| Арабский язык принадлежит к большому семейству так называемых «семитских» (семитических) языков, распространенных в передней Азии и северной Африке, и разделяющихся на три главные ветви; арамейскую, еврейскую и арабскую. По богатству и красоте своей эти языки находятся в прямом соответствии с климатом тех стран, в которых жили говорившие на них народы. Арамейское наречие, употребляемое на севере, жестко, бедно, негармонично, отличается особенно тяжеловатостью конструкции, неприменимой к поэзии; напротив, арабское наречие, как южное наречие, отличается чудными богатствами 351 . На арабском языке говорили и до сих пор говорят жители Аравии, колыбели ислама. До появления Мухаммеда, арабский язык распадался на несколько диалектов, но они не отличались особенно резко один от другого и притом легко сливались в однородный язык под влиянием древне-арабских всенародных сборищ (ярмарок) в Дзуль-Маджазе (близ горы Арафата), в Аль-Маджанне и Мине (близ Мекки), в Оказе (между Нахлой и Тайифом) и в Хонайне (между Тайифом и Меккой), во время которых соблюдалось в Аравии общее перемирие, и враждующие колена, вместо нападений и грабежей, могли заявлять свои неприязненные чувства только в словесных состязаниях о славе своего племени и личных доблестях, да сатирами, выраженными в форме поэтической, часто в форме импровизации. Из упомянутых ярмарок самая замечательная происходила в Оказе; здесь и сам Мухаммед выслушивал речи христианского епископа Косса, красноречивейшего из древних арабов, стихи еврея Самуила-бен-Адия, и языческие арабские поэмы, следы которых еще можно узнать в некоторых изречениях Алкорана. С появлением ислама еще большему объединению разных арабских диалектов помог Коран, написанный на наречии Корейшитов, главных представителей Мекки и окрестностей, и сделавшийся законодательным кодексом не только для всех арабов, но и для всех мусульман. С распространением ислама и язык Корана распространился до берегов Инда и за Аму-Дарью до Волги и Китая, процветал в Испании и северной Африке, подобно тому, как в средние века латинский язык Библии и католического богослужения распространился по всей западной Европе и за ее пределами. Было время, когда арабский язык служил не только языком религии и мусульманской науки, но и языком дипломатических сношений и даже частных писем 352 . И до сих пор во всех мусульманских странах этот язык составляет важнейший предмет старательного школьного изучения, как основной классический язык, на котором написаны главнейшие сочинения мусульманской литературы. В мусульманских школах Каира, Константинополя, Бухары, Индии, Туркестана, Казани, Крыма, а также в знаменитых школах северной Африки этот язык занимает самое почетное место, и умение излагать на этом языке свои мысли, особенно по предметам веры, составляет высший признак образованного мусульманина. |
| Но в настоящее время мы имеем дело с ситуацией, когда большинству наших современников приходится изучать церковнославянский как иностранный. Это означает, что в ХХ веке в результате прекращения широкого преподавания церковнославянского языка возникло своего рода раздвоение языкового сознания, в результате которого русский и церковнославянский языки стали постепенно отчуждаться друг от друга — более того, с некоторых пор между ними возникла опасная конфронтация. Не допустить перерастания этой конфронтации в конфликт, означающий окончательный “развод” церковнославянского и русского, — важнейшая задача Русской Церкви на современном этапе. Задача эта очень сложная и многоплановая, во многих случаях она потребует поиска новых подходов. Чтобы не повторять ошибок прошлых лет, требуется широкое, подлинно соборное обсуждение вопроса о современном состоянии и будущем развитии церковнославянского языка. Эта дискуссия должна проводиться на общецерковном уровне, для чего целесообразно было бы создать совещательный орган по аналогии с предсоборными совещаниями, проводившимися по ряду вопросов в начале ХХ века, чтобы в рамках этого органа все заинтересованные стороны могли бы обсуждать накопившиеся за долгие годы вопросы и вырабатывать способы их решения. Эти решения могли бы быть впоследствии представлены на утверждение Поместного или Архиерейского собора. Впрочем, несмотря на то, что такой орган пока не создан, дерзнём высказать свой подход к решению проблемы богослужебного языка. Суть этого подхода сводится к тому, чтобы придать новый импульс развитию церковнославянского языка. