| Постоянное слышание Евангелия на близком языке за богослужением, конечно, заставляло и очень помогало памятовать о Христе и хранить Его живой образ в сердце. Но и вообще для перевода требуется большое творческое напряжение, великая изобретательность и находчивость, и не только на слова. Переводить, это значит мысленно бдить и испытывать. Это совсем не только простое упражнение или формальная гимнастика мысли. Подлинный перевод всегда соозначает и становление самого переводчика, его вхождение в предмет, т. е. обогащение самого его события, не только расширение его кругозора... Вот в этом и состоит непреложное значение Кирилло-Мефодиевского дела. Это было становление и образование самого “славянского” языка, его внутренняя христианизация и воцерковление, преображение самой стихии славянской мысли и слова, славянского “логоса,” самой души народа. “Славянский” язык сложился и окреп именно в христианской школе и под сильным влиянием греческого церковного языка, и это был не только словесный процесс, но именно сложение мысли. Влияние христианства чувствуется значительно дальше и глубже собственно религиозных тем, чувствуется в самой манере мысли... Так в начале XI-ro века на Руси в обращении оказывается вдруг целая литература на близком и вполне доступном языке. В сущности для русскаго книжника стал и был доступен весь письменный запас Симеоновской Болгарии. Ягич в свое время говорил о письменности Симеонова века, что она “могла по богатству литературных произведений церковно-религиозного содержания смело стать наряду с самыми богатыми в то время литературами, греческой и латинской, превосходя в этом отношении все другие европейские литературы.” Современный историк славянской письменности вполне может присоединиться к этой оценке... Во всяком случае кругозор древне-русского книжника нельзя назвать узким. Скорее была противоположная трудность и опасность: перенос целой литературы мог подавлять русского книжника и книгочия, — открывался перед ним новый и очень богатый, но и чужой еще мир, скорее слишком богатый, слишком далекий от окружающей и родной жизни. |
| В этом и во многих других случаях богослужебные тексты трактуются “в лучших традициях” народной этимологии, что приводит к прямому искажению смысла, а иногда и к курьёзам. Сколько раз после слов 136-го псалма блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень ревностные не по разуму прихожане протестовали “против подобной жестокости, которая к тому же проповедуется в Церкви!” 2 . Впрочем, о людях, незнакомых с церковной традицией, и говорить не приходится, но даже те, кто считает себя православными и, как принято теперь говорить, воцерковлёнными, нередко попадают впросак, когда дело доходит до уяснения смысла церковнославянских текстов. Проблема богослужебного языка, под которой понимается его доступность, а точнее сказать, недоступность большому (чтобы не сказать подавляющему) числу прихожан, конечно, сама по себе не нова, и попытки её решить предпринимались неоднократно. Общий смысл этих усилий почти всегда сводился к переводу богослужебных текстов с церковнославянского на русский язык. Такие переводы появлялись в большом количестве как до, так и после революции, а в начале 90-х гг. эта тенденция проявилась с новой силой — сторонники русификации богослужения развернули весьма активную деятельность по созданию новых переводов и их внедрению в приходскую практику. Это привело к достаточно серьёзной конфронтации с противниками подобного подхода. На состоявшейся в 1995 г. в Москве конференции “Единство Церкви” самочинные попытки перевода богослужения на русский язык были подвергнуты жёсткой критике, и с тех пор данный вопрос фактически считается снятым с повестки дня. Однако хотя методы решения проблемы богослужебного языка осуждены вполне справедливо, сама проблема от этого не перестала существовать, а отповедь сторонникам русификации не ответила на вопрос о том, где искать выход из сложившейся ситуации. Угроза со стороны русификации обернулась усилением охранительных тенденций, что вызвало у определённых групп священнослужителей и мирян