| Слушай, брат Шмелини, Как мысли черные к тебе придут, Откупори шампанского бутылку Иль перечти — ильинские статейки о тебе… Скорбь семьи о сыне усиливала невыносимость жизни в эмиграции: «Нашу боль ничто не может унять, мы вне жизни, потеряв самое близкое, единственное, нашего сына» . А еще нужно было решить ряд насущных проблем: чем питаться, где жить… Не умея (не желая) заискивать перед издателями, отказываясь ради куска хлеба проповедовать чуждое ему, а также искать богатых покровителей, Шмелев жил беднее всех своих коллег-эмигрантов. Он был близок к нищете, живя в Париже. Денег катастрофически не хватало на самое необходимое. Шмелев, описывая свои поиск недорогой квартиры, писал: «Отозван был охотой за квартирой. Устали собачьи — нечего. Не по карману. Куда денемся?!/…/Поглядел на мою, вечную…/т.е. Ольгу Александровну, жену И. Шмелева — Е.К./до чего же истомлена! Оба больные — бродим, нанося визиты консьержкам./…/Вернулись, разбитые. Собачий холод, в спальне +6 Ц.! Весь вечер ставил печурку, а угля кот наплакал». И все же жизнь Шмелевых в эмиграции была похожа на жизнь России — с соблюдением православных праздников, многих обрядов, а также с тем же укладом русской жизни. Это очень утешало семью Шмелевых и радовало окружающих. Подробности их быта произвели незабываемое впечатление на их племянника Ива Жантийома-Кутырина . Крестник писателя частью заменял ему утраченного сына. «Дядя Ваня очень серьезно относился к роли крестного отца… — писал Жантийом-Кутырин, — Церковные праздники отмечались по всем правилам. Пост строго соблюдался. Мы ходили в церковь на улице Дарю, но особенно часто — в Сергиевское подворье». «Тетя Оля была ангелом-хранителем писателя, заботилась о нем, как наседка… Она никогда не жаловалась… Ее доброта и самоотверженность были известны всем. Тетя Оля была не только прекрасной хозяйкой, но и первой слушательницей и советчицей мужа. Он читал вслух только что написанные страницы, представляя их жене для критики. Он доверял ее вкусу и прислушивался к замечаниям». |
| Впрочем, не следует забывать, что уже отец Дионисия имел прекрасный административно-управленческий опыт: переселившись из Ржева, где прошло детство Диоонисия, в Старицу, Феодор «старейшинство приемъ Ямския слободы строение». Управление Ямской слободой, то есть важнейшими транспортными коммуникациями того времени, конечно же, делало из отца Дионисия видного муниципального чиновника высшего звена, что не могло не сказаться на воспитании сына. Поражает то, с каким болезненным рачением пытается обосновать агиограф Дионисия Симон Азарьин, а вслед за ним и его соавтор Иван Наседка, святость своего духовного наставника и достоверность всех передаваемых в его Житии сведений. Так перестает существовать презумпция невиновности агиографа в преступлении против достоверной передачи сведений биографии святого. Косвенным свидетельством разрушения этого безусловного доверия к писаному становится сакраментальная фраза «Мне не буди, еже лгати на святаго», впоследствии вынесенная Димитрием Ростовским в эпиграф к его Минеям Четьим: теперь, когда труд агиографа может вызвать косой взгляд критически настроенного источниковеда, приходится уверять своего читателя в чистоте своих авторских намерений. В целом разрушается представление об априорной достоверности агиографического или просто сакрального текста, лучше всего выраженное знаменитым высказыванием митрополита Филарета (Дроздова): «Если бы в Библии было написано, что не кит проглотил Иону, а Иона проглотил кита, я без сомнения поверил бы в это». Однако в композиции Жития Дионисия установке на минимализацию критических замечаний скептиков приносится в жертву стройная композиция памятника: описав однажды дело о потребниках и деятельность Дионисия во время Смуты, Симон возвращается к этим сюжетам повторно, вставляя в свое повествование писания Ивана Наседки. Отказ от редакторской переработки текста с вставкой соответствующих эпизодов в уже написанные главы обосновывается Симоном следующим образом: «и того ради в средину того писания не вписах, да бы от неведущих в ложь не вменялося, тогда де так писано, а ныне инако» (имеется в виду отсылка первой, до включения в текст «иванова» писания, редакции Жития его непосредственному заказчику иноку Боголепу). |
