| А в зале тем временем всеобщее внимание было привлечено другим. Увидев, что творится, Дануся сперва так испугалась, что дыхание замерло у нее в груди. Личико ее побледнело, глазки округлились от ужаса, неподвижно, как восковая статуэтка в костеле, уставилась она на короля. Но когда девочка наконец услыхала, что ее Збышку хотят отрубить голову, когда его забрали и вывели из зала, безмерная жалость овладела ею, губы и брови у нее задрожали; как ни боялась она короля, как ни закусывала губы, однако не смогла удержаться от слез и расплакалась вдруг так жалобно и громко, что все лица обратились к ней и даже сам король спросил: – Что случилось? – Всемилостивейший король! – воскликнула княгиня Анна. – Это дочь Юранда из Спыхова, которой несчастный молодой рыцарь дал обет. Дал он обет ей сорвать со шлемов три павлиньих чуба и, увидев такой чуб на шлеме комтура, решил, что это ему Сам Бог его посылает. Не по злобе он сделал это, государь, а только по глупости, будь же милостив и не карай его, мы на коленях просим тебя об этом. Тут она поднялась и, схватив за руку Данусю, подбежала с нею к королю. Король отшатнулся от них, но они обе упали ему в ноги, и Дануся, обхватив руками его колени, стала кричать: – Помилуй Збышка, король, помилуй Збышка! И, в самозабвении и вместе с тем в страхе, она спрятала свою светлую головку в складках серого платья короля и, трепеща как лист, стала целовать ему колени. Княгиня Анна Данута стояла на коленях с другой стороны и, сложив руки, с мольбою смотрела на короля, на лице которого изобразилось сильное смущение. Он отодвигался с креслом от Дануси и княгини, но не отталкивал Дануси, а только махал обеими руками, точно отгоняя муху. – Оставьте меня в покое! – кричал король. – Он провинился, опозорил все королевство! Пусть же его обезглавят! Но маленькие ручки все теснее сжимали его колени, а детский голосок кричал все жалобней: – Помилуй Збышка, король, помилуй Збышка! Вдруг раздались голоса рыцарей: – Юранд из Спыхова – славный рыцарь, гроза немцев! |
| Все обернулись на эту охрипшую частушку: по выгону к правлению двигалась толпа, человек двенадцать Кузькиных родичей и гостей, в основном баб, наехавших из окрестных околотков, и в середине сам Кузьма, поддерживаемый под левый закрылок Давыдкой, а под правый – своей бабой Степанидой. На Степаниде так же, как и на Давыдке, белели лямки холстинного мешка, туго, до желваков набитого снедью. Кузьма, ведомый под руки, сморенно волокся, загребая пыль форсисто осаженными сапогами, обвисая головой со сбитой набок кепкой. Выглядывая одним глазом в расселину свалившегося чуба, словно в заборный пролом, он искал игравшего, пытался пристроиться к ладу: Голосок мой д’хриповата-а-ай… Ох, тут никто… не виновата-а-ай… Кузька потряс головой, сбросил в пыль кепку, и Степанида, подхватив ее, обтрусив о колено, надела на себя, поверх косынки. Было похоже, будто не она провожала Кузьму, а Кузьма за место себя отправлял на немца свою жену, облаченную по-походному – в мешок и кепку. Подступившие бабы, встав коридором, молча глядели, не ввязывались, но старая Махотиха не вытерпела, вскинулась руками: – Да куда ж ты его такого-то? Степанидка! – А чего с ним теперь! – отозвалась бледная, намучившаяся тащить Степанидка, озираясь по обе стороны. – Знал, паразит, чего делал? Нехай теперь срамотится. Я уж и язык об него излаяла. – Может, его водицей полить, охолонуть? К колодезю б сперва… – Ккаво? – вскинулся Кузька. – Мне к колодезю? Ха!.. Нна дворе большой колодезь… упаду – не вылезу… Ежли выпить не дадите… я помру – не вынесу… – Иди, горла! – дернула его Степанида под руку. – Токмо бы хлебал… Разинь пузыри: все люди как люди, а ты аггел беспамятный. Позади Кузькиной свиты, чуть поотстав, давая ветру отнести на сторону поднятую ногами пыль, шла, шамкая юбкой, тыча дорогу клюкой, долгая сухая старуха в черной суконной шали – Кузькина мать. Она шла, ни на кого не глядя, не слушая, а может, никого и ничего не слыша… Кто-то, однако, сбегал до правленческого колодца, отцепил ведро, и Кузьку окатили-таки, намыли голову, а потом положили за конторой в тенек, не давая ему шутоломить, появляться перед окнами. |
