| р. Б. Сергий 16 сентября 2011, 09:57 Считаю, что неизменяемые части богослужения не создают трудности понимания (даже если вначале трудности и бывают, они со временем проходят). Сейчас, после нескольких лет практики домашнего чтения богослужебных текстов, ловлю себя на мысли, что всё понятно (хотя и не всегда готов дать русский перевод, но кстати, также у меня было и с английским языком, так что это не проблема). А изменяемые части можно потерпеть, посмотреть до или после Службы по тексту с параллельным переводом и разобраться в них. Сама реформа пугает, поскольку у авторов её проекта явно нет методики её проведения, плана проекта, чётко перечисленных целей. Одна же из заявленных целей — понятность богослужения — очевидно достигается просто лучшим качеством чтения. р. Б. Сергий 16 сентября 2011, 09:57 Вот как мыслится мне. 1. Необходимо учить людей (в первую очередь, церковнослужителей — священников, дьяконов, пономарей) читать. На обычной службе лучше не петь чтения, как любят делать некоторые дьяконы, а читать по-простому, со смысловыми интонациями (не путать интонации с выражением, оно не допустимо, конечно), небыстро ( " не борзяся " ), помня, что в церковнославянском согласные буквы подряд никогда не идут (между ними всегда есть гласная, даже если это " ъ " ), чётко проговаривая всен звуки. 2. Если бы я был священником, я бы произносил на Литургии две проповеди: одной бы изъяснял Евангелие и/или Апостола (пересказ небольшое толкование, именно так написаны толкования блж. Феофилакта и др.), а вторую уже от себя: про жизнь, праздник и пр. 3. Не допустим звон кадилом при чтении Апостола. 4. Целесообразно читать Евангелие среди народа (как дьякон или священник на Всенощной) или лицом к народу (священник на Литургии), поскольку не во всех храмах акустика позволяет воспринимать Евангелие, если оно читается священником на Престоле. Виктор ВК 16 сентября 2011, 01:36 К сожалению заметил, что мало кто понимает происходит какая именно справа происходит, никто церковнославянский язык отменять не собирается, собираются подкоректировать его для более простого понимания. А наделять церковнославянский язык сакральным смыслом, на мой взгляд не правильно. Так можно утверждат что молиться надо только на сирохалдейском или греческом языке. |
| Прежде всего долгом почитаю принести Вам глубочайшую мою благодарность за милостивое слово о моей книге: «Перевод LXX», выраженное в Вашем предшествующем последнему полученному мной письму. Хотя главная цель моего труда в этой книге, соответственно предмету моей кафедры, была та, чтобы показать (как и заглавие книги гласит) значение перевода LXX в истории греческого языка и словесности, и именно доказать, что этот перевод есть первый провозвестник сверхъестественного откровения Божественного на греческом языке, питавшемся дотоле исключительно соками язычества, и в этом смысле раскрыть всю полноту объема значения сего перевода как первоосновы языка церковно-греческого со стороны его лексикографии, логической организации, грамматики, и т. д., однако не только в связи с тем, но и в значительной мере по этому самому меня глубоко занимала также мысль о тесном взаимоотношении перевода LXX с нашим славянским переводом ветхозаветной Библии. Я искренно желал и, на сколько требовалось моею ближайшею и главною задачею, старался при всяком удобном случае в своем труде послужить раскрытию и подтверждению этой мысли. С этою целью я почти везде, при библейских цитатах по тексту LXX-mu перевод давал славянский, согласный с LXX-ю, а не русский согласный с еврейским и часто разногласящий с переводом LXX-mu, вошедшим в богослужебное употребление; а во втором отделе второй, главной части моего труда, особенно с страницы 624-й и прямо говорю о богослужебном употреблении перевода LXX в Церкви Христовой и великом значении его с этой стороны, на основании и святоотеческого о сем учения, при чем опять тексты св. Писания сопровождаю славянским, а не русским переводом, руководясь соображением, которое высказал еще в Бозе почивший святитель Московский Филарет и