| — удобнейшее практическое пособие, не очень похожее на рукописные Типиконы XVI b., но сочетавшее в себе Типикон, к которому было добавлено нечто вроде современных «Богослужебных указаний» и еще множество других материалов. Согласно Дмитриевскому, тип «больших Типиконов» много позаимствовал из монастырских и соборных Обиходников ( Дмитриевский, 554 ). В Приходно-расходных книгах Печатного Двора сохранились имена справщиков, правивших Типикон. Они составляли некую корпорацию, обособленную от остальных справщиков: «Кроме того упоминаются как справщики Устава 1641 г. Черниговский (собора Черниговских чудотворцев в Москве) протопоп Михаил Рогов, ключарь Успенского собора Иван Наседка, князе-Александровский протопоп Иоаким, и Захар Афанасьев...» ( Мансветов II, 536-538 ). Отметим, что правили Устав самые опытные и уважаемые справщики. Корректурного экземпляра от этого печатного издания не сохранилось. Скажем немного об Оке церковном 1651 г. Это библиографический фантом, появившийся в каталогах Сопикова и Ундольского. Его описывает (!) Мансветов, ссылаясь на несуществующие Приходно-расходные книги Печатного Двора (одна не сохранилась, в другой вырван лист — согласно Е.В. Лукьяновой). Эту ошибку повторяют вслед за Мансветовым многие литургисты (А.А. Дмитриевский, Н.Д. Успенский, из современных исследователей Т.В. Суздальцева). См. по этому поводу: Рубан II . Типикон 1682 г. Далее мы переходим к никоновской справе Типикона. Это условное название — справу точнее можно назвать послениконовской, поскольку осуществлялась она при Патр. Иоакиме, который по своем поставлении (1674) дал указ править Типикон. Однако принципы справы оставались прежними и определялись новым нетрадиционным отношением к символу и символике. Характер справы стал принципиально иным, впрочем, об этом подробно сказано в моей недавно вышедшей книге о справе Миней . Патриархом Иоакимом был издан ряд указов в целях усиления контроля над справщиками. Вводилась вторая (патриаршья) цензура: новоправленую книгу прочитывали в Крестовой палате в присутствии патриарха. |
| В Литовской Руси учение Феодосия трансформировалось и стало радикальным даже для протестантизма. Он отрицал троичность Божественных лиц, признавая Иисуса Христа просто как учителя нравственности. Примечателен тот факт, что в Литовской Руси самым главным его полемическим соперником стал упоминаемый инок Артемий, с которым они были связаны и ранее. 5. Андрей Курбский. «Ответ о правой вере» Иоганну Веттерману . Письмо князя Андрея Курбского Иоаганну Веттерману (годы жизни неизвестны, числился на должности протестантского пастыря всех иностранцев при Иване Грозном до 1570 г.), написанное через некоторое время после побега Курбского в Великое Литовское княжество в 1563 г. Уникально в том, что в нём обличается учение о Filioque, которое протестанты унаследовали от католичества. 6. Иоанн Грозный . «Ответ пастору Яне Роките» . Крупнейший труд в списке — это обширный ответ, который царь Иоанн Грозный (1530–1584 гг.) предоставил Яну Роките после спора, состоявшегося при дворе русского царя в 1570 г. Это был официальный документ, написанный на самом высоком уровне и впоследствии переведённый Яном Рокитой и его помощниками на латинский язык для европейских читателей, поэтому его можно охарактеризовать как первую официальную реакцию Руси на Реформацию. 7. Антоний Подольский. «Антипротестантское послание» . Данное сочинение выделяется на фоне остальных тем, что плохо изучен исторический контекст его написания. Скорее всего, оно было создано в самый активный период деятельности Антония Подольского — 20-е годы XVII в. О его жизни известно, что он был справщиком и попал в ссылку за неверное исправление слов молитв водосвятного молебна после Московского собора 1619 г. В 30-е годы XVI в. он был возвращён в Москву, но не дожил до времени, когда проводились диспуты с протестантами. Таким образом, его полемический труд относится к более раннему периоду. 8. Священник Иван Васильевич Шевелев-Наседка. «Изложение на люторы» (1621–1622 гг.). Данный труд был составлен свящ. Иваном Наседкой после посольства в Данию в связи с первой попыткой династического брака Романовых, которая сорвалась из-за смерти датского жениха. «Изложение на люторы» 1621–1622 гг. — крупнейший полемический труд начала XVII в. на русском языке. За данный труд Иван Наседка получил от царского двора щедрую премию и высокий статус одного из главного справщика церковных книг. |