стремление законсервировать церковнославянские тексты в их настоящем виде под предлогом их сохранения на возможно более длительный срок. К сожалению, подобная ситуация для Русской Церкви не нова. К чему может привести подобная абсолютизация буквы, представить нетрудно — достаточно вспомнить XVII век и причины, которые привели тогда к возникновению раскола. |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Что же на самом деле заявил глава УПЦ? После недавнего отчетного собраниия духовенства Киевской епархии во многих украинских СМИ появилась информация о том, что якобы Предстоятель Украинской Православной Церкви митрополит Онуфрий запретил употребление украинского языка во время богослужения. Что же на самом деле заявил глава УПЦ? Полностью его слова по поводу данного вопроса цитирует издание « Православная жизнь ». Как сообщает « Православная жизнь », митрополит Онуфрий хорошо знает о решениях Синода УПЦ о допустимости совершения богослужений на украинском языке на отдельных приходах, паства которых этого желает. Поэтому Блаженнейший митрополит Онуфрий высказывал свое мнение, предполагая, что вся аудитория знает об этих решениях как само собою разумеющихся. Он лишь акцентировал на мысли о том, что не язык ведет к спасению, но исполнение заповедей Христовых. Приводим дословно фрагмент речи Предстоятеля Украинской Церкви: «Для нас, украинцев, [старо]славянский язык является таким же родным, как и украинский. Это певучий, красивый, поэтический язык. И когда человек хочет украсить свою речь, он употребляет выражения типа «Не хлебом единым жил человек» и другие. Конечно, проповедь должна быть на современном языке. Но богослужения проводятся на древних языках везде: греки служат на древнегреческом, грузины – на старогрузинском, англоязычные народы служат на староанглийском… А мы служим на старославянском. Даже румынский язык, который я неплохо знаю, – ведь в епархии, где я служил, было более ста молдавских приходов – не похож на тот, на котором говорят между собой румыноязычные верующие. Во время богослужения используется много церковнославянских терминов и слов. Так что мы служим на том языке, на котором служили наши предки. Если человек едет работать в Китай, к примеру, или Турцию, чтобы заработать какую-то копейку, он изучает несколько слов, чтобы можно было общаться. А если человек хочет заработать спасение, он не должен лениться изучать язык, который помогает ему в этом. Мы хотим, чтобы все нам дали на тарелочке, легко, без усилий. |
| Если православные миряне, пленяясь, благодаря ясному русскому изложению, содержанием Евангелия и вообще Библии, принимают русский перевод и бросают текст славянский, то они порвали уже связь с православною церковностью» 5 . Итак, по мысли Ильминского, которую, надеюсь, разделят многие, нужно твердо держаться славянского текста в церковной практике, чтобы не утерять связи с православною церковностью. Будет брошен этот язык, считающийся священно-церковным, и заменен простым обыденным языком, – произойдет oмipщehue церковного дела и низведение его с высоты, ему подобающей, в близкий уровень с простыми будничными явлениями. Что опасение, высказываемое Ильминским, имеет основание, это можно подтвердить тем, что мысль об упрощении богослужения и совершении его на русском языке встречает сочувствие не в той части народа, которая составляет ядро православного народонаселения и твердо держится Церкви, а в так называемой интеллигенции, большинство которой утеряло церковный дух; ко многим церковным установлениям относится более, чем равнодушно и больше числится в Церкви, чем живет в ней. Проведение ее в практику и жизнь Церкви было бы угождением людям малоцерковным, и вместе с тем оно могло бы нанести оскорбление благоговейному чувству тех, которые составляют соль земли и которыми держится на надлежащей высоте церковная жизнь. В самом деле, не было ли бы странным для благочестивого слуха и неудобоприемлемым для благоговейного чувства глубоко верующих, если бы церковные молитвы и песнопения, лишив облачений церковного языка, облекли одеждою простых речений нынешнего