| Гертруда выслушала нотацию молча, не возражая ни слова, но, принимая во внимание ее характер, мы далеко не уверены, что она вывела из нее то практическое заключение, которое имела в виду ее мать. Между тем наши путники доехали до восточных ворот, миновав несколько улиц, кишевших народом; но, к счастью, все были слишком озабочены вчерашними событиями и новостями дня, чтобы обращать внимание на молодую чету, в наружности которой не было ничего замечательного. Стража сейчас же их пропустила, взглянув на пропуск за подписью Руслера, врученный им Павийоном, и они наскоро, но дружески простились с Петером Гейслером, обменявшись с ним пожеланиями всяких благ. Как только они очутились за городскими воротами, к ним подъехал статный молодой парень на добром сером коне и назвался Гансом Гловером, женихом Трудхен Па-вийон. Это был приятный молодой фламандец, не слишком умный, но добродушный и веселый, едва ли достойный, как невольно подумала Изабелла, быть мужем великодушной Гертруды. Впрочем, он, видимо, всей душой был готов им помочь, желая, вероятно, в точности выполнить приказание невесты. Почтительно поклонившись Изабелле, он спросил ее по-фламандски, куда она прикажет себя вести. – Покажите нам дорогу к ближайшему городу на границе Брабанта, – ответила графиня. – Так, значит, вы уже решили, куда мы направимся? – спросил Квентин, подъезжая к ней. Он задал этот вопрос на французском языке, которого проводник не понимал. – Да, решила, – ответила девушка. – В моем положении я должна стараться сократить по возможности наш путь, хотя бы это грозило мне заточением. – Заточением! – воскликнул Квентин. – Да, мой друг, заточением. Но я постараюсь, чтобы вам не пришлось разделить мою участь. – Ах, не говорите… не думайте обо мне! – воскликнул Квентин. – Только бы видеть вас в безопасности, а там не все ли равно, что будет со мной! – Не так громко, не так громко, мой друг, – сказала Изабелла. – Смотрите, наш проводник настолько скромен, что и так уж отъехал вперед. И действительно, добродушный фламандец, входя в положение молодой четы и боясь стеснить ее своим присутствием, поспешил удалиться на приличное расстояние, как только увидел, что Квентин приблизился к девушке. |
| Мы все живем до сих пор в парадигме культуры значения. Нам очень важно, что чего значит. Это все важно, но это второе, это человеку нужно на втором этапе. Первое – нужна личная встреча со Христом. Когда она происходит, мы поражаемся образом Христа, а не смыслами. Мы не поражаемся: «Ух ты, у Него две одежды, одна синяя – это символ Неба…» Даже сразу вспомнить сложно, можно перепутать запросто. Но когда увидите подлинное, настоящее, то все сразу понятно, вам не нужно никаких объяснений. Объяснения чуть попозже вступают в свою силу. Понятно, что есть какая-то символика цвета, но, опять же, она меняется. – Вы говорите, что икона должна свидетельствовать о красоте Божьего мира. Но ведь в ней работают иные законы, например обратная перспектива, и потому принято говорить, что она показывает нам мир иной. – Вы эту обратную перспективу встретите, например, у Пикассо, который с детства не видел никаких икон. Посмотрите на античность, ту же обратную перспективу. Вот эта триада «истина-благо-красота» – составляла любое нормальное богословие. Но богословствовать начинали в разные исторические периоды с чего-то одного, потом к другому и к третьему переходили. Иногда начинали с истины, потом переходили к благу и красоте. Иногда начинали с блага, потом переходили к истине и красоте. Сейчас настала такая историческая эпоха, что благовествовать удобнее всего, начиная с красоты. Это единственное, где мы сойдемся. В смыслах мы не сойдемся. Посмотрите на наше российское православное общество: мы имеем патриотов и имеем либералов. Там смыслы и здесь смыслы. Все это – плоды одного и того же модерна, они дерутся и будут драться до скончания века. На самом деле это одно и то