| Еще одним важным вопросом, на который практически сразу обратил внимание новый Патриарх, стало дело Троицкого архимандрита Дионисия и его соработников по книжной справе. Уже Феофан Иерусалимский посочувствовал невинным страдальцам и помог им выйти из заключения (преп. Дионисий вместе со своим судьей – митрополитом Ионой даже был в числе встречавших вернувшегося из плена Филарета). Заступничество Феофана в глазах царя и нового Патриарха Московского и всея Руси, вероятно, имело решающее значение. Кроме того, Иван Наседка подал Патриарху Филарету состоявшую из 30 глав «Речь», в которой подробно изложил все обстоятельства дела о книжной справе. 2 июля 1619 г. Патриархи Филарет и Феофан повелели Ионе Крутицкому повторно представить дело Дионисия и его товарищей на новое соборное рассмотрение. Помимо обоих Предстоятелей и царя Михаила в нем участвовали все русские архиереи, представители черного и белого духовенства. Дионисий держал ответ 8 часов, но сумел посрамить всех своих недругов и клеветников, включая Иону Крутицкого. Архимандрит удостоился похвалы от царя и целования от Патриархов и всех участников Собора. Дионисий был с почетом отпущен в Троице-Сергиев монастырь. Здесь он вскоре принимал своего главного заступника – Патриарха Феофана, проявившего большой интерес к рассказу о героической обороне обители в годы смуты и пожелавшего увидеть защитников Троицкого монастыря от поляков. В память о своем визите Феофан возложил на Дионисия свой клобук, повелев, чтобы и клобук греческого покроя носили все последующие настоятели Троице-Сергиевой обители. Арсений Глухой также был оправдан и сделан главным справщиком при Московском печатном дворе. Иван Наседка взлетел и того выше: бойкий сельский священник стал ключарем кремлевского Успенского собора. Тем не менее, несмотря на столь яркое и впечатляющее оправдание преп. Дионисия и его соратников Филарет все же не решился ввести в Требник сделанные ими исправления. Едва ли это было проявлением «узости кругозора», как, считал А.В.Карташев, говоривший о Филарете, что «психологически и умственно он был на уровне московских консерваторов». Если бы это было так, то на Соборе 1619 г. не было бы устроено триумфа справщикам-страдальцам. Скорее всего, Филарет, видя сколь значительной уже стала привязанность русского народа к обрядовым моментам, поостерегся вносить предложенные Дионисием поправки из боязни вызвать возмущение среди простого люда. Патриарх поступил в данном случае по-пастырски мудро, понимая, что вносить раздор спорами о книжных исправлениях в то время, когда страна еще не оправилась от последствий смуты, было бы и опасно и неразумно. Однако постепенно он готовил свою паству к будущему внесению поправок: к тексту молитвы на Водосвятие, в котором сохранялись слова «и огнем», Филарет повелел добавить примечание «быть сему глаголанию до соборнаго указу». |
| Первая систематическая попытка исправления церковных книг предпринята была в начале XVII столетия. В 1617 г. образовалась особая комиссия для этой цели: в нее вошли архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, монах Арсений Глухой, который сравнительно хорошо изучил греческий язык, монах Антоний Крылов и священник Иван Наседка. После полутора лет работы эта комиссия исправила Служебник и одновременно пришла к выводу, что и другие богослужебные книги содержат ошибки. Но судьба Дионисия оказалась столь же печальной, как и судьба Максима Грека: против него самого и его помощников выдвинуты были обвинения в том, что они вносят еретические исправления, ибо в чине освящения воды в праздник Богоявления (6 января) в молитве ко Святому Духу они вычеркнули слова «и огнем», как позднейшую и лишенную смысла вставку. Собор 1618 г., разбиравший этот вопрос, не располагал необходимым материалом, чтобы установить правильность или ошибочность исправления. Рвение противников и клеветников победило. Совершенно