| – Что такое послушание, каково его место в духовной жизни? Какие здесь есть нерешенные проблемы? Послушание в духовной жизни духоносные отцы ставят едва ли не первое место. О послушании есть множество рассказов в духовной литературе. Например, один из самых известных, описанный в Патерике. Старец поручает своему ученику (заметьте, тогда в послушании у старца было всего 1-2 ученика, не больше) вкопать на значительном расстоянии палку и ходить на источник воды, который тоже на значительном расстоянии, и каждый день эту палку поливать. И долгое время этот послушник (именно от слова «послушание») носит воду, поливает палку и однажды радостный прибегает к наставнику: «Старче, твои молитвы совершили чудо! Палка расцвела!» «Нет, – отвечает старец, – это твое послушание сотворило чудо!» Послушание – это рассуждение, смирение, вера в своего наставника, это большое духовное усилие. Приведу такой пример. В 2005 году скончался необыкновенный человек, выдающийся отечественный ученый, профессор Владимир Николаевич Щелкачев, который прожил 97 лет. В последние годы жизни он был приглашен в Казань на конференцию, чтобы воздать долг памяти замечательному православному подвижнику, выдающемуся ученому, математику, профессору Московского университета Дмитрию Федоровичу Егорову, который похоронен в Казани. В. Н. Щелкачев у него учился, а в начале 30-х годов ХХ века они были арестованы НКВД и сидели в одной камере. Владимир Николаевич обратился к своему духовнику, который уже был смертельно болен, с вопросом о поездке. Вопрос был о выступлении на конференции, где будут мусульмане. И старый духовник, превозмогая боль, произнес: «Скажи что-нибудь о Магомете». Владимир Николаевич вышел от духовника и думает, что уточнить он не может и надо придумать, что же сказать. И вот на конференции в память о профессоре Егорове он говорит следующее: «Профессор Егоров был православным человеком, но ведь и пророк Магомет завещал почитать наших умерших предков. Думаю, никому из здесь присутствующих независимо от веры не будет против совести поехать на его могилу». И все поехали. |
| Вообще трагедия русского крестьянства – главной жертвы Гражданской войны, коллективизации, голода 1932-1933 гг., крестьянства, вынесшего основные тяготы Великой Отечественной войны, – если и присутствует в поэтическом мире Бориса Слуцкого, то либо на самой дальней обочине, либо в самом усечённо-мягком, лакировочном, советско-партийном варианте. Жизни десятков миллионов сельских жителей страны у Слуцкого, как и у его единомышленников, значат гораздо меньше судеб партийно-военной номенклатуры и культурной «элиты» – всех тех, для кого Россия была «пустым местом» (С. Есенин), хворостом для костра мировой революции. Предсказуемо, что помимо Тухачевского Слуцкий в своих «оттепельных» произведениях печалится о А. Егорове, П. Постышеве, А. Косыреве, Я. Гамарнике и других «пламенных революционерах». Предполагая ожидаемое в таких текстах, всё равно не перестаёшь удивляться тому, как интеллектуально, мировоззренчески, духовно, поэтически деградирует большой мастер, оказавшийся в плену мифологем своего времени. Например, в стихотворении «После реабилитации», посвящённом Яну Гамарнику, Слуцкий этого комиссара – не имеет значения, как по-разному его должность называлась со времен Гражданской войны по 1937 год – непонятно за что награждает такими характеристиками: «был особенно толковый», «знаменит умом», «он был острый, толковей очень многих». Может быть, политрукское «я» самого Бориса Абрамовича заговорило в поэте при создании образа Гамарника? Или для него было главным то, что Ян Борисович, как и Борис Абрамович, – еврей?.. Не знаем. Но ясно другое: данное стихотворение к собственно поэзии отношения не имеет. Прав ли автор этих строк, решите сами: Поэтому-то двадцать лет спустя большой бульвар навек вручили Яну: чтоб веселилось в зелени дитя, чтоб в древонасажденьях – ни изъяну, чтоб лист зелёный нависал везде, чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали. И чтобы люди шли туда в беде и важные поступки совершали с. 179]. Опять же в русле «оттепельной» и последующих либеральных традиций Слуцкий предпочитает говорить не о жертвах русского народа, а о трагедии любых, так называемых, малых народов. Например, латышей. Одно из стихотворений начинается так: |