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что то новое, которое сейчас столь настоятельно требуется, есть хорошо забытое старое. “Новизна” должна заключаться прежде всего в возможно более широком распространении и изучении церковнославянского языка, а также в создании новых текстов и переводов — причём в первую очередь переводов с церковнославянского… на церковнославянский. Может быть, даже имеет смысл по аналогии с современным русским языком говорить о современном церковнославянском языке — пусть слависты решают, насколько допустимо введение подобного термина в научный оборот. Не будем забывать и о том, что последняя, не самая существенная ревизия богослужебных текстов проводилась на рубеже XIX–XX вв. Но если переводы святых Отцов, сделанные b XIX веке на русский язык, на настоящий момент считаются безнадёжно устаревшими, то что говорить о переводах на церковнославянский, большинство из которых сделаны не позднее XVII века? |
| Так составленный язык с самого начала был и остался языком искусственным, ни вполне живым, ни вполне мертвым. Он никогда не был совершенно понятен для народа, но никогда не был и совершенно непонятен для него. На Руси, где болгарский словарь и морфология явились вторым чуждым элементом наряду с греческим, расстояние между живой речью и языком Церкви еще более возросло. Но близость этого искусственного языка к народному помешала его собственному самостоятельному существованию. На этом языке никогда никто не говорил и, уж конечно, не думал. Люди церковного мира говорили между собой по-русски, с примесью славянизмов, как говорят и теперь. В этом огромное отличие от средневековой латыни, которая была живым языком для всего образованного общества. Еще и в наши дни на латыни пишут и говорят в католических школах, а следовательно, хотя бы отчасти Думают. Оттого этот язык, в своем глубоко отличном от классической древности бытии, оставался способным к выражению и тонкой мысли, и высокой поэзии. Язык св. Бернарда Клервосского – чудесный язык, совершенно свободный, гибкий и сильный, не уступающий языку бл. Августина. Но когда русский книжник брался за перо, он мучительно выдавливал из себя фразы на языке, на котором он никогда не говорил, слова которого были ему близко знакомы, – даже интимно дороги в связи с молитвой, – но грамматические формы которого оставались мертвым бременем. Язык не окрылял его вдохновения, а сковывал его. В каждой строке он сползал невольно с непривычных ему ходуль на родную землю, писал неуклюжим, гибридным языком, которого сам стыдился, и одерживал словесные победы только там, где русская стихия, прорываясь, ломала чуждые ей формы. Чем ученее, тем мертвее, чем неграмотнее, тем выразительнее. Таков странный закон древнерусской письменности. Это показывает, что церковнославянский язык, во всяком случае на Руси, имел не вполне реальное, а как бы призрачное существование. Он жил как язык переводный, на котором нельзя было создать ничего оригинального. Но именно этой призрачности своей он обязан с нашей современной точки зрения некоторыми из своих художественных достоинств. |
| Но «поиск Бога», заложенный в каждой культуре и в каждой душе, находя высшее выражение в формах культового ритуала, искусства или религиозно-философской мысли, не ограничивается только этими формами. Чтобы Благая весть была услышана как ответ на собственные духовные чаяния людей, человек должен соотнести евангельское слово и евангельский пример с жизнью, и именно со своей жизнью. Поэтому нередко под «рецепцией культуры» понимают и сопоставление евангельского слова с реалиями жизни данной эпохи, данного народа (так как реалии палестинского общества времен Иисуса Христа далеки от понимания людей других культур). Как правило, эта задача ставилась при объяснении Священного Писания, но иногда она решалась даже при переводе самого текста Библии (как в примере с переводом на