которое у меня приведено на стр. 642 и 643. Я ношу в глубине души своей убеждение, что мы, православные русские, столетиями воспитываемые материю нашею Церковью по преимуществу с помощью богослужения, должны крепко хранить наше святое достояние – славянскую Библию, вошедшую в состав богослужения и более согласную с переводом LXX-mu, нежели с еврейскою Библией; а потому хотя не должны пренебрегать, на случай разъяснения подлинного смысла того или другого места св. Писания, и так называемою (у блаж. Иеронима) «еврейскою истиною», однако первее всего должны держаться перевода LXX-mu, вошедшего с славянским переводом в плоть и кровь нашу и послужившего спасению наших предков и нашему. Вот, за тем, и настоящий случай, о котором вы изволите спрашивать меня, т. е. Uc. XXVI, 15 . |
| прот. Николай Балашов Глава 9. Богослужебное творчество Немало места на страницах этой книги пришлось уделить вопросу о сокращении нашего богослужения. Но неужели сокращение и есть единственное направление развития богослужебной жизни, ее приспособления к нуждам современности? Не нуждается ли наше богослужение и в некотором восполнении? Эти вопросы активно обсуждались как в предсоборный период, так и на Поместном Соборе. Отчасти они уже затрагивались нами в главе 2, при рассмотрении вопроса о языке богослужения. Предсоборная дискуссия Постановка проблемы Одним из первых выступлений на интересующую нас тему стал доклад депутата от Прибалтийского братства В. Карпова на Рижском епархиальном соборе осенью 1905 года: Формы православного богослужения были составлены в V, VI и VII веках. Но человек не остается неподвижным, он постепенно меняется: перемены эти на небольшом промежутке времени незначительны, но они очень заметны через целое тысячелетие. Человек XX в. не то, что был человек IV или X в. (...) Формы богослужения не могут быть неподвижными. Религиозное чувство живое (...) Частое повторение одного и того же религиозного гимна не достигает цели, действие его на молящегося ослабевает. Поэтому необходимо также дать возможность священникам самим составлять новые гимны. Ереси тут нечего бояться, потому что эти гимны будут проверяться епископом. Таким правом (...) конечно, воспользуются не все священники, а более талантливые. Запас гимнов должен быть в достаточном количестве, чтобы было из чего выбрать священнику для богослужения (...) чтобы он был не только исполнителем одной раз навсегда установленной формы, но чтобы был до некоторой степени и творцом. (...) Все это особенно необходимо сделать для западных окраин нашего отечества, где население уже привыкло к пению гимнов 1140 . Те же мысли в конце 1906 года подробнее обосновывал В.П. Ильинский: Наше богослужение, помимо вневременного и неизменного христианского учения о вере, надежде и любви, отображает в себе еще и то, что составляло предмет особенного живого индивидуального интереса для древних христиан: их живые радости, живые надежды и вообще то, что преимущественно имело временный интерес. (...) Так появились прошения «о плавающих» – ведь в приморских странах многие зарабатывали плаванием; «о страждущих» – ведь многие христиане тогда томились в изгнании, а то и в рудниках. Были люди, особо посвятившие себя заботе о погребении, и вот появилось прошение «о труждающихся», точнее – о погребателях (υπρ των κοπιντων). |
| Говорить, что от ясной речи «дело Церкви» – содержание религии – будет чем-то прозаическим, обыденным, значит не сознавать вполне, что говоришь; говорить так – неблагоговейно. (...) Только неверию свойственно полагать силу религии в гипнозе при посредстве внешних форм и действий 276 ; но когда это высказывает верующий, слишком преувеличивая значение внешних форм религиозной жизни и соглашаясь лучше не видеть ясно сущности ее, чем расстаться с туманом ее оболочки, то не правда ли, что мы имеем дело в таком случае с воззрениями не до конца продуманными? (...) Чем яснее для нас само существо веры и чем более оно нам открывается (...) тем больше пред ним наш благоговейный трепет. И с этим бесконечно растущим реальным благоговением