| Национально-политическое высокомерие и стремление к национально-политическому преобладанию над славянами еще более удерживали немцев от проповеди славянскому народу, обучения его христианской вере на народном языке славян. И вот моравские славяне-христиане видели и слышали в церквях, бывших в их собственной земле или поблизости от нее, среди немецких поселений, наставления в вере и обучение молитвам на немецком языке, но не слышали на своем, не получали, таким образом, вразумительного для них «сказывания» веры. Этого, и не более, желали они теперь для себя; о помощи в этом деле они и просят Византию, просят прислать учителя, который бы «сказал им истинную веру на своем их языке». Да и совсем невероятно, чтобы грубый и невежественный народ, каким были тогда моравляне, мог додуматься до мысли о целом богослужении на народном языке, при совершенной невиданности и неслыханности для него такого дела, невиданного и неслыханного теперь и у более развитых немцев. Великие новые мысли придумываются не массами народными, а отдельными людьми, людьми великого ума, исключительного духа творческого. Более развитым из моравлян, с Ростиславом во главе, было также доступно понимание, а, следовательно, и желание того, чтобы у них было свое национальное духовенство, которое бы делало для них то, что делало немецкое духовенство для немцев, т.е. «сказывало», объясняло им веру, обучало молитвам на вразумительном народу языке. Но до мысли о целом богослужении на народном языке даже эти представительные моравляне, как люди своего века, не могли додуматься, и, как еще раз скажем, не выражают этой мысли и в своей просьбе, присланной в Византию. Но здесь сделали для них гораздо более, чем они просили. Кому в Византии принадлежала мысль о переводе священных книг и о богослужении на славянском языке? Говорят, что такая мысль была мыслью современной Византии, ее гражданского и церковного правительства. Трудно согласиться и с этим. Более трех веков жили славяне не у пределов только, но и в самих пределах империи, многие из них принимали христианство, но до Кирилла и Мефодия мы не видим, чтобы когда-либо и где-либо византийское правительство думало вводить или вводило дли них славянское богослужение. |
| В этом не было и не могло быть “исторической случайности” – в религиозной судьбе человека не бывает “случайностей”... Нужно помнить, Евангелие дано всем нам и навсегда на языке эллинов. В этом “избрании” греческого языка, как неизменного и неизменимого первоязыка христианского благовестия, столь же мало “случайного,» как и в том, что Бог из всех народов древности именно народ еврейский избрал в “свой народ,” – и “спасение от иудей есть” ( Ин.4:22 ) ... И далее, проповедь Павла выражена в значительной мере в категориях эллинистического благочестия. Эллинистические формы культа сублимируется в христианском богослужении. Учение веры выражается на языке и в категориях эллинской мысли... Когда Божественная истина сказуется и изрекается на человеческом языке, самые слова преображаются. И то, что истины веры открываются в логических образах и понятиях, свидетельствует о преображении слова и мысли, – слова становятся священными... Слова догматических определений, часто взятые из “повседневного” философского языка, уже не простые и не случайные слова, которые можно заменить другими. Нет, это – вечные и незаменимые слова... Это значит, что через изречение Божественной истины определенные слова, т.е. определенные понятия и категории, увековечены. Это значит, что есть вечное и безусловное в мысли, – если угодно, что есть некая “вечная философия,” philosophia perennis... Но это совсем не значит, что увековечена какая-нибудь определенная философская система, какая-нибудь из систем мирской философии. В известном смысле, самое христианское богословие есть особая философская система, – именно особая система, внутренне несоизмеримая с историческими системами “внешней философии.” Догматы изречены и выражены на философском языке, на языке философов, не на языке “общего смысла,” – догматические определения имеют в виду и разрешение определенных философских апорий и проблем. Однако догматы выражены вовсе не на языке какой-нибудь одной философской школы. Нам часто бросается в глаза великое сходство христианского и эллинского миросозерцания, – и возникает соблазн органически дедуцировать христианство из эллинизма. |