алеутский язык молитвы Господней свт. Иннокентием Московским, когда слово «хлеб», традиционное для средиземноморских и европейских культур, он заменил на понятное для алеутов и насущное «рыба»). Однако рецепция базового пласта любой культуры – языка – не ограничивается принятием предметной лексики, обозначающей новые реалии, и ее религиозно-символическим осмыслением (которое всегда будет иметь место на последующих этапах, если происходит церковная рецепция; применительно к вышеприведенному примеру достаточно вспомнить, сколько дополнительные смыслов имеет слово «хлеб» в библейском контексте – а ведь их тоже необходимо передать!). Буквальным и нагляднейшим примером церковной рецепции культуры является деятельность святых Кирилла и Мефодия и их учеников, которая, по мнению большинства современных лингвистов, быта не только переводческой, но и языкотворческой деятельностью. В процессе перевода они фактически создали особый славянский язык, который по своей природе был «языком переводов Священного Писания и богослужения», и который сегодня мы называем церковно-славянским. Это произошло в силу того, что славянские первоучители и их последователи, пользуясь элементами славянских языков (морфемами, словами), ориентировались не на нормы славянских диалектов, т. е. не на разговорное славянское словоупотребление, а на нормы и словоупотребление греческого оригинала Библии (нужно сказать, что Септуагинта в свою очередь была зависима от норм и словоупотребления еврейского оригинала, и сама во многом определила язык Нового Завета). Создавая понятные славянам тексты, первоучители в то же время создали язык-кальку с языка греческой Библии, употребляя слова в новых (религиозно-мировоззренческих) значениях, неизвестных в славянских диалектах, повторяя греческие способы словообразования и построения предложений. Это значит, что славянский языковой материал естественным образом переосмыслялся; в церковнославянском языке значения слов формировались под влиянием словоупотребления в Евангелии, Псалтири, Апостоле и других богослужебных книгах, а не в разговорном языке. По мнению современных ученых, в этом главная особенность и ценность церковно-славянского |
| Само собою разумеется, что у нас теория о слоге древняя немного имеет применений, и наш слог почти всегда зависит преимущественно от свойства мысли. Отсюда сбивчивость в риторических учениях о слоге. Чтобы как-нибудь и сколько-нибудь избавиться от подобной сбивчивости, здесь отделено внутреннее от внешнего, дух и мысль от слова и слога, и оба рассматриваются особо. «Quia Scripturae sacrosanctae character et sermo ea (de qua hactenus actum) puritate et integritate, ea certitudine et claritate, ea simplicitate, ea efficatia, ea evidentia, ea plenitudine, ea brevitate, ea cohaerentia, ea verecundia et castitate, ea demum, cujus priori loco mentio facta est, proprietate pollet, inde evidens ejus, ab omnibus aliis styli sermonisque humana industria elaborati generibus, singularitas emergit». Salomo Glassius in Philolog. sacra Lib. 1. Tract. III. seetio 1-x, pag. 309. «Omnia verba divina, quamvis rustica sint et incomposita, viva sunt, quoniam intus in sensibus suis habent positam veritatem Dei, quasi sanguinem in venis inclusum, et ideo vivificant audientem. Omnia autem verba secularia, quoniam non habentin se veritatem Dei, quamvis sint composita et ingeniosa, mortua sunt, quoniam in venis suis non habent virtutem Dei, propterea nec audientem saluant». Chrisostomus in Matth. Homil. 46. Говоря о языке Библейском, мы не столько разумеем оригинальные языки писания Еврейский и Греческий, сколько язык той Библии, которая употребляется при общественном Богослужении, и которую употребляет известный народ, т. е. которую он может сам читать или слушать, например, у нас нашу Библию Славянскую. Конечно, проповедник, как истолкователь слова Божия, должен знать и оригиналы, должен пользоваться ими; но для народа, которому предлагаются беседы, нужно, да и возможно знать только ту Библию, какая есть на его природном языке. С другой стороны, перевод Библии, на какой бы язык ни был сделан, если только он верен, всегда сохраняет гений оригинальных языков. Так наш Славянский перевод есть, можно сказать, живой Гебраизм и Эллинизм на Славянском языке. |