не сравнима благоговейность мистическая, искусственная. Последняя проявляет свою немощную природу в том признании, что для нее святыня сойдет в разряд обычных явлений, если примет ясную, понятную и живую форму. Поэтому она и стоит за древний язык, хотя бы речения его были уже маловразумительными, хотя бы молитвы были полными непонятных омертвелых слов, не волнующих души ясностью и огнем мысли и чувства. (...) Итак, нет оснований стоять за древние языки в силу их мистического значения. Религия должна иметь самую ясную, самую простую и самую живую форму, если мы хотим, чтобы она переродила нашу жизнь, если мы хотим быть истинно благоговейными 277 . Очень близкими были и суждения протоиерея Стефана Остроумова , который высказывал также мысль о важности богослужения на русском языке с точки зрения религиозного освящения нашей речи: Обусловливать благоговение темнотою богослужебных речений значит не верить в назидательность христианского богослужения со стороны его содержания (...) Как освятились чрез богослужебное употребление эти «паки», «выну» (то есть непрестанно), «тать» и «еда», так и звучное слово русское освятится и возвысится, сделавшись посредствующим между Богом и человеком (...) Слово русское стоит такой участи 278 . Впрочем, по справедливому замечанию священника В. |
| В 2004 г. в издательстве Московского университета под общей редакцией В.В. Шмидта вышли труды Патриарха Никона . В научный оборот был введен корпус архивных материалов: «Возражение, или Разорение...», «Духовные наставления христианину», «Духовное завещание Никона, Патриарха», гомилетическое и эпистолярное наследие, стихотворное наследие никоновской школы песенной поэзии с самым полным на сегодня корпусом Новоиерусалимских псалмов и др. 49 Докторское исследование Шмидта представляет собой первое в гуманитарной науке (философии, религиоведении, культурологии) систематическое междисциплинарное исследование образа Патриарха Никона в русской социокультурной и социально-политической картине мира, а также наследия Патриарха 50 . Ряд важных работ вышли из-под пера исследовательницы эпистолярного наследия Патриарха – С.К. Севастьяновой 51 . В статьях, посвященных переписке Святейшего, она указывает на особенности его стиля как писателя: в обращении с цитатами он ведет себя как типичный древнерусский книжник – практически не перерабатывая текст источника, он, как правило, дословно цитирует его. При этом круг источников Никона не слишком широк – это в основном цитаты из Библии , тексты которой Никон, будучи чрезвычайно начитанным и образованным человеком и значительную часть времени проводя за богослужением, знал наизусть; Патриарх собственным примером убеждает своих адресатов следовать в жизни евангельским заповедям и уповать на Бога. На сегодня в рамках гуманитарных наук (философии, филологии, культурологии, искусствознания) выработана адекватная методологическая база для изучения государственно-конфессиональных отношений второй половины XVII в., в частности, историко-канонических и богословских воззрений Патриарха Никона . В историографии существуют различные мнения о времени составления «Возражения или Разорения...». На славянском языке текст издан дважды: первый раз в «Записках Отделения русской и славянской археологии имп. Русского археологического общества» под редакцией В. Ламанского 52 (фрагменты) и Г.В. Вернадским 53 . Перевод памятника на английский язык и его издание осуществлены в 1871 г. У. Пальмером. В настоящее время В.В. Шмидтом проведено текстологическое исследование и осуществлена публикация «Возражения...» 54 . Но этот источник в исторической науке использовался крайне скудно. С.М. Соловьев цитирует его в XI т. «Истории России…» 55 , митр. Макарий (Булгаков) нелицеприятно отзывался по поводу «Возражения...» (по его мнению, Патриарх подкреплял не только главные, но и второстепенные свои мысли произвольным набором библейских текстов и церковных правил, отчего сами мысли Никона расплывались и терялись, а источники он просто переписал в свою книгу) 56 . |