невиновные Дионисий и Арсений не избегли ссылки в монастырь . К счастью, в Москву тогда прибыл Иерусалимский патриарх Феофан, убедивший нового патриарха Филарета в правильности исправления, сделанного Дионисием. Собор 1619 г. оправдал несчастного, но вставка «и огнем» осталась в Служебнике, лишь в 1626 г. послания патриархов Иерусалимского и Александрийского патриарху Московскому Филарету побудили вычеркнуть эту вставку из Служебника . Хотя Филарет признавал необходимость исправления церковных книг, он подходил к этому делу с чрезвычайной осторожностью и медлительностью. Богослужебный Устав, напечатанный в 1610 г. и признанный потом книгой, содержащей много ошибок, был по приказу Филарета изъят из употребления и сожжен. При Филарете было исправлено несколько книг — этим среди прочих занимались по-прежнему инок Арсений Глухой и священник Иван Наседка,— и исправленные книги были напечатаны. Но книги старой печати, содержавшие множество ошибок, не были изъяты и кое-где, особенно в далекой глуши, остались в употреблении, что, конечно, вело к разнобою в некоторых молитвословиях и богослужебных обрядах . Хотя при патриархах Иоасафе (1634–1641) и Иосифе (1642–1652) напечатаны были почти все богослужебные книги, однако книжные справщики были не на высоте, и издания этих лет содержат много ошибок и темных мест в пояснениях, особенно Устав 1633 г. Но главное заключалось в том, что, хотя в Москве еще до патриарха Никона признавалась безусловная необходимость исправления книг, к проведению этой работы, к сожалению, приступали нехотя, с большой нерешительностью, ибо в Москве не хватало подготовленных для этой работы образованных людей, которые в первую очередь должны были хорошо знать греческий язык, к тому же в их распоряжении не было самых необходимых материалов. В мае 1649 г. царь Алексей обратился к Киевскому митрополиту Сильвестру (Коссову) настоятельной просьбой прислать в Москву «учителей для справки Библеи греческие на словенскую речь» . |
| В марте 1611 г., после ареста патриарха св. Ермогена , польск. оккупационная администрация и зависимое от нее боярское правительство вернули И. на престол. Подавляющее большинство рус. иерархов и мирян никогда не признавали легитимность 2-го Патриаршества И., к-рое имело место при живом предшественнике (сщмч. Ермогене), брошенном в темницу без суда епископов ( Арсений. 1998. С. 193; ААЭ. Т. 3. 330. С. 483-484; ПСРЛ. Т. 14. С. 109; ср.: Карташев. Очерки. 1959. Т. 2. С. 79). В челобитной московских бояр и членов Освященного Собора, отправленной кор. Сигизмунду III 5 окт. 1611 г., старшим церковным иерархом, находившимся в ту пору в столице, назван Арсений Элассонский (СГГД. 1819. Ч. 2. 272. С. 572). Митр. Макарий (Булгаков) рассматривал эту грамоту как доказательство отсутствия И. в Москве уже в нач. окт. (по юлианскому летосчислению) ( Макарий. История РЦ. Кн. 6. С. 104-105). Однако, по сообщению архиеп. Арсения Элассонского, И. покинул Москву позднее. 27 дек. 1611 г. он забрал из патриаршей домовой казны «многие драгоценнейшие предметы, золото, серебро и весьма много жемчуга» и уехал из рус. столицы, присоединившись к войскам литов. вел. гетмана Я. К. Ходкевича, к-рые, по словам Арсения, перед этим доставили в столицу обоз с продовольствием для польск. гарнизона (продовольствие в авг. 1611 в Москву доставил отряд Я. П. Сапеги). Бывш. патриарха сопровождали стольник М. Кантакузин и некий «Димитрий, македонец из Сидерокавсии» ( Арсений. 1998. С. 195-196). Вероятно, архиеп. Арсений допустил ошибку, приурочив отъезд И. к уходу из Кремля в дек. 1611 г. взбунтовавшейся части польск. гарнизона, а не к отходу от столицы в окт. войска под предводительством Ходкевича (после безуспешных попыток прорваться в Москву). Однако нек-рые совр. исследователи, основываясь на сведениях архиеп. Арсения, относят время отъезда И. из России к зиме 1611/12 г. ( Ульяновский. 