| И затем можно уже предполагать, что с означенного момента мысль о славянских книгах и славянском богослужении получила ход в Болгарии, хотя в действительности осуществлялась нелегко, по самой трудности такого осуществления. Несомненно притом, что в Болгарии и после 870 года греки решительно преобладали в высшей иерархии, как это следует заключать из писем папы Uoahha VIII к Игнатию в 878 году и в Болгарию в этом и следующих годах, в которых папа говорит только о греческих епископах и упоминает только об одном епископе славянине Сергие. В низшем духовенстве могли быть и без сомнения были славяне, но едва ли они могли быть распространителями славянских книг. Священники эти могли обучать молитвам и начаткам вероучения по-славянски, могли даже иметь некоторые чтения из священных книг на славянском языке, но едва ли могли совершать все богослужение по-славянски. Зато со времени предполагаемого посещения Болгарии и Бориса Мефодием в 881 или 882 годах мысль о славянских книгах должна была оживиться в Болгарии. Мефодий мог сообщить Борису о том, как сам император принял эти книги, как распространено славянское богослужение в Моравии. Последнее мог знать Борис и прежде, но теперь узнал лучше, а главное, мог посоветоваться касательно приобретения их. Усиление мысли о славянском богослужении, с начатками осуществления ее, совершившееся в данное время было подготовкой к тому повсеместному введению славянского богослужения в Болгарии, которое наступило после, по прибытии в Болгарию учеников Мефодия. Наконец, что касается сербов (собственно Сербии, Боснии и Герцеговины), которым император Василий македонянин, так же как и хорватам, посылал миссионеров, довершивших крещение этих сербов, и которые остались верны Византии и православию, то о проникновении к ним славянского богослужения в такую раннюю пору трудно делать предположения. Император, если продолжал заботиться об их вере, то мог и покровительствовать этому делу, или, по крайней мере, не препятствовать. Но путь к ознакомлению православных сербов со славянскими книгами открывался ближе из Болгарии, но еще в будущем. |
| На это можно сказать несколько вещей. Во-первых, те возражения, которые они выдвигают теперь против нового перевода, весьма напоминают возражения, когда-то выдвигавшиеся против перевода на английский язык вообще. Множество искренне благочестивых людей в XVI веке содрогались при одной мысли о том, чтобы освященную временем латынь Вульгаты переложить на обычный и (по их мнению) “варварский” английский. Священная истина как будто теряла свою освященность, когда совлекалась многосложной латыни, давно привычной для слуха по чтениям на богослужении, и облекалась в “тот язык, которым пользуются все” — язык, пронизанный самыми обыденными ассоциациями из детской, из пивной, из хлева и с улицы. Тот же ответ пригоден сегодня, как и тогда. Священное Писание (во всяком случае, Новый Завет) может потерять из-за осовременивания только тот поверхностный налет святости, которого ему отнюдь не придавали его авторы или первые читатели. Греческий оригинал Нового Завета — не произведение литературного искусства: он написан не торжественным церковным языком, он написан на том греческом языке, на котором говорило все Средиземноморье с тех пор, как греческий стал международным языком и, вследствие этого, потерял свою подлинную красоту и изысканность. Тут мы встречаем греческий язык, на котором говорили люди без подлинного чутья к греческому слову, потому что не его они употребляли в детстве. Это своего рода греческий “бейсик” 1 , элементарный греческий: язык этот не укоренен глубоко, он утилитарен, это торговый, управленческий язык. Это нас шокирует? Напрасно; разве что в той же мере, как нас шокирует Воплощение. То же самое Божественное смирение, которое определило, что Бог станет младенцем у груди женщины из народа, а позднее — бродячим проповедником, арестованным римской полицией, определило также, что проповедь о Нем прозвучит на народном, прозаичном и нелитературном языке. Если вы способны проглотить одно, вы переварите и второе. В этом смысле учение о Воплощении лишено всякого благочестия: христианство в этом смысле — насквозь неблагочестивая религия. Если мы ожидаем, что оно должно было явиться миру во всей красоте, которую мы теперь ощущаем в Authorized Version, мы так же далеки от истины, как те иудеи, которые ожидали прихода Мессии в образе великого земного Царя. Подлинная святость, подлинная красота и возвышенность Нового Завета (как и жизни Христа) совсем иного рода: много глубже или дальше . |