| Самое слово человеческое есть уже внешняя форма мысли и вообще орудие духовной его жизни. Странно было бы, устранив оглашение словом, требовать от человека в чем бы то ни было просвещения. Допустим, что такое сверхъестественное просвещение явилось у человека чудесным образом, положим, от Бога: где же и откуда будет самое понятие о сем Богопросвещении, уразумение оного, которое должно пребывать в человеке, как его самосознание, его разумение данного состояния? А без существования сего самосознания, саморазумения все, что действовало бы на человека со стороны другого деятеля-человека, Ангела, Бога – должно пропасть для человека безследно, даже едва замеченным, так как оно оставалось бы неоформленным, не изображенным, невыраженным. Очевидно, человек должен или сам составить понятие о своем состоянии, осмыслить его, или другие должны сообщить ему об оном, определив его; в том или другом случае, очевидно, необходимы образы мыслей, слова, формы и сочетания их, так как самое мышление наше о предмете, как говорит нам наука об языке, есть уже разговор о нем человека с самим собою и в себе самом. Но слово одно еще не выражает собою, обыкновенно, всей полноты и разнообразия нашей психической жизни. В помощь слову для служения мысли мы имеем еще разные высшие искусства, например, живопись, ваяние, пение голосом, совершенствованное, мерное слово – поэзию и проч : каким же, спрашивается, образом, с одной стороны, не обнаруживаться в своих. формах, в своих образах нашему религиозному чувству, с другой – каким образом личному деятелю на нас – Духу Божию действовать без видимых, определенных посредств? В первом случае, изгнание видимых форм и образов в религии, вообще обряда и Богослужения было бы замаскированным изгнанием и уничтожением самой религии, во втором случае, воздействие на нас Духа Божия не достигало бы нашего самосознания, оставалось бы для нас безследным, – действием, так сказать, в пустом пространстве. Нет, культ в религии, как внешний обряд оной и Богослужение, с одной стороны, также всеобще необходим и неизбежен, как необходим всякий обиход жизни, известный чин (ritus) всякого быта семейного, общественного и политического, и проч., и с другой стороны, собственно в Религии Христовой, эта внешняя сторона оной, обряд – в известных, определенных его видах и формах является не образом только и символом, напоминающим собою Божественные обетования, а самым делом проявления сих обетований, как священное посредство и орудие, чрез которые подаются человеку Божественные дарования. |
| Но скоро эта форма проповеди осложнилась привнесением нравоучения, которое иногда довольно искусственно приурочивается к тексту, будучи иногда выводимо из текста через натянутое аллегорическое, изысканное его толкование ( Ориген ), а затем и нравообличение, которое нередко представляет уже настоящую амплификацию, если судить с точки зрения гомилетической теории (Златоуст). Развитие гомилии заканчивается превращением ее в аналитическую беседу, где все содержание проповеди обусловливается уже не целым отрывком из св. Писания, прочитанным на богослужении, а одним взятым из него стихом, от которого, однако ж, проповедь не отступает в своем содержании; затем идет беседа синтетическая, которая пользуется текстом нередко лишь как поводом к изложению проповедником своих собственных мыслей строго-богословского, впрочем, догматического или нравоучительного характера. В период борьбы с ересями, главным образом арианством, возникло слово с первичными признаками тематизма, в смысле единства предмета, но еще не единства мысли и без строгого соблюдения правил логического распорядка мыслей в проповеди, с преобладанием диалектического элемента в аргументации. К этому же роду проповедей примыкают и похвальные слова святым (у Григория Богослова ), где тематизм делает дальнейший шаг, состоящий в том, что проповеднический субъективизм развивается до степени непосредственного соприкосновения с подобными произведениями языческого классического ораторства – панегириками. Дальнейшее поступательное движение проповеди состоит в привнесении в нее