| – Так мы же давным-давно проехали поворот на Вышгород! – поразилась я. – Превысили расстояние почти в три раза! Алексей и сам уже догадывался об этом, но, как мужчина, слишком, наверно, доверял технике, которая не преминула бессовестно нас подвести. – Вот так надеяться на изобретение человеческое, а не на помощь Божию, – глубокомысленно резюмировал он, снова усаживаясь за руль. При выезде опять мелькнули синие буквы: «Глебовка»... Может быть, это благоверный князь Глеб нас остановил, спутав показания нашего навигатора? «Куда вы несетесь, остановитесь, наконец, а то скоро в Чернобыль въедете...» – как бы сказал он нам. Определяя обратный путь уже по дорожным указателям, мы вернулись к нужной развилке и повернули на Вышгород. Кстати, в этом месте, на повороте, стоял большой деревянный поклонный крест, которого мы как раз и не заметили, не сводя, видимо, глаз с пресловутого навигатора. Но на этом наши дорожные приключения не закончились. Въехав в Вышгород, мы медленно двинулись по центральной улице, надеясь увидеть какой-либо храм и там получить точные сведения о нахождении церкви Святых Бориса и Глеба. Ни одного храма нам по дороге, однако, не встречалось, и мы решили обратиться за помощью к прохожим вышегородцам. Но их указания отчего-то привели только к тому, что мы вдруг выехали из города и понеслись по шоссе, не имея никакой возможности повернуть обратно. Уже и большой мост через Днепр проехали, а поворота все не было... Мы пришли в расстройство: да что же это такое?! Что это водит нас, как казака Чуба с кумом по Диканьке? И тут наконец озарила мысль: – А ведь мы, отправляясь к местам пребывания Бориса и Глеба, даже не попросили святых князей о помощи! Как же мы забыли об этом?! Ведь это надо было сделать в первую очередь! Мы от всей души взмолились святым братьям-страстотерпцам… и немедленно увидели знак, разрешающий поворот Тут уж мы от всей души взмолились святым братьям-страстотерпцам… и немедленно увидели знак, разрешающий поворот! Развернулись и залюбовались живописной картиной города на зеленом крутом берегу Днепра. На самом верхнем выступе мягким золотом светился купол какого-то храма, но каким образом можно к нему добраться, было совершенно непонятно. |
| Не удержался и сорвался дед, а очнулся на крыше своей же хаты, весь в крови, но целый. В доме кинулись к нему испуганные дети, указывая на мать, что спящая подпрыгивала, сидя на лавке. Дед разбудил жену, которой снилась сущая чертовщина, и, решив вскоре освятить хату, немедля отправился к царице. Там, навидавшись диковин, он забыл на время и о чертях. Да, видно, в отместку, что помешкал он хату освятить, долго после, «ровно через каждый год, и именно в то самое время», жена его против воли пускалась в пляс. Часть вторая В предисловии, предваряющем дальнейшие истории, пасичник рассказывает о ссоре с «гороховым паничем» из Полтавы, что поминался прежде. Приехавшие к пасичнику гости принялись было обсуждать правила соления яблок, да зарвавшийся панич заявил, что прежде всего надобно пересыпать яблоки канупером, и неприличным сим замечанием вызвал всеобщее недоумение, так что пасичник принужден был отвесть его тихонько в сторону и объяснить нелепость такового суждения. Но панич оскорбился и уехал. С тех пор и не приезжал, что, впрочем, не повредило книжке, выпускаемой пасичником Рудым Паньком. НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ На смену последнему дню перед Рождеством приходит ясная морозная ночь. Дивчины и парубки еще не вышли колядовать, и никто не видел, как из трубы одной хаты пошел дым и поднялась ведьма на метле. Она черным пятнышком мелькает в небе, набирая звезды в рукав, а навстречу ей летит черт, которому «последняя ночь осталась шататься по белому свету». Укравши месяц, черт прячет его в карман, предполагая, что наступившая тьма удержит дома богатого коза-ка Чуба, приглашенного к дьяку на кутю, и ненавистный черту кузнец Вакула (нарисовавший на церковной стене картину Страшного суда и посрамляемого черта) не осмелится прийти к Чубовой дочери Оксане. Покуда черт строит ведьме куры, вышедший из хаты Чуб с кумом не решаются, пойти ль к дьячку, где за варенухой соберется приятное общество, или ввиду такой темноты вернуться домой, — и уходят, оставив в доме красавицу Оксану, принаряжавшуюся перед зеркалом, за чем и застает ее Вакула. Суровая красавица насмехается над ним, ничуть не тронутая его нежными речами. Раздосадованный кузнец идет отпирать дверь, в которую стучит сбившийся с дороги и утративший кума Чуб, решив по случаю поднятой чертом метели вернуться домой. Однако голос кузнеца наводит его на мысль, что он попал не в свою хату (а в похожую, хромого Левченка, к молодой жене коего, вероятно, и пришел кузнец), Чуб меняет голос, и сердитый Вакула, надавав тычков, выгоняет его. Побитый Чуб, разочтя, что из собственного дома кузнец, стало быть, ушел, отправляется к его матери, Солохе. Солоха же, бывшая ведьмою, вернулась из своего путешествия, а с нею прилетел и черт, обронив в трубе месяц. |
