют песни и славят добродетели покойного, его отвагу, его бесстрашие, его щедрость, его великодушие. В день смерти его, в Сунжинской станице было землетрясение; дом генерала поколебался; часовой выскочил из него от ужаса. В этом обстоятельстве народ видел явное знамение воли Божией. |
| – Я так и знала! Я так и знала! – всплеснула она руками. – Говорите, сейчас же говорите! Что это значит? Какая смерть? Какой поединок? – Не спрашивайте, Маринька. Я не могу сказать. – Невеста? – Какая невеста? – Опять забыли? Невеста у вас… – Никакой невесты нет. Ведь я же вам говорил… – Говорили, что нет, а может быть, есть? – Зачем вы мне не верите, Маринька? Разве не видите, что я говорю правду? – Так что же, что? Да говорите же! Зачем вы меня мучаете? Что вы со мною делаете! – Не могу сказать, – повторил Голицын. От Фомы Фомича Маринька слышала, что «время теперь такое страшное» – император Константин Павлович отказался от престола, и войска должны присягнуть Николаю, а если не присягнут, то может быть бунт. «Уж не это ли?» – подумала с вещим ужасом. – Я вам давеча неправду сказала, что почти верю вам. Не почти, а совсем. И что бы ни случилось, буду верить всегда. А только страшно, как страшно – знать и не знать! И что со мною будет. Господи!.. Валериан Михайлович, милый, а нельзя, чтоб этого не было? – Нет, Маринька, нельзя. – А когда? – Не знаю. Скоро. Может быть, завтра. – Завтра? Так значит, уйдете – и, может быть, никогда не увидимся? Побледнела, наклонилась и положила ему руки на плечи. Он опустился на колени и руками обвил ее стан. – Родная, родная, любимая единственная! Вдруг вспомнил Софью. Не изменяет ли небесной для земной? Но нет, измены не было. Любил в обеих – земной и небесной – одну Единственную. – Уйдете – и никогда, никогда, никогда не увидимся! – повторяла она и плакала; но это уже были не прежние, горькие, а новые, сладкие слезы любви. – Нет, Маринька, увидимся. А если увидимся, вы меня не покинете? Она наклонилась к нему еще ниже, приблизила лицо к лицу его, так что он почувствовал ее дыхание. Они смотрели друг на друга, улыбаясь, молча, и опять вспоминали, узнавали друг друга, как сквозь вещий сон незапамятно-давний, много раз виденный. Улыбки сближались, сближались – и, наконец, слились в поцелуй. – Родная! Родная! Родная! – повторял он, как будто в одном этом слове было все, что он чувствовал. – Перекрестите меня, Маринька. Я ведь и за вас, может быть, на смерть иду. |
| – Служить изволили? – Служил. – В каком полку? – В Преображенском. – Давно в отставку вышли? – Года два. Голицын вглядывался в Левашева: лицо не злое, не доброе, а только равнодушное; глаза не глупые, не умные, а только чуть-чуть плутоватые. Светский, ловкий молодой человек, лихой гусар, должно быть, отличный танцор и наездник; «добрый малый», из тех, которые сами живут и другим жить не мешают. Голицын поднял руки и показал ему следы от веревок. Левашев поморщился: – Опять перестарались. Сколько раз им сказывал! – У вас тут всем руки связывают? – Почти всем. Такой уж порядок. Что прикажете, – караульный дом. – Съезжая? – Вроде того. – Вольно же вам из дворца делать съезжую! Левашев ничего не ответил. – Ну-с, приступим, – начал и любезное выражение лица переменил на деловое, не строгое, а только скучающее «немного брезгливее, как будто понимал, что работа не совсем чистая. Взял лист бумаги, очинил перо и обмакнул в чернильницу. – Государю императору Николаю Павловичу присягать изволили? – Нет, не присягал. – Почему же-с? – Потому что присяга происходит с такими обрядами и с такою клятвою, что я считал ее для себя неприличною. – И никому присягать не будете? – Никому. – Как же без присяги-с? Ведь в Бога веруете? – Верую. – А присяга от Бога? – Нет, не от Бога. – Ну, спорить не будем. Так и записать прикажете? – Так и запишите. Лицо Левашева сделалось еще равнодушнее. – Вы очень себе вредите, князь, очень-с. Подумайте. – Я всю жизнь, ваше превосходительство, только и думал об этом. – И вот что придумали? – Да, вот что. Левашев усмехнулся, пожал плечами, привычно ловким движением закрутил свой тонкий ус, записал и продолжал с видом еще более скучающим. – Принадлежали к Тайному Обществу? – Принадлежал. – Какие, же вам известны действия оного? – Никаких. Левашев помолчал, посмотрел на кончик пера, снял соринку и поднял глаза на Голицына. – Не думайте, князь, чтобы правительству ничего не было известно. Мы имеем точные сведения, что происшествие Четырнадцатого—только преждевременная вспышка и что вы должны были еще в прошлом году нанести удар покойному государю императору. Если угодно, я вам сообщу подробности намереваемого вами цареубийства. В начале мая месяца прошлого года, на квартире здешнего сочинителя, господина Рылеева, происходило собрание, на коем председатель Тульчинской управы Южного Тайного Общества, подполковник Пестель предлагал истребление всех членов царствующего дома. Об этом знать изволите? |