| Эллинистические формы культа сублимируется в христианском богослужении. Учение веры выражается на языке и в категориях эллинской мысли… Когда Божественная истина сказуется и изрекается на человеческом языке, самые слова преображаются. И то, что истины веры открываются в логических образах и понятиях, свидетельствует о преображении слова и мысли, — слова становятся священными… Слова догматических определений, часто взятые из «повседневного» философского языка, уже не простые и не случайные слова, которые можно заменить другими. Нет, это — вечные и незаменимые слова… Это значит, что через изречение Божественной истины определенные слова, т. е. определенные понятия и категории, увековечены. Это значит, что есть вечное и безусловное в мысли, — если угодно, что есть некая «вечная философия,” philosophia perennis… Но это совсем не значит, что увековечена какая–нибудь определенная философская система, какая–нибудь из систем мирской философии. В известном смысле, самое христианское богословие есть особая философская система, — именно особая система, внутренне несоизмеримая с историческими системами «внешней философии.» Догматы изречены и выражены на философском языке, на языке философов, не на языке «общего смысла,” — догматические определения имеют в виду и разрешение определенных философских апорий и проблем. Однако догматы выражены вовсе не на языке какой–нибудь одной философской школы. Нам часто бросается в глаза великое сходство христианского и эллинского миросозерцания, — и возникает соблазн органически дедуцировать христианство из эллинизма. В этом есть своя, относительная правда — это не иллюзия, не обман зрения. Но не следует при этом забывать, что истые эллины этого сходства не замечали и не признавали, что они утверждали не–сходство, различие. Так было со времени Порфирия и Плотина, вплоть до Ницше и до наших дней. И в этом суждении тоже есть своя правда… Есть разрыв в истории мысли. Эллинизм воцерковляется через преображение. Эллинизм переплавляется в пламени нового опыта и веры, и становится новым. |
| На первый взгляд, действительно, очень естественно представлять себе, что моравы просили у греков именно таких людей, которые перевели бы на моравский язык Священное Писание и богослужебные книги: до прибытия в Моравию Константина и Мефодия там были немецкие священники; если моравы, несмотря на это, обратились с просьбою за учителями к грекам, то очень естественно думать, что они недовольны были именно латинским богослужением немецких священников и что, следовательно, они просили себе у греков именно переводчиков. При более внимательном рассмотрении дела, напротив, это оказывается положительно невозможным. Во-первых, моравам никак не могло прийти в голову просить, чтобы было им дано богослужение на их собственном, родном языке. Нам представляется такая просьба самою естественной, а в действительности, напротив, она вовсе немыслима: моравы не имели пред собой решительно ни одного примера, чтобы христианское богослужение было переводимо на языки новых, обращавшихся народов (о переводе Ульфилы, само собою разумеется, они ничего не знали); у всех других славян они видели или латинский, или греческий языки; сами крестители их, немцы, совершая у них богослужение на латинском языке, точно так же, как у себя дома, совершали его на том же латинском языке. Вообще, смотря кругом себя, моравы, подобно всем другим новым народам, должны были твердо укореняться в той мысли, что единственные неизменно предопределенные для христианского богослужения языки суть греческий и латинский; так что, если бы и поднимался у них вопрос о богослужебном языке, они должны были приходить к желанию перевода, а заканчивать свои подобные беседы просто сожалением, что их язык не есть один из тех двух священных языков. Так, говорим, у моравов никоим образом не могло родиться желание иметь христианские богослужебные книги в переводе на свой родной язык. Во-вторых, согласимся на невозможное, то есть согласимся, что моравы действительно имели желание видеть перевод богослужебных книг на их язык: в этом случае они обратились бы со своей просьбой никак не к грекам, а к папе. |