| Может ли современный прибалхашский киргиз, готовящий себе кашу-«шрапнель» на примусе, мыслить так же, как его дед, варивший своего барана на костре из арчала? Возможно ли в колхозе «Красная Диканька» появление старого Чуба или беспечного Каленика? Плохо ли, хорошо ли, но колоссальные потрясения революции смешали и потрясли, как в огромном решете все племена и народы Российской Империи, создав в результате тип общий подсоветского человека , основу для роста надплеменного россиянина, гражданина Новой Российской Империи. Вольно и невольно передвинуты целые народы. Процесс этого внутреннего переселения продолжается и теперь. Становление Новой России его не остановит, но лишь видоизменит: часть насильственно переселенных вернется на старые пепелища, но другая значительная часть, несомненно, осядет там, где уже пустила какие-то корни; некоторые из новых насильственно-созданных центров угаснут, другие, жизненные и почвенные, бурно развернутся. Весь этот процесс в целом потребует соответствующего административного районирования и предоставления местам максимума самоуправления. На каких же основах может быть развернуто то и другое? Ориентация на существовавшие до 1923 г. границы губерний Империи покажется современному подсоветскому человеку нелепым анахронизмом, но еще реакционнее и еще нелепее будет в его глазах ориентировка на границы когда-то существовавших государств, вроде Грузии, или никогда не существовавшие – вроде Украины. Политической романтике нет места в атомном веке! Рабочий, копавший котловины Днепрогэса и шахты Кузнецка, замостивший своими костями сыпучие пески Караганды и тундры Печеры, не был ни великороссом, ни украинцем, ни грузином. Он был подсоветским рабом и, став свободным россиянином, он потребует себе и никому не отдаст плодов своего кровавого смертного труда. Иначе говоря, федеративное районирование и устройство Новой России может быть осуществлено только на имперской основе, исходя из принципа общих всероссийских интересов, а не частных районных вожделений. Это сознает сейчас каждый полуграмотный землекоп, окропивший своим кровавым потом и берега Прибалтики, и горы Камчатки, Конфедеративные и сепаратистские бредни ему будут не только смешны, но и оскорбительны. Доктринерство гна Керенского столь же мертво, сколь мертвы политические идеалы современных мазей и Шамилей! К прошлому нет возврата! |
| Самые древние из этих упанишад выделяют четыре основных ордена отшельников: кутичака, бахудака, хамса и парамахамса (последний подразделяется на туриятита и авадхута — обе эти категории причисляются к дживан-муктам — «освобожденным при жизни»). Высшая категория отшельников — парамахамса, те, которые уже достигли освобождающего знания о единстве Атмана и Брахмана. Основные различия между этими орденами касаются практик омовения, бритья, одежды, питания, символов, которые они наносят на лоб ( кутичака — одна вертикальная линия, бахудака — три горизонтальных т.п.), и прочей атрибутики (священного шнура, вида ткани для прикрытия чресл, посоха), изучения Вед, образа обитания и передвижения (например, кутичака живут в хижинах, бахудака — в святых местах, и только хамса и парахамса вовсе не имеют никакого жилища). При этом питание рассматривается не только как средство поддержания жизни, но и в символическом плане как основа религиозного очищения. Отсюда соблюдается множество детальных предписаний относительно характера пищи, ее источника, времени, места, обстоятельств ее принятия. Так, например, отшельник не должен питаться ритуальной пищей, поскольку он отказался от ритуалов; пища, которую специально не просят, предпочтительнее той, что просят, и т.п. Символическое значение имеют и способы принятия подношений: в чашу для подаяний, в руку как символ отрешенности или в рот, считавшийся самой «чистой» частью тела. Туриятита принимали пищу на манер коров, а авадхута — на манер питона (они просто лежали с открытым ртом, куда им клали кусочки пищи). Другими внешними атрибутами аскетов являются священный шнур ( яджньопавита ), чуб ( шикха ) и посох ( данда ). Внутренним смысловым аналогом священного шнура считается познание Атмана, аналогом чуба — высшее знание ( джняна ). Парамахамса носили один единственный бамбуковый посох ( екадандины ), который символизировал высшее знание. Туриятита и особенно авадхута вовсе отказываются от атрибутики и одежды, единственное, что у них остается — прикрытая лишь легкой телесной оболочкой духовная энергия. |