правильного распорядка частностей содержания, строго-логического деления, правильного соотношения частей (отчасти Златоуст, Астерий Амасийский ). Наряду с гомилией, развившейся в синтетическую беседу, возник и развился особый тип пастырского поучения, которому западные гомилеты не совсем точно присваивают название проповеди амвросианской, в котором, вне всякого непосредственного отношения к какому-либо тексту, проповедник излагает, потому или другому случаю, свои религиозные мысли и чувства в порядке естественного хода ассоциации идей в живой речи, не предусмотренном и не предрешенном заранее, без заранее обдуманной, логически правильно построенной аргументации, где главным образом блистают в проповеднике вдохновение непосредственного чувства и прирожденные свойства гения, а не ораторское образование и не ораторское искусство. |
| Первый возможен, если общество, в которое богословие вселяется, высокого уровня культуры. В таком случае взаимное обогащение неизбежно, и ярчайший пример тому — эллинистическая мысль Греции и Ближнего Востока в эпоху распространения христианства, святые отцы «золотого века» христианской письменности . Второй предполагает, что общество старается «дотянуться» до христианской культуры, дорасти до его высокой планки. Примеров множество, и один из них — Киевская Русь. При стремлении достигнуть новых высот в культурном росте посредством христианизации неизбежно происходит осмысление новых истин на языке автохтонной культуры и привычных ему образов. Таким образом, богословие, преломляемое в местных условиях, приобретает новый смысл, хотя как такового «развития» догматической мысли все равно не происходит. Этот новый смысл — лишь ракурс, под которым видят новоявленные христиане элементы христианской веры, предстающие перед ними в читаемых текстах, в образе строящихся храмов и икон, звучат на огласительных беседах и богослужении. Этот местный колорит, в котором обретает новую жизнь христианское богословие, и есть в нашем случае богословие Киевской Руси. Изучение этого явления, еще совершенно не начатое и даже не заявленное, — дело будущего. В настоящем докладе делается попытка рассмотреть богословские особенности древнерусской антилатинской полемической литературы. Известно, что в Киевской Руси был создан целый ряд антилатинских сочинений, причем более или менее рано (приблизительно к середине XII века) они оказались доступны для древнерусского читателя. Также не секрет, что все они без исключения были созданы авторами-греками, причем отнюдь не для массового чтения и даже чаще всего не для славянского читателя вообще . Таким образом, складывается ситуация, когда авторы-иностранцы, с одной стороны, становятся выразителями русского богословия, поскольку являются членами именно Русской Церкви, связав с ней свою судьбу, а с другой — вынуждают своих будущих русских читателей вникать в написанное так, чтобы понять полноту вложенного в них контекста христианской мысли. Разумеется, многое из написанного вызывает у читателя свои ассоциации, благодаря чему эффект, создаваемый этими текстами в умах людей, становится иным, чем его представляли себе авторы. |
| Поскольку Талмай решил испытать Господа или, по крайней мере, старейшин Его народа, само число которых является символическим (об этом подробнее ниже), они не могли быть посрамлены. Совершилось чудо, причем не только точный перевод Торы, но и тринадцать изменений, привнесенных в текст, совпали между собой 75 . Изменения были сделаны к вящей славе Божией: так, согласно этому рассказу, вместо «В начале сотворил Бог» старцы написали: «Бог сотворил в начале», дабы язычники не подумали, что некое «начало» предшествует или совечно Богу; множественное число глаголов при слове (букв. «Боги», мн.ч. величия) они переводили единственным и т.