| Глава 7. Обновленческая смута и вопрос о языке богослужения Как однажды выразился Александр Иванович (Введенский), обновленчество стало чем-то вроде венерической болезни – о нем неприлично упоминать в обществе, и его пытаются тщательно скрывать. (Левитин и Шавров 1996, с. 640) Изучая историю литургического языка, нельзя пройти мимо деятельности обновленческих группировок. Необходимость обращения к этому вопросу связана с тем, что в сознании потомков прочно укоренилось представление о связи обновленческого движения и переводов богослужения на русский язык. 259 Приступая к работе над темой «Обновленчество и язык богослужения», авторы более или менее представляли себе те результаты, к которым они должны были прийти. Авторы собирались проследить этапы предпринятых обновленцами реформ, описать их лингвистические программы, проанализировать подготовленные переводы и т.п. Однако знакомство с материалом заставило отказаться от первоначального плана, который, как выяснилось, основывался на историческом мифе. Анализ источников показал, что обновленчество является, в первую очередь, политическим, а не реформаторским течением. Продуманной программы исправления или перевода богослужебных книг обновленцы не выработали. Обновленческие декларации, даже если в них упоминаются вопросы языка богослужения, представляют собой, в первую очередь, материал для истории общественной мысли и церковно-политических течений. Поэтому в данной главе историческая проблематика безусловно преобладает над собственно лингвистической. Приводимый материал часто демонстрирует отсутствие интереса обновленческих лидеров к вопросам языка. Однако сам вывод о том, что обновленцы ничего не сделали для перевода богослужения на русский язык является принципиально важным для истории литургической письменности. 7.1. Общие проблемы истории обновленчества Ни один популярный очерк истории Русской Церкви не обходится без упоминания о том, что обновленцы были сторонниками радикальных литургических реформ и перевода богослужения на русский язык. Между тем, собственно литургическая деятельность обновленцев внимания исследователей не привлекала. 260 Вопрос о том, в какой степени обновленчество 20-х годов соотносится с попытками реформы литургического языка, остается открытым. |
| Православный русский человек должен читать молитвы дома и слушать богослужение в храме непременно на прекрасном, высоком церковнославянском языке. Но в то же время он должен, он имеет право понимать эти молитвы и это богослужение 137 . 4. Общим местом в аргументации сторонников богослужения на русском языке были также успешные прецеденты перевода богослужения на иностранные языки и языки «инородческого» населения Российской империи, возбуждавшие среди «новаторов» естественную ревность за родной язык. «Странно и грустно!» – писал о. А. Лиховицкий. – Японец, латыш, татарин, грузин, американец и англичанин могут слушать православное богослужение на родных, знакомых языках. Лишь один русский народ как будто не заслужил этого. Среди русских людей находятся такие, которые переводят богослужение на немецкий, латышский, татарский, грузинский, японский, китайский и английский языки; нет только людей, могущих перевести его с славянского на русский! (...) Мы переплываем моря, чтобы прозелитировать среди иностранцев, а свой народ, наш родной кормилец-народ, по милости нашей коснеет в религиозном мраке, ибо свет истины загражден от него славянскими вокабулами 138 . Другим авторам осталось лишь дополнять перечень народов, более счастливых, нежели русский, включая в него абхазцев, алтайцев, бурят, вотяков (удмуртов), зырян, карел, киргизов, лопарей, молдаван, мордву, финнов, чувашей, чукчей, черемисов, эстонцев... 139 На самом деле список языков, на которые попечением Святейшего Синода переводились богослужебные книги, может быть и еще расширен. Архивные документы свидетельствуют, что лишь за период с 1905 по 1915 год издавались и готовились к изданию различные богослужебные тексты на гагаузском, литовском, монгольском, осетинском, французском, чешском и шведском языках – сверх уже перечисленных выше 140 . Как мертвым капиталом владея драгоценнейшей жемчужиной – своим родным, богатейшим по выражению тончайших изгибов мысли языком, упорно храним и с убытком для себя пускаем в оборот изветшавший от времени камень |
| За пиитикой следовал класс риторики, где ученики упражнялись в сочинении речей и рассуждений на разные предметы, руководствуясь особенно Квинтилианом и Цицероном. Высшая конгрегация имела два класса: первый был класс философии, которая преподавалась по Аристотелю, приспособленному к преподаванию в западных латинских руководствах, и разделялась на три части: логику, физику (теоретическое рассуждение о явлениях природы) и метафизику; в этом же классе преподавались геометрия и астрономия. Другой, самый высший, был класс богословия; богословие преподавалось, главным образом, по системе Фомы Аквината; в том же классе преподавалась гомилетика, и ученики упражнялись в писании