разговорного языка? Помирится ли благочестивое чувство, если, например, вместо слов:отверзу уста моя, будет сказано: открою рот свой, вместо слова жезл поставим слово палка, вместо слова чело – лоб, вместо слов ланиты – щеки, вместо рамена – плечи, вместо перст Божий – палец Божий и т. п.? Как вы по-русски передадите, «всяк мужеский пол ложесна разверзаяй»? Без славянщины вы не обойдетесь при передаче самых простых молитвенных обращений. Например, вместо Господи, помилуй по-русски нужно сказать Господь, помилуй (так как звательный падеж с особым окончанием идет в русском языке), а еще более по-русски Господин, помилуй. Не почувствовали ли бы вы нарушения церковного приличия, если обычную славянскую молитву заменили русскою фразою? Во всяком случае, встретятся большие затруднения, которые трудно будет преодолеть, при передаче русскими выражениями наших славянских молитвословий и песнопений, чтобы при этом точно и верно передать мысль и в то же время вполне соблюсти церковное приличие, подобающее святыне молитв и требуемое благоговейным чувством христиански-настроенного верующего. |
| 115 При мысли о языке византийских, юго-восточных славян, как языке Кириллова перевода для нас, с исторической точки зрения, не имеет особенного значения, при том и недоступное для нас, точнейшее определение языка этих славян, как языка той или другой местности, тех или других групп славянских поселений юго-востока. Но представляя этот язык, как язык славян ближайших к Солуни и Царьграду, мы вместе с тем утверждаем, что язык перевода не был местным языком болгарских славян, как думают многие, ибо Константин делал перевод не специально для болгар, у которых и не был в миссии, а потом болгарские книжники сочли нужным изменять нечто в этом переводе, приспособляя его к своей местной речи. Далее, перевод этот не был переводом на моравский язык, ибо хотел быть переводом вообще славянским с мыслью, что он пригоден и для моравлян, как славян. Но это утверждение следует ограничить тем, что ближайшее назначение его в данную пору для целей моравской миссии должно было побудить Константина ознакомиться с особенностями моравской речи и более или менее к ней приспособиться. Следует затем припомнить, что Константин в Царьграде, до отправления в Моравию, перевел собственно только священно-богослужебные книги, т.е. богослужебные чтения из священных книг. А церковные службы перевел уже в Моравии, как прямо говорит житие. Поэтому и моравизмы неизбежно должны были отразиться на последнем переводе более, чем на первом. 116 Припомним еще о присутствии в древне-церковном славянском языке евангелия многих слов из готского перевода Улфилы. Для нас это служит довольно убедительным признаком, что в древнем церковно-славянском переводе мы имеем перевод Константина, знавшего готское евангелие и псалтырь, знавшего еще до моравской миссии и сличавшего готский язык со славянской речью при своих подготовительных работах к переводу евангелия на славянский язык, следовательно, и при самом переводе, совершенном в Византии, где он мог знать также и о давнем знакомстве некоторых славян с готским переводом и богослужением. |
| И из этого комментария мы почерпаем (впрочем, при посредстве латинского перевода, так как армянский язык не распространен среди богословов) наши сведения о Диатессароне Тациана. Таким образом, этот труд прошел через много рук, будучи не менее четырех раз переведен с одного языка на другой, прежде чем сделался достоянием нашего знания. Впрочем, прежде чем с решительностью утверждать эту последнюю мысль, нужно еще определенно ответить на вопрос: да на каком языке писал Тациан – на греческом или сирском? Гарнак держится мнения, что Тациан писал по-гречески, а Цан полагает, что Диатессарон был первоначально написан по-сирски. Но мнение Цана нельзя признавать основательным. Так как греческое заглавие сочинения: το δι τεσσρων, обыкновенно, употребляют и сами Сирийцы, то это достаточно показывает, что оригинал был написан на греческом языке. Но если так, то возникает вопрос: в какое время произошел Сирский перевод греческого оригинала? Отвечаем: раньше средины 4 века. Потому что, едва ли может быть сомнение в том, что Ефрем, толковавший Диатессарон, имел ввиду не греческий оригинал, а сирский перевод. Это можно доказывать, во-первых, тем, что сам Ефрем мало знал греческий язык, во-вторых: то, что служит предметом его экзегетических бесед, он нередко называет: Scriptura, т.