1991. С. 56-57; Опарина Т. А. Иван Наседка и полемич. богословие Киевской митрополии. Новосиб., 1998. С. 34). Оставив войско Ходкевича, к-рый не стремился уходить из России, и попытавшись самостоятельно достичь литов. границы, И. подвергся нападению «станичников-шишей», к-рые разграбили его имущество и убили часть попутчиков. Решение остаться в Литовском великом княжестве И. принял не вполне добровольно, но после аудиенции у кор. Сигизмунда III в ставке последнего под Смоленском, куда его доставили польск. жолнеры, случайно задержавшие «едва нагого и лишенного всего» архиерея в окрестностях города. И. услышал от короля, что ему не будет разрешено проехать через Речь Посполиту не только в Оттоманскую Порту, но и в европ. христ. гос-ва. Сигизмунд III предложил бывш. патриарху либо вернуться в разоренное Московское царство, либо на неопределенный срок остаться в Литве на положении политического эмигранта. Тогда же скорее всего король выдвинул требование к И. присоединиться к унии ( Булычёв. 2004. С. 82). |
| В монастыре Хворостинина содержали строго; книг, кроме церковных, не давали. Поместили его в «особой келье» под неусыпным присмотром «крепкого житьем» старца и принуждали неукоснительно выстаивать все службы. Это, видимо, нелегко давалось князю: согласно обвинению, в Москве он сам не ходил и дворню свою не пускал в церковь , говорил, что «молиться не для чего и воскресения мертвых не будет», не постился в страстную неделю и разговлялся до Пасхи. Стихи «для себя» погубили Хворостинина; стихами «для читателя» он облегчил свою участь. Либо в Кирилло-Белозерском, либо в Троице-Сергиевом монастыре, где Хворостинин постригся и умер 28 февраля 1625 г., он написал огромный стихотворный, вполне православный богословский трак тат «Изложение на еретики-злохульники» (около 1300 стихов). Показатель но, что этот русский западник и «оправдывался» как профессиональный поэт – стихами. Князь И.А. Хворостинин был не единственным, хотя самым плодовитым поэтом первых десятилетий XVII в. В те годы стихи писали Антоний По дольский, князь С.И. Шаховской, Евстратий, Иван Наседка. Это были разрозненные опыты, первые шаги на новом поприще. Впрочем, русский писатель овладевал «царицей искусств» с поразительной быстротой. К началу 30-х гг. в Москве сложилась поэтическая школа, которая активно функционировала вплоть до реформы патриарха Никона . Это «приказная школа». Такое название предложено в итоге социологи ческой характеристики товарищества ранних московских стихотворцев. В большинстве своем – это приказные администраторы, дьяки и подьячие. Почти каждый из них жил государевым жалованьем и был озабочен, «где бы... в местечко сести, – нужно убо есть, воистинну нужно неимущему безо мьзды влести, где бы... бедному глава своя прокормити и женишко и детишек гладом не поморити.» Так писал один из плодовитых авторов 30-х гг. Михаил Злобин, о котором известно, что в 1638 г. он служил подьячим Посольского приказа и имел в Москве двор. Одно из первых мест в приказном сословии занимал дьяк Алексей Романчуков, возглавлявший в 1636–1638 гг. русское посольство в Персию. Русские путешествовали вместе с голштинской миссией, и секретарь ее Адам Олеарий посвятил несколько страниц своему спутнику: это «был человек лет 30, с здравым умом и весьма ловкий, он знал несколько латинских изрече ний (...) имел большую охоту к свободным искусствам, особенно же к некото рым математическим наукам и к латинскому языку; он просил, чтобы мы по могли ему в изучении этих предметов, и в Персии, где мы были вместе, а особенно на обратном пути он (...) сделал такие успехи в латинском языке, что мог передавать на нем, хотя не совсем удовлетворительно, свои задушевные мысли». |
| Во власти Дионисия оказался первый на Руси монастырь Итак, Сергия и Дионисия разделяло время, и оно, конечно же, наложило неотвратимый отпечаток на все происходившее в лавре в начале XVII века: теперь это была уже не утлая пустынька, внутри которой едва теплился уголек веры, зажженный ее смиренным основателем в мрачные времена монгольского ига, и не та община, которая была собрана преподобным Никоном под сводами величественного каменного храма Святой Троицы, – во власти Дионисия оказался первый на Руси монастырь, его келарь стал вторым после царя землевладельцем в стране, и на раку с мощами ее основателя возлагали московские государи своих новокрещенных наследников, восприемниками которых становились, по традиции, Троицкие архимандриты. Однако возрастание авторитета обители, получение ее игуменом сана