| – Никакой трещины не было, – убежденно ответил Спиридон. – Да как же ты разглядел, черт слепой? Ты же – слепой? – Я, гражданин майор, по бумажному делу слепой, верно, – а по хозяйству все вижу. Вы вот, и другие граждане офицеры, через двор проходя, окурочки-то разбрасываете, а я все чисто согребаю, хоть со снега белого – а все согребаю. У коменданта – спросите. – Так что вы? Станок поставили и специально осматривали? – А как же? После работы перекур у нас был, не без этого. Похлопали станочек. – Похлопали? Чем? – Ну, ладошкой так вот, по боку, как коня горячего. Один инженер еще сказал: «Хорош станочек! Мой дед токарем был – на таком работал». Шикин вздохнул и взял чистый лист бумаги. – Очень плохо, что ты и тут не сознаешься, Егоров. Будем писать протокол. Ясно, что станок разбил ты. Если бы не ты – ты бы указал виновника. Он сказал это голосом уверенным, но внутреннюю уверенность потерял. Хотя господин положения был он, и допрос вел он, а дворник отвечал со всей готовностью и с большими подробностями, но зря пропали первые следовательские часы, и долгое молчание, и фотографии, и игра голоса, и оживленный разговор о станке, – этот рыжий арестант, с лица которого не сходила услужливая улыбка, а плечи так и оставались пригнутыми, – если сразу не поддался, то теперь – тем более. Про себя Спиридон, еще когда говорил о генерале Егорове, уже прекрасно догадался, что вызвали его не из-за какой Германии, что фотография была тухта, кум темнил, а вызвал именно из-за токарного станка – вдиви бы было, если б его не вызвали – тех десятерых неделю полную трясли, как груш. И целую жизнь привыкнув обманывать власти, он и сейчас без труда вступил в эту горькую забаву. Но все эти пустые разговоры ему были как теркой по коже. Ему то досаждало, что письмо опять откладывалось. И еще: хоть в кабинете Шикина было сидеть тепло и сухо, но работу во дворе никто не делал за Спиридона, и она вся громоздилась на завтра. Так шло время, давно отзвенел звонок с перерыва, а Шикин велел Спиридону расписаться об ответственности по статье 95-й за дачу ложных показаний и записывал вопросы и, как мог, искажал в записи ответы Спиридона. |
| 27 мая. Суббота. Утро за биографией. В первый раз после разлуки я отправился сегодня в Университет. Прежде всего, в библиотеку – сдать несколько наиболее редких, бывших у меня, книг. Виделся там с Н. И. Рудневым, который меня поздравлял. Затем я пришел на заседание факультета, проходившее в аудитории 11, внизу. Первый, кого я встретил, был А. Н. Савин. Когда я вошел, факультет уже в большом составе заседал и при моем входе приветствовал меня аплодисментами, на которые я отвечал глубокими поклонами. Этот прием меня очень тронул. В заседании происходили выборы Виноградова и Яковлева, и оба были избраны сверхштатными экстраординарными профессорами. Затем мы перешли в большую профессорскую на заседание Совета, которое длилось с 3 ч. почти до 9. Заседание было посвящено почти исключительно выборам; выбиралось 9 профессоров, большинство – медики. Из наших – Д. Н. Егоров и Яковлев. Утомительно длинно было чтение представлений медицинского факультета о многочисленных кандидатах; у них на каждое место устремляется по нескольку кандидатов. Прослушал я также спор о Д. Н. Егорове. Враги его совсем стушевались. Виппер не пришел. Петрушевский и Кизеветтер не возражали. Уже очень поздно А. Н. Филиппов выступил с представлением о Веселовском и начал читать свой подробнейший доклад. Никто не слушал, громко болтали. Стали к нему подходить, прося прямо о сокращении. Наконец, Новгородцев прямо прервал чтение и просил уже официально о его прекращении. Филиппов, скомкав заключение, кончил. Я выступил с заявлением, что поддерживаю предложение юридического факультета. Я вел полемику с Веселовским, в которой указывал недостатки его книги «Сошное письмо», и настаиваю на этих недостатках: книга лишена единства и цельности. Но, не удавшаяся как целое, она представляет ценность как отдельные этюды. Я сказал еще, что у нас было разногласие с А. Н. Филипповым о способах увенчания трудов Веселовского. Но теперь уже некогда думать о докторском диспуте, а осенью неизвестно что будет, и потому я присоединяюсь к предложению факультета, принятому по инициативе «старейшины» историков русского права. Встал Кизеветтер, сказавший, что тоже присоединяется и не видит в книге недостатков, которые я указываю, а напротив, видит в книге общую мысль о том, как правительство училось у народа в деле обложения. Говорил с митинговыми замашками, без которых, очевидно, уже не может говорить. Затем была баллотировка, причем, т. к. один из медицинских кандидатов – Воробьев – провалился, то перебаллотировали вновь всех кандидатов. Домой я пришел в 10 ч. и, наскоро пообедав, отправился к Д. Н. Егорову, где были Любавский, Савин, Юра [Готье] и Грушка. Выпили три бутылки вина, в том числе, одну – шампанского «Абрау». Д. Н. [Егоров] был в очень радостном настроении. |