е. текстом Св. Писания, только что прочтенным за богослужением, а за богослужением в Сирских церквах, само собой, понятно, чтение происходило по-сирски. Еще более склоняет нас к той же мысли о происхождении сирского перевода Диатессарона раньше средины 4 века то обстоятельство, что уже в, так называемом, Учении Апостола Аддаи (Фаддея), памятнике, которым пользовался уже Евсевий при рассказе об обращении в христианство Эдессы, Диатессарон называется книгою Св. Писания, обыкновенно, употреблявшеюся в сирском христианском обществе. В этом памятнике (Учение), буквально, говорится следующее, касательно христианской церкви в Эдессе: «здесь много народу собирается каждый день для молитвы служения (т.е. богослужения! для чтения Ветхого Завета и Нового, Диатессарона, и для утверждения веры в воскресение» (мертвых). |
| Между тем, как свидетельствует опыт, воспитанники дух. училищ вообще слабо успевают в родном языке; большинство их пишут нескладно и безграмотно, и с таким полузнанием переходят в дух. семинарии. Там, с годами развиваясь умственно, многие из них значительно улучшаются и в письменном изложении; но недостаток грамотности, в виде ошибок против правописания и, особенно против знаков препинания, остается надолго. В семинарии не время обучать правилам правописания и грамматически правильному построению речи, и если заняться этой стороной дела, то произойдет ущерб в других прямых семинарских занятиях. Из дух. училищ должен выйти ученик, с уменьем складно и правильно излагать свои мысли об известном ему предмете; об умении учеников писать по-русски должны преимущественно заботиться наставники училищ, и на приобретение сего-то необходимейшего навыка следовало бы употреблять все досуги от учебных занятий в училище. Преподавание церковно-славянского языка имеет ограниченную задачу научить учеников хорошо читать и понимать книги, употребляющиеся при богослужении, и ею не предполагается умение излагать свои мысли на сем языке. Многие из тех, кто вполне понимает язык богослужебных книг, затруднятся сделать перевод с русского на церковно-славянский. Понимать готовую книжную речь не значит владеть самим языком, на котором написана книга, и уметь самому построить подобную же речь. Поэтому представляется обременительным для учащихся и малополезным для них обязывать их вести письменные работы на церковно-славянском языке; но лучше предоставить эти работы собственному их желанию. И можно надеяться, что лучшие и даровитейшие из училищных воспитанников, владея хорошо формами церковно-славянского языка и приобретши некоторую начитанность в богослужебных книгах, в более свободные от обязательных занятий дни, будут делать опыты переложения с русского на славянский, а по переходе в семинарию, при изучении свящ. Писания, все больше вчитываясь в славянскую речь, достигнут и значительного умения выражать свои мысли на церковно-славянском языке. |
| чтобы все находили наилучшее выражение своих молитв. Мы ничем не можем утешиться, если для большинства верующих большая часть ценных перлов церковно-богослужебного творчества пропадает. Проф. Певницкому кажется, что при живом языке Богослужение много потеряет с эстетической стороны, будет менее величественно и трогательно. Если это так, то, конечно, нужно отказаться пока от мысли о русском богослужении. Если, действительно, Господь отнял у нас дарования, если только бесталанные и нудные канцелярии и комиссии будут перекладывать богослужение на язык бездушный и мертвый (можно и по-русски написать мертвым языком), то, конечно, мы должны протестовать против этого, как против святотатства и кощунства. Однако и в таком случае мы не поверим в вечность славянщины, а будем горячо молить Господа, чтобы Он дал нам пророков, которые изложили бы для нас