| Цзун-каба и его два ученика уклонились «хубилхан» или «системы перерождения» и сами заключились в «желтой». Старший из учеников был Далай-Лама, второй – Банчень-Лама. «Лама» значит «без начальника» лицо самостоятельное, не признающее над собою власти, а «Банчень» известен как «эрдени» т. е. «блестящий, лучезарный» сиятельство, по перерождении «вадья рапани»; «Далай» предполагает содержащим в себе часть «Авалокитесвара». Все это, однако ж, незначительно и малодоказательно. Гораздо важнее у обоих учения, известные весьма далеко как «Хинайяна» и «Мадгимайяна», имеющие высокое положение для поименованной «Красной веры» задолго ранее Мингской династии. В начале XVI ст. по P. X. славится в Китае имя «живого Будды», с понятием о котором соединяются в известном числе «диба» в " хутухту», между коими распределяются обязанности управления. Император Ву-цзун (1506–1522) посылает целую экспедицию в Пекин для приглашения к себе «Далай», но тот упорствовал, так что пришлось обратиться к вооруженной силе для усмирения непокорного. Следующий император Ши-цзун, как бы во вторичное отмщение, принимает даосизм и удаляет прежних лам (bonzes). Далай, Кенкун-камчо, наследовав второму Далай, Дункен-чуба сменяется в свою очередь более знаменитым по имени Зонан-камчо, крайне уважаемым у монголов Кукенора и в области Ордос. Князь Анда, лично ставший во главе управления над Тибетом сделался союзником Далай в Кукеноре, где и был построен великолепный храм, и все племена сходились для питья «вечной воды». Далай склонял монголов оставить воинственные предприятия, в тоже время и князь Анда советовал Далай поддерживать дружественные сношения с Китаем. Следуя этой политике. Далай при отправлении своего посольства, титулуется «Шакьямуни Биклу» и «Красная вера» провозглашается коренною во всем над «Желтою верою», даже присвояет лично себе полубожественное положение. В окружности тысячи милей его власть считалась абсолютною и оставалось такою до самого последнего времени упадка старой формы правления. Пятым Далай был Юн-тан-Камчо, по происхождению монгол из Дуклон-Канатэ, и умер на 28 г., после 14-летнего царствования. |
| «Спасибо, милый Сикстен», — подумал Андерс и взглянул на постель, где спал этот несчастный, не подозревая, что Великий Мумрик сегодня ночью поселится в его доме. Глобус стоял на комоде, ярко освещенный луной. Ловкие руки Андерса быстро развинтили его. Великолепное убежище для Мумрика! Он вынул талисман из кармана штанов и поместил его в новое обиталище. — О Великий Мумрик! — сказал Андерс, когда все было готово. — Совсем недолго придется тебе побыть среди язычников, не знающих закона! Белая роза скоро вновь вернет тебя в лоно христиан и порядочных людей. На комоде около глобуса лежали ножницы. Андерс заметил их, и его вдруг осенило: в старину, когда лазутчик пробирался в стан спящего врага, он обычно отрезал кусочек вражеского плаща, — по крайней мере, так в книжках написано. Этот трофей служил неопровержимым доказательством того, что враг был у тебя в руках, но твое благородное сердце не позволило тебе причинить ему зло. А на следующий день ты мог прийти, помахать лоскутом перед носом у врага и воскликнуть: «Падай ниц и благодари меня за то, что я даровал тебе жизнь, слизняк!» Именно это и собирался сделать Андерс. Правда, у Сикстена не было плаща, зато был отличный рыжий чуб. Прядку из этого чуба Андерс намеревался захватить, как трофей. Наступит день, когда Мумрик будет надежно спрятан в другом месте. Придется тогда Алым до дна испить чашу позора! Они услышат горькую правду о Мумрике в глобусе! И они увидят клок волос, который вождь Белых роз срезал с черепа вождя Алых роз в полночь при свете полной луны. Правда, луна вовсе не освещала Сикстена — кровать стояла в тени, у самой стены, — но это не смутило Андерса. Держа ножницы в одной руку, он другой рукой пытался нащупать чуб Сикстена. Вождь Алых беззащитен. Вот его голова лежит на подушке! Андерс осторожно, но крепко схватил прядь волос и щелкнул ножницами. И вдруг тишину ночи прорезал громкий крик. Но что это? Вместо грубоватого ломающегося мальчишеского голоса Андерс услышал пронзительный женский визг! Кровь застыла в жилах Андерса, он ощутил леденящий ужас и опрометью бросился к двери. |