| О науке, вере и выдающихся учёных, ставших исповедниками Православия в XX веке — нефтянике В.Н. Щелкачёве, математиках Д.Ф. Егорове и Н.Н. Лузине, геологе и тайном священнике Глебе Каледе нашему порталу рассказал доктор физико-математических наук, профессор Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова, зав. кафедрой математики факультета информатики и прикладной математики ПСТГУ Владимир Игоревич Богачёв. — Владимир Игоревич, вы достаточно долго знали замечательного русского ученого-нефтяника Владимира Николаевича Щелкачева. Он всю жизнь оставался верующим человеком, никогда этого не скрывал и даже пострадал за веру Христову. Не могли бы Вы о нем рассказать? — Действительно, Владимира Николаевича Щелкачева мы знали около четверти века. Можно даже сказать, что мы родственники: его сын — крестный нашего сына, а духовное родство иногда считается сильнее кровного. Владимир Николаевич Щелкачев был исключительно интересным человеком. Он прожил долгую жизнь, почти век: родился в 1907 году, а скончался в 2005, немножко не дожив до своего столетия. Недавно в издательстве «Нефтяное хозяйство» вышла книга «Дорога к истине», — её можно порекомендовать всем, правда, не знаю, насколько она доступна. Основную часть этой книги составляют его личные воспоминания — их, конечно, пересказать кратко невозможно, но в двух словах лейтмотив такой: вопросы взаимоотношений науки и веры, поиска личного пути — это, конечно, вопросы вечные, и сто лет назад они были столь же острыми, что и сегодня. И вот Владимир Николаевич рассказывает, как он и другие люди его времени решали такие вопросы, — причем надо отметить, что тогда, наверное, всё это было ещё более драматично. Он родился в 1907 году, и его пятнадцати-двадцатилетие, — возраст, когда человек вообще начинает задаваться «вечными» вопросами, — пришлось на послереволюционный период, гражданскую войну и первые годы после неё. При этом надо учесть, что отец Щелкачева был боевым офицером — царской, разумеется, армии, полковником, — и несколько раз арестовывался новыми властями. Его выпускали, затем опять арестовывали, снова выпускали и забирали, — он прожил после революции около двадцати пяти лет и почти все это время провел в лагерях и ссылках. |
| 840 Гиляров объяснял влиятельность заграничной пропаганды главным образом в способах достижения ею адресата, преодолевающих административные запреты, и еще в незрелости умов, на которые она могла эффективно воздействовать. Отсюда его риторические вопрошания: «Наш народ разве не консервативнейший народ в мире? Разве не рискует публицист остаться с читателями одного своего кабинета, если бы вздумал восставать против основ нашего общественного устройства, и разве не запрещение или таинственный подстрочный смысл дают единственную силу рассуждениям, которые кажутся столь страшными?» (СИ. 1870. 11 янв. 10. С. 2). 841 Гиляров так заканчивал первую из названных передовиц: «Ужели не ясно, в чем одном, в одном и ни в чем другом, действительное предохранение от заразы революционного бреда, спасение от увлечений фальшивым блеском дерзости, столько же безнравственной, сколько беззаконной: в свободе слова, в полном просторе совести и убеждений» (Там же). 842 . Из Казани. 5 января: Краденый мох и избитый землевладелец. – Жертва пиявок. – Магазин каменных изделий. – Хорошо быть артисткой. – Смертные случаи//СИ. 1870. 12 янв. 11. С. 3. 844 Речь идет о «молодом солдате Никите Егорове», подхватившем лихорадку в ненастье, находясь в карауле на посту. Корреспондент сообщал: «Его отвезли в госпиталь перед вечером. Доктор велел поставить ему 18 банок. Поставили, показалось мало; велено припустить 22 пиявки. Доктор ушел. Была уже ночь; фельдшера-мальчики завалились спать. Пиявки насосались и отстали; кровь из ранок шла всю ночь; пиявки, отдохнув, собрались все под боком больного и давай снова сосать кровь из одного места. Поутру нашли больного в бесчувственном состоянии; кровь из первых 22 ран уняли, но из боку, где в одно место впились все пиявки, кровь лила полторы суток…» (Там же). 846 Неприличие употребления этого выражения цензоры усматривали прежде всего в том, что оно является одним из обозначений таинства Евхаристии. 848 Город указан ошибочно. Имеется в виду неподписанная корреспонденция: Из Вильны. 2 февраля: Впечатление рекрутского набора. На чем сходятся евреи и раскольники. Тревожные слухи//СИ. 1870. 11 февр. 41. С. 3. |