проповедей. Преподавание всех наук, исключая славянской грамматики и православного катехизиса, шло на латинском языке. Учеников заставляли не только писать, но и постоянно говорить на этом языке, даже вне коллегии: на улице и дома. С этой целью для учеников низшей конгрегации изобретены были длинные листы, вложенные в футляр. Сказавшему что-нибудь не по латыни давался этот лист и на нем вписывалось имя провинившегося; ученик носил этот лист до тех пор, пока не имел возможности навязать его кому-нибудь другому, проговорившемуся не по латыни; а у кого этот лист оставался на ночь, тот подвергался порке. Предпочтение, оказываемое латинскому языку, скоро после основания коллегии навлекло-было на нее опасную бурю. Распространился между православными слух, что коллегия неправославная, что наставники её, воспитанные заграницей, заражены ересью, что в ней преподают науки по иноверческим руководствам, учат более всего на латинском языке, языке иноверческом, делают это для того, чтобы совратить юношество с пути отеческой веры! Подобные толки легко усваивались толпой. Русские привыкли к той мысли, что на латинском языке совершают богослужение и говорят враги их веры, ксендзы, и потому считали самое обучение этому языку неправославным делом. У Могилы не было недостатка в недоброжелателях: таковы были неученые и недостойные своего сана попы, которых он удалил от мест в значительном количестве. |
| За пиитикой следовал класс риторики, где ученики упражнялись в сочинении речей и рассуждений на разные предметы, руководствуясь особенно Квинтилианом и Цицероном. Высшая конгрегация имела два класса: философии, которая преподавалась по Аристотелю, приспособленному к преподаванию в западных латинских руководствах, и разделялась на три части: логику, физику (теоретическое рассуждение о явлениях природы) и метафизику; в этом же классе преподавались геометрия и астрономия. Другой, самый высший, был класс богословия; богословие преподавалось главным образом по системе Фомы Аквината; в том же классе преподавалась гомилетика и ученики упражнялись в писании проповедей. Преподавание всех наук, исключая славянской грамматики и православного катехизиса, шло на латинском языке. Учеников заставляли не только писать, но и постоянно говорить на этом языке, даже вне коллегии: на улице и дома. С этою целью для учеников низшей конгрегации изобретены были длинные листы, вложенные в футляр. Сказавшему что-нибудь не по-латине давался этот лист и на нем вписывалось имя провинившегося; ученик носил этот лист до тех пор, пока не имел возможности навязать его кому-нибудь другому, проговорившему не по-латине; а у кого этот лист оставался на ночь, тот подвергался порке. Предпочтение, оказываемое латинскому языку, скоро после основания коллегии, навлекло было на нее опасную бурю. Распространился между православными слух, что коллегия неправославна, что наставники ее, воспитанные за границею, заражены ересью, что в ней преподают науки по иноверческим руководствам, учат более всего на латинском языке, языке иноверческом, делают это для того, чтобы совратить юношество с пути отеческой веры! Подобные толки легко усваивались толпою. Русские привыкли к той мысли, что на латинском языке совершают богослужение и говорят враги их веры, ксендзы, и потому считали самое обучение этому языку неправославным делом. У Могилы не было недостатка в недоброжелателях, таковы были неученые и недостойные своего сана попы, которых он удалил от мест в значительном количестве. |
| Дискуссии в православном мире за пределами России могут быть сведены к следующим темам: Общие размышления о языке и о переводе занимают центральное место в богословской мысли и неразрывно связаны с тем, что ожидается от перевода, от требований к переводчику. Некоторые богословы считают, что перевод – это всегда приблизительная передача (Лаш, 1998:192–197), каждый перевод – интерпретация, и не существует перевода, абсолютно идентичного оригиналу (Лаш, ibid .; Тафт, 1998:167). И все-таки нужно стремиться к точным переводам, поскольку богослужение – это наиболее прямой путь для передачи традиций верующим. Нужно всегда помнить, что все переводы временны и требуют живого литургического опыта (Лаш, ibid .; Криссавгис, 1998:87, 96). Каждый перевод должен быть проверен практикой мирян и священников, т.