| 26 мая 1876 г., посылая Цесаревичу, по просьбе поэта Я. П. Полонского, его книгу «Озими», он определяет его, как «доброго, чистого и честного человека» и «писателя талантливого». На Балканах разгорелась война – Сербия и Черногория выступили против Турции. Русские добровольцы, возглавляемые генералом Черняевым, помогали им. Турки все более одолевали противников. Начались их зверства в Болгарии. Все это остро переживал Победоносцев, что видно из писем его к Цесаревичу, пребывавшему с Императором в Ливадии. Ссылаясь на офицера Вульферта, шурина Черняева, он просил 18 сентября 1876 г. помочь отправке сербской армии 300000 старых ружей из резервного запаса военного ведомства. В связи с возможной войной с Турцией его волновала наша недостаточная подготовленность. 18 октября 1876 г. он писал: «Говорят, Игнатьеву (графу Николаю Павловичу, нашему послу в Константинополе. – Н.Т.) велено потребовать от Порты решительного ответа в 48 часов. Что-то будет дальше – станем ждать. А между тем, неужели погибнет несчастная Сербия? Неужели погибнут тамошние русские люди? Говорят, турки подвинулись еще вперед, и отчаяние овладело сербской армией и Белградом. Боже мой, душа наболела видеть все это, видеть бесчеловечие и коварство английской дипломатии, ее лицемерие и обман со скрытой злобой на Россию, – видеть и знать, что мы не можем до сих пор разрубить мечом этот гордиев узел...» Цесаревич в пространном письме от 23 октября благодарил за письма, говоря в заключение: «Я Вам очень, очень благодарен за них, и что мне сделало удовольствие, что мы сходимся во многом с Вами взглядами на теперешние события». За два месяца до начала войны с Турцией Победоносцев писал 10 февраля 1877 г: «Дай Боже, чтобы в эту важную минуту не сделано было нами важной политической ошибки, чтобы не затрачен был нами сразу главный политический капитал наш, ради временного сохранения или приобретения второстепенных выгод. Я убежден, что всякое соглашение с Австрией, соединенное с обязательным для нас признанием прав ее на какие-либо православные славянские земли, – дело, гибельное для нас, для нашего нравственного значения на Востоке, грозящее нам в будущем страшными затруднениями. Отдавать славян православных Австрии – значит отдавать их и себя в жертву врагу хитрому, коварному, своекорыстному. Ни чести нам от того не будет, ни выгоды. Когда перед Крымской кампанией Австрия обратилась к покойному Государю с подобным предложением и ценою этой уступки хотела продать деятельное свое содействие (всегда, впрочем, вредное для нас, ибо неискреннее), покойный Государь отверг это предложение с негодованием, не задумываясь ни на минуту. Он был рыцарь долга, и личного, и национального, и глубоко понимал сердцем, где лежит центр тяжести русских национальных интересов. Знаю, что все нам недруги, – да, но Австрия недруг особливый и ехидный...» |
| Подписали 26 июня и послали 3 августа. Через семь дней, 10 августа преосвященный Феодотий писал в Синод, что «Книжица эта написана в духе православия и сообразно с историей преподобной и изложена языком приличным, а поэтому и напечатана и употребляема в церкви может лишь с изменением на предпоследней странице имени в Бозе почившего императора на августейшее имя ныне царствующего императора». Святейший Синод, заслушав это донесение епископа Феодотия в своем заседании от 31 августа, определил «разрешить, но с тем, чтобы на предпоследней странице сей рукописи вместо слов: “Императору нашему Николаю Павловичу” напечатано было: “Императору нашему Александру Николаевичу”, о чем и послать в Санкт-Петербургский комитет духовной цензуры указ». Подписали 14 сентября, а указ послан 17 сентября. Хотя мощи преподобной Евфросинии до 1910 г. находились в пещерах Киево-Печерской Лавры 64 , однако служба ей не была напечатана вместе с другими службами Киево-Печерским угодникам и была прибавлена уже впоследствии 65 . Все это показывает, что в Киеве ей не существовало службы, хотя служба и была написана. Это доказывают списки службы ей, относящиеся даже к XVI в., как например в Московской епархиальной библиотеке под 647 или в архиве Святейшего Синода в сборнике избранных служб полууставом XVI и XVIII веков, хранящемся под 816 66 . Имя автора службы еще не найдено. Служба написана самостоятельно и повторений, а также заимствований из других служб, в ней нет, если не считать некоторых богородичных. Открывая службу, невольно обращаешь внимание на стихиры на «Господи воззвах» – все они начинаются словом «Ангел», но в разных формах («Ангелом», «Ангельскому», «Ангелоподобное»). Многие выражения общи, но общность касается отдельных фраз и выражений, так например в стихире по славе Литийной начало излюбленное русскими, преимущественно новгородцами и владимирцами: «Днесь светло красуется... град...». То же можно сказать и о стихире на «стиховне» по славе. Канон написан в подражание древнерусскому и начинается словами «От юности» и имеет строгий порядок мыслей. |