| Здесь два очень сильных, первоклассных проповедника, – более сильных, чем я; это сам архиерей и о. Борис (Холчев . – К. С.). Но мне, как говорится, не хочется ударить лицом в грязь, и, хотя я слабее их, но, во всяком случае, мои проповеди не банальны, а оригинальны и все-таки, даже на неблагоприятном для меня фоне, заметны; у меня своя манера и свой подход. А это требует упорнейшей и напряженной работы. Но это удовлетворяет меня и заставляет много трудиться и знакомиться с литературой, а это очень обогащает мои знания и дает опыт. Проповедь в прежних местах – не то: там – как скажешь, так и сойдет. А здесь не так: выйдет слушать человек 6–8 духовенства и сам архиерей» (529–530)... «Отчего времени свободного стало меньше? – По-видимому, от постоянного приготовления к проповедям: проповедую, как правило, два раза в неделю, а иногда и три раза в неделю. Подготовка берет очень много времени» (532). ДОБРЫЕ ЛЮДИ. О заведующем Горздравотделом в Струнино: «Он был настоящий человек, несмотря на свои грехи; а кто без греха?» (442). Об О. А. Остолоповой (†1959) – духовной дочери Мечевых святых Алексия и Сергия: «Ей уже 79 лет, – препочтенный возраст, но она была до сего времени бодрой и энергичной. Интеллект у нее удивительно сохранился, она умная и волевая женщина. Когда-то мы были очень дружны, и теперь, конечно, мы любим друг друга, но видимся в 10 лет один раз» (447–448). О Кате (скончалась): «Великая милость Божия, что со мной живет тетя Катя... – до конца преданный человек. Я теперь живу, как у Христа за пазухой, ни о чем бытовом не беспокоясь. Все приготовлено, все вычищено, приведено в порядок, и ворчание с моей стороны бывает только в одном случае, а именно: она оставляет или, вернее, старается оставить для меня что получше, а я из-за этого сержусь на нее. Из этого можешь судить, какой она человек» (529). О протоиереях Александре Толгском (†1962) и Александре Егорове (†2000): «За последнее мое пребывание (в Москве) мне удалось познакомиться с двумя отцами Александрами от Ильи Обыденного. |
| Ожесточение обвинителей и трибунала было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показания, объявил совершенно неожиданно перерыв на несколько минут. Люди, искушенные в таинствах советской юстиции, предрекли, что такой перерыв «не к добру» и что «что-то готовится». Предсказания эти оправдались. Трибунал минут через 10 возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что, так как из показания Егорова с ясностью вытекает, что он – единомышленник и «пособник» митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о «приобщении» Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу. Хотя все и ожидали «чего-то», но случившееся превзошло ожидания. В публике изумление и знаки негодования. Я.С. Гурович просит слова и, превратившись в защитника Егорова, произносит речь, смысл которой сводится к тому, что в данном случае налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризировать неугодных ему свидетелей, что во всем том, что сказал Егоров, нет никаких данных которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывает этих данных, настолько, по-видимому, он заранее уверен в успехе своего требования), и что согласие трибунала с предложением обвинителя будет, по существу, равносильно уничтожению элементарнейшего права подсудимых защищаться свидетельскими показаниями. Трибунал удалился «на совещание» и, возвратившись через несколько минут, провозгласил резолюцию об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, что о Егорове должно быть возбуждено особое дело. Егоров тут же был арестован. Легко себе представить, что пережили и перечувствовали, узнав об этом инциденте, остальные свидетели той же группы, в особенности вызванные по почину защиты. К счастью для них, трибунал «усек» список свидетелей, освободив этих лиц от допроса. Вместо них, потянулись нескончаемой вереницей – милиционеры, агенты ЧК и т.п., свидетельствовавшие об обстоятельствах, при которых тот или иной подсудимый (главным образом, из числа уличных бунтарей) были задержаны. § VIII |