божественные службы могучим и богодухновенным живым языком, что так крайне нужно для пробуждения нашего одряхлевшего времени. Достаточно было бы хоть немного этих истинно-духовных переложений, чтобы мы не жалели о старом, но сказали бы: «никто, пив сладкого, не захочет горького», ибо нам стало бы ясно превосходство нового над хотя бы и превосходным старым. Наши древние церковники как на кощунство смотрели на обновление церковных обрядов и текста богослужебных книг. Непримиримы и их потомки. А между тем православный человек, попадая иногда в центры старообрядчества и слыша, как там протяжно, монотонно гнусят: «смерть на смерть наступил» и видя яростные взоры, с которыми там следят за непрошенным гостем – «никонианином», опасаясь, как бы он не перекрестился и чрез то не осквернил храма (кто-то описывал это в Церк. Вестн. за 1909 г.), ясно сознает, как много возвышено и просветлено наше богослужение сравнительно с древним и как значительно, вместе с этим, ближе к нам истинный дух религии. То же, может быть, почувствуют отчасти и потомки наши в отношении красоты современного нашего богослужения, когда Господь «во время свое» благоволит дать нам еще более возвышенную и просвещенную службу. |
| Я здесь привел примеры народной поэтической речи. Но и наша прозаическая речь буквально пересыпана корнями и формами церковнославянскими, и это является у нас столь естественным явлением языка, что мы его не замечаем, так же как не замечаем разных принадлежностей собственного организма, пока он в нормальном состоянии. Противники церковного языка способны возмущаться даже такими словами, как млеко, древо или хладъ, зракъ, но тут же сами без всякого смущения и возмущения произносят в своей живой речи слова: млекопитающее, млечный путь, прохлада, прозрачный, древесина, древесный и т.п. Теперь многие, и священники даже, ополчились на слово животъ и аккуратно заменяют его «жизнью», но «животное» все-таки не стесняются называть животным. И неужели они также бы ополчились на это слово, когда оно звучит в истинно-христианских крестьянских пословицах: «В животе и смерти Бог волен» или " Родимся для смерти, умираем для живота»? Народ наш, сидя при ногах Церкви-учительницы, чутко слушал ее глаголы и усвоил от нее залоги религиозной жизни и мысли, но вместе с тем он обогатил и свой язык соответствующими словесными элементами, и было бы довольно печальным и странным опытом вступать теперь на борьбу с этими якобы чужими элементами. Еже (убо) Бог сочета, человек да не разлучает 16 , ибо разлучить не сумеет. Славянское слово в русском и русское вкупе со славянским – это единое словесное млеко, изготованное нам в пищу. Быть может, и сумел бы кто извлечь из него сливки старины, но тогда вместо тучного русского языка осталось бы нам на долю какое-то снятое молоко делового жаргона. III раздел Теперь не редкость услышать и такую речь: церковнославянский язык есть язык мертвый, не подобает служить на нем живому Богу. Это возражение побуждает меня привести здесь несколько строк из солидной, переведенной и на русский язык книги (профессора) Туринского Университета Джиованни Райнера «Педагогика в пяти книгах», принадлежащей, по мнению ее немецкого переводчика, к самым выдающимся педагогическим работам Италии XIXb. и представляющей блестящую попытку дать педагогике строго научную форму и обработку. В главе об изучении языков вот что говорит этот автор-католик о языке латинском: «Латинский язык есть язык живой – и для итальянцев, (как) и для католиков вообще; он есть та связь, которая соединяет сердца и умы в одной великой мысли о любви к Богу и о (Богопочитании) 17 . Итальянская нация в этом отношении есть перворожденная из современных цивилизованных наций; она есть иерархическая нация, шествующая во главе народов, собранных вокруг знамени католицизма (знамени всех христианских наций – и вокруг того знамени, которое пред глазами человечества высоко держит глава католицизма, единственного из всех культов, называющихся христианскими), который один обнаруживает истинную жизненную силу и дает признаки деятельной и могучей жизни» 18 . |
|
|