архимандрита и экономический расцвет несли вслед за собой мрачную бездну скорбей и искушений, так что в отблесках славы на лице Дионисия явственно проступали кровавые подтеки мученика и страстотерпца, которых в целом удалось избежать смиренному старцу Сергию. Кроме того, изменение структуры монастыря, усложнение его институтов порождало усложнение механизмов управления братией, превращало обитель в сложную духовно-административную систему, жизнь и деятельность которой требовала от насельника (в совозрастающей занимаемому им чину прогрессии интенсивности) выработки стратегии сдержек и противовесов в обретении того баланса сил и воль, который мог бы обеспечить хотя бы некоторую свободу управленческого маневра, и, несмотря на то что таковая в критические моменты у Дионисия находилась, все это превращало будни архимандрита в непрерывную борьбу с сановными интриганами по всем правилам таинственного мадридского двора. По тому, как последовательно и целенаправленно противопоставляют агиографы Дионисия, талантливейшие книжники своего времени Симон Азарьин и Иван Наседка, своего героя небезызвестному келарю Троице-Сергиева монастыря Авраамию (Палицыну), составившему знаменитое сказание о героической обороне лавры, осажденной поляками в самом начале бунташного века, становится ясно многое из того, что было сокрыто от глаз стороннего наблюдателя. Сокрыто высокими и крепкими стенами монастырской ограды, осенившей насельников обители и простецов, нашедших пристанище внутри нее в те трагические дни. По уверению Наседки, масштабная благотворительная деятельность, которая велась внутри монастыря в то время, была инициирована именно Дионисием, тогда как Авраамию, занявшему теплое местечко Троицкого архимандрита в тяжелую для Дионисия минуту, выпала роль административного статиста, исполнителя благой (и железной) воли архимандрита. Несмотря на то что открытого противостояния между Дионисием и Авраамием не было, скрытая враждебность и, во всяком случае, готовность «подсидеть» не менее харизматичного, нежели сам Авраамий, монастырского администратора и даже видного политика своего времени, налицо. |
| Писания, преимущественно с толкованием, правил апостольских и соборных, писаний святых отцов и учителей церкви, которые почти все уже известны были тогда нашим предкам, житии святых в четьих-минеях и сборниках, патериков, торжественников, сказаний или поучений от старчества, церковно-богослужебных книг, сочинений исторического содержания, как-то: палей, хронографов, родословий и летописей; наконец чтение произведений русских писателей и особенно юго-западной полемической литературы конца XVI и начала XVII столетия. Всю эту широкую область ведения великорусский книжник первой половины XVII в., вслед за предками своими, называл общим именем «божественных писаний». В этих писаниях он видел источник мудрости, из них он заимствовал и ими подкреплял свои убеждения, к ним он обращался за решением вопросов богословских, философских, исторических и политических. Занимался ли московский ученый данного времени справой церковно-богослужебной книги, писал ли он по поводу этого исправления оправдательную речь к патриарху, влиятельному протопопу или знатному боярину, критиковал ли он произведение южно-русской и западноевропейской схоластики, выяснял ли он причины и смысл страшных событий смутного времени, хотел ли он путем литературным свою излюбленную мысль сделать достоянием общественного сознания, – все это он делал не иначе, как по руководству божественных писаний. Разбирая в 1627 году учительное евангелие Транквиллиона, богоявленский игумен Илия и ключарь Иван Наседка сплошь и рядом задаются одним и тем же вопросом: «Кто от святых богословцев или богоносных отец сице рече?» и не находя соответствия между рассуждениями проповедника и творениями Златоустого, Феофилакта Болгарского , Ефрема Сирина , Афанасия Александрийского , Ипполита Римского , Тимофея Иерусалимского и Палладия Мниха, замечают, что «сего от святых богословцев никтоже рече, ниже помысли, точию треокаянный Кирилл Транквиллион», что последний своими речами «творит брань апостолам, отметается словес Христовых» и вообще «противно мудрствует божественному писанию. |
|
|