| Не так давно было собрание. Меня пригласила жена профессора А.Ф. Лосева, с которым я был знаком до ареста и после. Она сказала, что найден весь архив, который был отобран в 1930 году, и что из всех 48 членов этой «организации», которая якобы существовала, в живых остался я один, и что мне нужно выступить. О моем выступлении узнали, и потом ко мне обратился директор Института истории естествознания Демидов. Он сказал, что глубоко занимается историей математики, особенно в Московском университете, и, в частности, религиозной жизнью ученых. Оказывается, в Америке в университете г. Сент-Луис есть профессор высшей алгебры Форау, который интересуется жизнью Егорова. Демидов сказал ему, что есть такой Владимир Николаевич Щелкачев, который знал Егорова и сидел с ним в тюрьме. А Форау уже написал статьи о Егорове в Америке, о том, как тот был арестован, и что потом происходило. Он захотел со мной встретиться. У меня есть несколько его статей. Одна из них называется «Дмитрий Егоров – математика и религия в Москве». Вторая статья, переведенная на русский язык, называется «Дмитрий Федорович Егоров – материалы из архива ГПУ». Он собрал «Дело Егорова». Институт истории естествознания и техники получил из КГБ все дела всех заключенных, в частности, и мое, и мои допросы [пока этот факт не подтвердился. – Прим. ред.]. Оказывается, через некоторое время после ареста Егорова нашлись люди, которые написали декларацию с обвинением Егорова «в косности», «в консерватизме», «в том, что он является контрреволюционером». Кто же подписал ее? – Крупные математики: Люстерник, Шнирельман, Гельфонд, Понтрягин. Это было в конце 1930 года. Были комсомольские собрания, осуждавшие Егорова как вредителя, а он им никогда не был. По вопросам приобретения книги В.Н. Щелкачева «Дорога к истине» обращаться в издательство «Нефтяное хозяйство» к Евдошенко Юрию Викторовичу: (495) 730-07-17; editor 3@ oil — industry . ru Цена: 350 рублей Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. |
| Ещё могли, скажем, людей не рекомендовать в аспирантуру из-за того, что они верующие. Или кого-то куда-то не пустить, — если еще можно было кого-то не пустить на этом основании. Так было до середины 80-х, — и даже, мне кажется, до конца 80-х. Во всяком случае, когда праздновалось тысячелетие Крещения Руси, это восприняли, как невероятное послабление. Хотя вот если из сегодняшнего дня посмотреть: что, собственно, произошло такого? Просто разрешили отпраздновать историческое событие, не больше — никакого продолжения не последовало, не было никаких послаблений в отношении Церкви. А ведь это был уже 88 год, партийные чиновники, стоявшие на присматривающих должностях, были уже совсем другим озабочены, — бешено приватизировали бывшую общенародную собственность, — но, тем не менее, давление не ослабевало. Изменения начались году в 90-91-м: церкви начали открываться, разрешили воскресные школы. Конечно, нельзя сказать, что до этого были гонения — даже сравнить нельзя с тем, что происходило в 30-х, — но, несомненно, давление ощущалось. Но, — еще раз хочу повторить, — Владимир Николаевич Щелкачев, хотя и никогда ни в какой оппозиции не был, никаких материалов нелегальных не распространял, всей своей деятельностью, и научной, и педагогической, несомненно, свидетельствовал о христианстве. — Как бы тихо проповедовал своей жизнью, своим отношением к людям? — Я бы не сказал, что тихо, а просто без громких слов. Но ярко. Да-да! Не только тем, как жил, но и тем, что искренне высказывал свои взгляды на то, как воспитывать молодежь. И это пример для нас, которому, может быть, не очень легко следовать. Он много рассказывал о своих учителях, в первую очередь, о Егорове, Лузине, Лейбензоне. И интересовался не одной лишь математикой, но например, музыкой и другими вещами. У него было очень много интересных контактов с совершенно разными людьми. И где бы он ни работал, что-нибудь обязательно устраивал: дополнительные занятия, кружки… Где бы он ни был — в Грозном, в Алма-Ате, еще где-то, — всюду о нем помнят. |
|
|