| Закрыть О естественном фашизме 06.06.2014 171 Время на чтение 7 минут Происходит трагедия. Страшной, несправедливой смертью, в пыли и грязи погибают люди. Погибают в чудовищных мучениях. Эти люди виновны в одном - они такие же, как мы. Их убивают именно за это. Все остальные слова про «наведение порядка», «антитеррористическую операцию», «монополию государства на насилие» - отговорки. Отговорками и ложью являются лицедейские пассажи о том, что «украинцы» ненавидят не русских, а только москалей - имперцев, ватников и совков. Кто такой ватник, совок и имперец? Это человек, который считает, что правда - выше интересов, родство по правде важнее родства по крови, чтит подвиг предков и гордится достижениями своего народа. Проще говоря, москаль - это любой русский, который не отказался от своей русскости и русской культуры. Говорят, что москаль - это только тот, кто ненавидит Украину. Но что это значит - ненавидеть Украину? Отрицать право соотечественника по факту чуба и вышиванки владеть тут всем, отдавать приказы, определять, как будут кого именовать, на каком языке разговаривать, кого почитать и кого ненавидеть? Почему? На каком основании? - спросите вы, если считаете, что русские - такие же граждане Украины, как и татары, евреи, греки, венгры и так далее. - Почему? И вдруг вам ответят: - Ну, это же Украина ! Ну, то есть если страна называется Украина, то там должны быть только украинцы и только в том варианте, который одобрен держателями контрольного пакета украинства - то есть украинскими националистами. А все остальные должны этих мега-украинцев почитать и подчиняться им. И именно поэтому и язык должен быть один. И герои. И одежда. Ну, Украина же. Чего тут не понятного? И почему это вы называете нас фашистами? Разве то, что мы считаем, что только мы можем быть хозяевами нашей страны Украины, а то, что это наша страна, понятно из названия - разве это фашизм? Разве это не естественно, что на Украине должен быть только украинский язык? Разве это фашизм? Разве это не естественно, что на Украине должны почитать людей, которые убивали неукраинцев и недоукраинцев за их неукраинство и недоукраинство? Разве это не естественно? |
| Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был никто, и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее, и не испугался метели. Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами ее обнаженной, полной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство и самодовольствие: „А что это у вас, великолепная Солоха?“ и, сказавши это, отскочил он несколько назад. „Как что? Рука, Осип Никифорович!“ отвечала Солоха. „Гм! рука! хе! хе! хе!“ произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате. „А это что у вас, дражайшая Солоха?“ произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею и таким же порядком отскочив назад. „Будто не видите, Осип Никифорович!“ отвечала Солоха. „Шея, а на шее монисто“. „Гм! на шее монисто! хе! хе! хе!“ и дьяк снова прошелся по комнате, потирая руки. „А это что у вас, несравненная Солоха ?..“ неизвестно, к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба. „Ах, боже мой, стороннее лицо!“ закричал в испуге дьяк: „что теперь, если застанут особу моего звания ?.. дойдет до отца Кондрата !..“ Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала из его толстой косы самую узенькую. „Ради бога, добродетельная Солоха“, говорил он, дрожа всем телом. „Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина… трин… Стучатся, ей богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь“. Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля. „Здравствуй, Солоха!“ сказал, входя в хату, Чуб. „Ты, может быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может быть, я помешал…“ продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какую-нибудь колкую и затейливую шутку. „Может быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь !.. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а?“ и восхищенный таким своим замечанием, Чуб засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только пользуется благосклонностию Солохи. „Ну, Солоха, дай теперь выпить водки. Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого мороза… Послал же бог такую ночь перед Рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась… Эк окостенели руки: не расстегну кожуха! Как схватилась вьюга…“ |
|
|