п. 76 Вот где проходит водораздел между традиционным преданием о Септуагинте и его версией в трактате Софрим: боговдохновенный характер перевода признается, но этот перевод не нужен самим евреям. Семьдесят два старца (видимо, в отличие от пяти первых), по мысли автора трактата, это хорошо понимали, отчего и позволили себе исказить воспроизведенный ими для царя священный текст. Причина в том, что «не могла Тора быть переведена до конца [правильно]». Дословно это выражение ( ) указывает на совершенную готовность к употреблению. То есть Писание на неподходящем языке не годно ни для богослужения, ни для домашней молитвы, ни для обучения. Негодно, впрочем, не потому, что еврейский язык непереводим или переводим с более сильным окрадыванием смысла, чем все другие, – напротив, перевод LXX признается точным 77 . Причина отвержения иная, и она указана в начале трактата: никакое письмо, кроме ассирийского, даже письмо «иврит» (ТТИЗУ), не разрешено мудрецами для переписывания Торы. Такое объяснение причины, которое могло бы показаться абсурдным в контексте современной научно-культурной традиции, в Средние века воспринималось не менее серьезно, чем в наше время рассуждение о принципиальной невозможности точного перевода с одного языка на другой. Однако из этого не следует, что оно всегда воспринималось именно так. В эпоху раннего эллинизма, когда начиналась история Септуагинты, а равно и в конце всей античности, на заре Средневековья, когда вышла 146-я новелла императора Юстиниана, в синагогах активно читали по-гречески, а раз читали, то и переписывали. |
| Конечно, своими словами мы молимся как можем. Но почему же люди не забывают старинные произведения Баха и других классиков? Почему они ими питают свою душу? А молитвы, которые у нас сохраняются в Церкви,– это не только классика, по которой надо учиться личной молитве, но и настоящее чудо. Не заменяйте древние мощные каналы связи своими личными – маленькими. Выйдем из храма, тогда и помолимся на русском языке, но сохраним возможность благодатной, мощной силе преподобных отцов воздействовать на нас в богослужении гораздо больше, чем когда мы пытаемся самостоятельно высказать Господу свои мысли. Вот еще аналогия. Я вырос в сельской местности. В свое время Хрущев запретил людям иметь собственную скотину. Я помню, как плакали женщины и как резали коров. Потом, через три года, Хрущев отменил свой указ: «Ну ладно, пусть будут коровы». А маленькие девочки, уже подросшие за три года, воспротивились: «Мама, я в пять часов утра вставать не буду. Я хочу высыпаться и спокойно уходить в школу». Всего-то на три года прервали традицию, а многие сказали: «Нет, я пойду куплю лучше пакет молока в магазине, чем буду в пять утра вставать, мучиться – корову доить, выгонять ее на улицу». Я хочу сказать о том, что традицию прервать легко, а восстановить практически невозможно. Если живем мы в непрерывном потоке византийского и русского, от дедов к отцам, и к сыновьям, и к внукам, то зачем сейчас это прерывать, ради чего? Получим ли большее богатство связи с Богом? Нет. Наверняка меньшее. Очевидно, что мы скорее духовно вырождаемся, чем растем. Меня вот поставь рядом с моим отцом или дедом. И не сравнить. У меня даже язык какой-то, я бы сказал, полублатной. Я ведь окончил советскую десятилетку. Вы знаете, есть такой – Сергей Алексеевич Беляев, известный церковный археолог, а его отец, протоиерей Алексий Беляев 101 , был священником. Он в Пюхтицком монастыре был духовником последние годы жизни, там и скончался. Это подлинно аристократическая семья. И отец Алексий был настоящим интеллигентом, он всегда очень медленно и красиво говорил. И вот, я помню, сидят они за столом – отец Алексий и мой отец, Анатолий, а я, восьмиклассник, пришел и сел рядом с ними. Они беседуют. Отец Алексий скажет что-то возвышенное, а мой отец, как старый лагерник, лаконично, мягко подтвердит, находясь в полном резонансе с ним, в соответствии с высоким стилем настоящего аристократизма мысли и происхождения слов. Вдруг я хочу вставить слово и ловлю себя на том, что я говорю именно как блатной, примитивный лагерник, хотя я в лагере и не сидел. А я ничего плохого не хотел сказать, но мой уровень, моя речь безнадежно советские, страшно советские и светские. И в течение жизни моя речь мало изменилась. Интересно, как я таким языком проповедую?! |
|
|