| Но каково же было мое удивление, когда батюшка Серафим поклонился мне в пояс и сказал: «Спасибо тебе за “Летопись”. Проси у меня все, что хочешь за нее». С этими словами он подошел ко мне вплотную и положил свою руку мне на плечо. Я прижался к нему и говорю: “Батюшка, дорогой, мне так радостно сейчас, что я ничего другого не хочу, как только всегда быть около вас”. Батюшка Серафим улыбнулся в знак согласия и стал невидим. Только тогда я сообразил, что это было видение. Радости моей не было конца» 54 . Ободренный духовной поддержкой преподобного, архимандрит Серафим решил предпринять казавшийся некоторым его собратиям по духовному сословию дерзостный шаг – поставить вопрос о канонизации преподобного Серафима Саровского в Святейшем Синоде. Смущало то, что мощи преподобного не сохранились нетленными, остались только косточки. Не только всемогущий обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев , но и чиновники-полупротестанты и некоторые архиереи из Синода категорически выступали против канонизации преподобного. В кругах, близких к Святейшему Синоду, говорили, что архимандрит Серафим обладает какой-то удивительной способностью притягивать на себя молнии чиновничьего гнева. Сознавая всю сложность решения вопроса о канонизации, архимандрит Серафим решил обратиться к Императору Николаю II, являвшемуся в соответствии с Основными Законами Российской Империи «верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры», и просить его поставить этот вопрос в Святейшем Синоде. Проведав о намерении архимандрита Серафима обратиться к Императору, Победоносцев написал письмо дворцовому коменданту генералу П. П. Гессе, в котором имеется одно из немногих свидетельств о полемике в Святейшем Синоде по вопросу канонизации преподобного, а также прослеживается довольно неоднозначное отношение Победоносцева как к делу прославления, так и лично к архимандриту Серафиму. Вот текст этого письма: «Многоуважаемый Петр Павлович. По извечному делу о прославлении старца Серафима, особливо интересующему Государя Императора, Его Величеству угодно иметь объяснение с Архимандритом Суздальского монастыря Серафимом (Чичаговым) , подавшим Государю несколько лет назад первую мысль о сем предмете. Для сего о. Серафим имеет отказ в Крым и в последних числах сентября имеет объявиться в Ливадии у Вашего Превосходительства. Вы его знаете: он человек хитрого ума и, увлекаясь, может наговорить много лишнего. Сегодня, видев его, я предупредил его быть осторожным, не выставлять себя во вред и не наговаривать на разные лица духовного чина, коих он расположен довольно резко осуждать по этому делу...». 55 |
| Степан Дмитриевич Нечаев Давно не видимся друг с другом, не беседуем лицом к лицу, пишем друг другу не часто, а сближаемся более и более. Святитель Игнатий Степана Дмитриевича Нечаева (1792–1860) по праву также можно включить в число замечательных личностей, находившихся в дружеских отношениях со святителем Игнатием. Он происходил из богатой дворянской семьи, в молодости увлекался поэтическим творчеством, опубликовал множество стихов на случай, мадригалов, романсов; был знаком с А. С. Пушкиным и другими литераторами; в 1820 г. был избран в действительные члены Общества любителей Русской словесности. Помимо стихотворства, серьезно занимался историей и археологией – в числе его статей наиболее известны «Описание вещей, найденных на Куликовом поле» и «Некоторые замечания о месте Мамаева побоища». В 1812 г., не имея возможности из-за болезни участвовать в военных действиях, занимался организацией ополчений во Владимире и Арзамасе. Позже входил в круг декабристов, являлся членом «Союза благоденствия», но не сошелся с ними по политическим убеждениям. В 1827 г. был причислен к собственной Его Императорского Величества канцелярии, в 1828 г. – определен в Синод за обер-прокурорский стол и в 1833 г. – назначен Обер-прокурором Святейшего Синода. В этом же году состоялось знакомство Степана Дмитриевича Нечаева с игуменом Игнатием Брянчаниновым , прибывшим в Петербург по Высочайшему повелению. В «Жизнеописании святителя Игнатия» рассказывается, что, прибыв в Петербург, игумен Игнатий остановился у Митрополита Московского Филарета на Троицком подворье. В назначенный день и час он представился Государю Николаю Павловичу, который вызвал к себе Обер-прокурора Святейшего Синода С. Д. Нечаева и объявил ему о своем решении передать отцу Игнатию Сергиеву пустынь. Обер-прокурор довел до сведения Святейшего Синода Высочайшую волю, и 1 января 1834 г. игумен Игнатий был возведен в сан архимандрита. Вероятно, для беседы о предстоящем событии и приглашал С. Д. Нечаев к себе игумена Игнатия запиской от 22 декабря 1833 г., с которой начинается их переписка 1 . |
|
|