| После того, как в «краеугольный камень» храма были вложены св. мощи, первые кирпичи стали класть владыка Гурий, о. ректор, духовенство, несколько семинаристов и сын бывшего ректора, гимназист Сергей Боголюбский 157 . Затем начались строительные работы, которые велись под непосредственным, почти ежедневным наблюдением архимандрита Вениамина 158 . Еще одним событием, которое привлекло повышенный интерес к семинарскому храму, стало совершение в нем литургии на греческом языке, с сохранением некоторых особенностей восточного богослужения. Первую такую литургию архимандрит Вениамин служил 5 мая 1902 года. Семинаристы заранее выучили песнопения и молитвы, многие из них даже переписали их тексты в тетрадки и охотно давали пояснения молящимся, переполнившим храм. Состав богомольцев был чрезвычайно разнообразный – от заброшенных судьбой на чужбину природных греков, которые с радостью слушали богослужение на родном языке, до крестьянина, пришедшего поинтересоваться, как будут читать и петь «не по-нашему». Особенно много в тот день собралось в храме учащейся молодежи – из классической гимназии, реального, технического, сельскохозяйственного училищ, городских школ 159 . Греческие литургии в семинарии при о. Вениамине повторялись ежегодно. Весной 1902 года исполнилось 50 лет со дня кончины В.А. Жуковского. 22 апреля Самарская духовная семинария почтила его память заупокойной литургией и панихидой. В своем слове о. ректор, исходя из мысли о христианском настроении и терниях жизни поэта, говорил о всепрощении и спасительной силе страданий 160 . А через неделю в семинарском зале, в присутствии епископа Гурия, демонстрировалось новейшее изобретение – «синематограф Люмьера». « " Живые фотографии» доставили учащимся большое удовольствие», – отмечали «Самарские епархиальные ведомости» 161 . В середине мая в семинарии начались выпускные экзамены, на них дважды присутствовал епископ Гурий. Выпуск состоялся 8 июня. После молебна архимандрит Вениамин сказал напутственную речь. В ней он еще раз напомнил о том, что важнее всего при исполнении пастырских обязанностей: «Если где, то здесь в особенности нужна горячая самоотверженная ревность». Из храма выпускники (в 1902 году их было 37 человек) прошли в квартиру о. ректора. Их прощальные слова дышали неподдельной признательностью: «Мало мы с Вами жили. Но и в это малое время мы вполне убедились не мыслью только, но и сердцем, что Вы искренне желали добра своим питомцам. И, как истинный и любвеобильный отец, во всякое время готовы были принять самое теплое участие в каждом из нас... По слову Христову, Вы могли с радующимися радоваться, с плачущими плакать. И за стенами школы мы сохраним к Вам такую же любовь, какую питали к вам здесь, в родной семинарии» 162 . |
| Но в настоящее время мы имеем дело с ситуацией, когда большинству наших современников приходится изучать церковнославянский как иностранный. Это означает, что в ХХ веке в результате прекращения широкого преподавания церковнославянского языка возникло своего рода раздвоение языкового сознания, в результате которого русский и церковнославянский языки стали постепенно отчуждаться друг от друга — более того, с некоторых пор между ними возникла опасная конфронтация. Не допустить перерастания этой конфронтации в конфликт, означающий окончательный “развод” церковнославянского и русского, — важнейшая задача Русской Церкви на современном этапе. Задача эта очень сложная и многоплановая, во многих случаях она потребует поиска новых подходов. Чтобы не повторять ошибок прошлых лет, требуется широкое, подлинно соборное обсуждение вопроса о современном состоянии и будущем развитиии церковнославянского языка. Эта дискуссия