е. перед алтарем и в храме (Криссавгис, ibid .). Еще одно понимание, которое всплыло во время современных дебатов – это отрицание сакрального языка. «Только Бог священен, но не языки», – пишет Тафт (1998:160). Идея сакральности языка предполагает непонятность, которая не имеет ничего общего с христианским Таинством: «Таинство остается Таинством даже тогда, когда все попытки объяснить его оказались неадекватными» ( ibid .,162). Заимствуя некоторые идеи кардинала Г. Даннеелса (Danneels), Тафт продолжает: ...Непонимание языка богослужения – это затемнение рассудка, а не Таинство, и попытки оправдать употребление мертвого и непонятного более литургического языка с помощью призывов к апофатической природе Ттаинства, некорректны. Если бы языковое невежество содействовало сохранению Таинства, Церкви византийской традиции должны были бы запретить изучение греческого. [...] Перевести богослужение не значит отрицать в какой-либо форме, что богослужение, как явление Божьего делания среди людей Его Церкви, является Таинством, глубину которого никто не может полностью понять, но только войти и принять в вере ( Ibid ., 162). По мнению епископа Каллистоса (Вэра), три составляющие хорошего литургического перевода – это ясность, верность и красота . Ясность, вместе с трезвостью и с простотой, образуют три отличительные черты восточного христианства (от греческого νηψις, что значит ясность ума и бдительность) (1998:7). Простота противоположна языку, который он называет неестественным ( far-fetched ): некоторые выражения, выбранные переводчиками, не имеют, по мнению епископа, источником ни традицию, ни современный английский. Но простота не означает ни чрезмерное упрощение, ни редукционизм ( Ibid .,8-9). Искомая цель – четкая и точная верность, без излишней буквальности ( Ibid .,9). Отсюда его предложение не использовать парафраз без необходимости, не сохранять местных особенностей, и в то же время не нивелировать все подряд ( Ibid .,10). |
| Вот пример, как одна и та же вещь звучит в славянском и в современном русском языке. Всем известен ирмос: «Крест начертав Моисей»… В точном русском переводе, изданном в 1914 г. Св. Синодом, он изложен так: «Моисей, начертав жезлом продольную надпись Креста, разделил Чермное море так, что Израиль прошел по нем пешком; ударив же море поперек, против Фараоновых колесниц, он изобразил непобедимое оружие (т. е. Крест) и вновь соединил море. Поэтому, запоем Христу Богу нашему, ибо Он прославился». В этом переводе все понятно, но одобрит ли кто из православных людей употребление этого перевода за богослужением с точки зрения богослужебного стиля? — На славянском языке: «Крест начертав» — поэзия, — в русском переводе — сухая проза. Там — стильный богослужебный язык, здесь — его нет и в помине. Позволим себе привести еще один пример: стихиру на «Слава и ныне» в " Великий Пяток: «Страшное и преславное таинство днесь действуемо зрится: неосязаемый — удержавается, вяжется разрешали Адама от клятвы; в темнице затворяется, иже бездну затворивый; Пилату предстоит, Емуже трепетом предстоят небесные силы; заушается рукою создания — Создатель; на древо осуждается — судяй живым и мертвым; во гробе заключается — разоритель ада. Иже вся терпяй милосердно и всех спасый от клятвы, незлобиве Господи, слава Тебе». Какая глубина мысли и чувства! Какая высокая художественная речь! Какие контрасты, антитезы, противоположения, они так и врезаются в сознание: «неосязаемый — удержавается, вяжется — разрешали Адама от клятвы…» Итак, те обвинения, которые выдвигаются против церковнославянского языка, как непонятного, значительно преувеличены. Утверждения, что язык церковнославянский — чужой и мертвый, несправедливы. Напротив, достоинства церковнославянского языка так велики, что наша задача состоит в том, чтобы сохранить этот великий язык, на котором были построены христианское миросозерцание и жизнь всех славянских православных народов. В области религиозных идей, для выражения высоких религиозных идей и чувств церковнославянский язык незаменим. Все русские люди, которым дороги славянские братство и единство всех славян, всегда стояли за сохранение общего всем славянского языка. Общий язык объединяет славян. Не потому ли поляки и хорваты часто забывают о своем славянстве и отпадают от славянского единства, что перестали говорить и молиться на языке свв. Кирилла и Мефодия? — Не обязаны ли сохранением православия и славянских идей сербы и карпатороссы, которые при самых тяжелых обстоятельствах жизни, в течение ряда веков угнетаемые турками, венграми, сохранили православие и славянское единство, благодаря употреблению церковнославянского языка — языка свв. братьев просветителей славянства Кирилла и Мефодия. |
|
|