должна проводиться на общецерковном уровне, для чего целесообразно было бы создать совещательный орган по аналогии с предсоборными совещаниями, проводившимися по ряду вопросов в начале XX века, чтобы в рамках этого органа все заинтересованные стороны могли бы обсуждать накопившиеся за долгие годы вопросы и вырабатывать способы их решения. Эти решения могли бы быть впоследствии представлены на утверждение Поместного или Архиерейского собора. Впрочем, несмотря на то, что такой орган пока не создан, дерзнём высказать свой подход к решению проблемы богослужебного языка. Суть этого подхода сводится к тому, чтобы придать новый импульс развитию церковнославянского языка. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что то новое, которое сейчас столь настоятельно требуется, есть хорошо забытое старое. “Новизна” должна заключаться прежде всего в возможно более широком распространении и изучении церковнославянского языка, а также в создании новых текстов и переводов — причём в первую очередь переводов с церковнославянского… на церковнославянский. Может быть, даже имеет смысл по аналогии с современным русским языком говорить о современном церковнославянском языке — пусть слависты решают, насколько допустимо введение подобного термина в научный оборот. Не будем забывать и о том, что последняя, не самая существенная ревизия богослужебных текстов проводилась на рубеже XIX–XX вв. Но если переводы святых Отцов, сделанные в XIX веке на русский язык, на настоящий момент считаются безнадёжно устаревшими, то что говорить о переводах на церковнославянский, большинство из которых сделаны не позднее XVII века? |
| Скажем еще несколько слов о языке, переданном нам свв. Кириллом и Мефодием. Это один из тех языков который, как говорят, был достоянием всех славян, современников наших первоучителей. Как язык варваров, он у славян в доисторическое время не мог отличаться изяществом форм и выражений. Не то уже было в нем, когда провозглашены были через него истины веры Христовой. В него вошли свойства и формы одного из богатейших и изящнейших языков – именно греческого – а через это язык церковнославянский сделался одним из благороднейших органов человеческой речи, это язык, который по времени первый в литературе Европы, с изяществом и точностью передает самые глубокие и возвышенные мысли христианского учения. Славянский перевод Священного Писания , как он вышел из-под пера свв. братьев, художественный, образцовый, и в тоже время свободный и благородный. Явившись к нам вместе с верой Христовой, этот язык и служит у нас по преимуществу для религиозных целей, он был языком храма – Богослужения, но он же был и литературным почти до 18 века, на нем писались все литературные произведения. В среде духовенства он по преимуществу был языком жизненным, из него черпало оно все те изречения, которым хотело придать особенную силу, важность и величие в беседах с пасомыми. Народ принимал это наречие за свое собственное, хотя за такое, которое посвящено Господу и Его церкви, и следовательно возвышается особенным величием и прелестью, этот язык делал его единомысленным, а вера – единодушным. Как язык веры и древней нашей литературы, он необходимо должен был иметь влияние и на родной наш язык. «Отменная красота, изобилие, важность и сила еллинского слова» необходимо должны были перейти к нам через перевод книг свв. братьями. Далее старославянский язык, проживая с нами ряд веков самой тесной жизнью, вошел в состав русского-литературного языка, как неотъемлемый элемент русского образования. Массы слов, отвечающих понятиям и требованиям высшего образованного духа, перешли в лексикон русского языка, а русская этимология и синтаксис имеют свое начало в языке церкви и до настоящего времени. Да, этот язык церковнославянский, собственность россиян, которые лучше других славян понимают его и более других воспользовались им для обогащения и для очищения своего народного диалекта. Значит язык церкви не был и для нас никогда языком мертвым, он находился в постоянном взаимодействии с языком народным, подвергал его своему влиянию и частью сам делал уступки, впрочем маловажные, и таким образом сближался с ним. |
|
|