же, это все борьба за те же смыслы. Но они никогда не сойдутся на смыслах. А на красоте могут сойтись, потому что красота – это то, что нас, вообще-то, объединяет. Как можно богоборчество тащить в икону – Как вы относитесь к опытам в современном христианском искусстве? – Осенью, например, молодые иконописцы устроили выставку – один из экспонатов – ванна со свечками. Мне грустно смотреть, как молодые ребята стали мгновенно стариками, причем столетними. Потому что все это можно было делать почти сто лет назад, после слов Гертруды Стайн, что красота – для конфетных фантиков, а для нас важны некие смыслы. |
| Инициативу учреждения ТО Блаватская приписала позднее своим новым наставникам – индийским махатмам Мории и Кут Хуми, которые заменили её прежних учителей – Джона Кинга-духа, Сераписа и Туитита. Но поначалу ни о каких махатмах не было и речи. Более того, ещё в мае 1875 г. Е.П. пыталась создать в Нью-Йорке «Клуб чудес» (Miracle Club), якобы по указанию Туитит Бея (члена «Герметического братства Луксора»), чтобы «рассказывать людям правду о [психических] феноменах и медиумах». А Олкотт летом того же года получил ряд писем от другого члена того же братства, Сераписа. Так что же произошло в жизни и оккультных поисках Блаватской, что подтолкнуло её к созданию теософского «всемирного братства» и выдвижению на первый план индийских гуру, махатм? Ответить на этот вопрос не легко, поскольку предыстория Теософского общества до сих пор таит в себе немало загадок. Итальянский исследователь Луи де Местр (Луиджи Колларим) в недавно опубликованной монографии «Загадка Рене Генона и «Неизвестные Владыки " » (Милан, 2004) пытается расследовать обстоятельства, приведшие к созданию ТО. Как и П. Джонсон, он обращает внимание на весьма любопытный факт – в Нью-Йорке, незадолго до учреждения Общества, появился некто – итальянский художник, граф, старый друг Блаватской, «синьор Б.», в прошлом член общества Карбонариев. В своём дневнике Олкотт описывает первую встречу этого человека с Е. П. такими словами: «Они говорили об итальянских делах, и вдруг он произнёс имя одного из величайших Адептов. Она вздрогнула, словно получила электрический удар, посмотрела ему прямо в глаза и сказала (по-итальянски): «В чём же дело? Я готова» 88 . Он оставил эти слова без внимания, и затем разговор пошел о магии, магах и Адептах». Осенью того же года (уже после создания ТО), тот же итальянский приятель Е. П. Б. продемонстрировал Олкотту свои необыкновенные «оккультные способности» – вызвал искусственный дождь в квартире с помощью подвластных ему «воздушных духов». Но кто этот загадочный «синьор Б.»? Гертруда Марвин Уилльям, автор биографии Блаватской «Priestess of the Occult» («Жрица оккультных сил»), считает, что речь идет о «синьоре Брудзеси», секретаре Мадзини, познакомившимся с Е. П. Б. и Метровичем в Италии. А упомянутый им «один из величайших Адептов» – это сам Мадзини 89 . |
| – Господин доктор, – сказал вошедший в залу слуга. – Жданова говорит, что ее сиятельство не желают кушать. – Черт бы ее подрал! – заворчал доктор. – Иду… Сейчас я накормлю мою чертовку, господин профессор, а потом, если вы ничего не имеете против, мы могли бы сыграть с вами в преферанс или дурачка. Я выразил ему свое сожаление по поводу того, что не умею играть в карты, и, когда он отправился к своей больной, я прошел к себе в комнату и стал писать письмо мадемуазель Гертруде. II Ночь была теплая, и я оставил открытым окно, выходящее в парк. Написав письмо и не чувствуя еще никакой охоты спать, я стал снова пересматривать литовские неправильные глаголы, стараясь в санскрите найти причины их различных неправильностей. Я с головой ушел в эту работу, когда вдруг заметил, что кто-то с силой потряс одно из деревьев около моего окна. Послышался треск сухих веток, и мне почудилось, будто какое-то очень тяжелое животное пытается взобраться на дерево. Под живым впечатлением рассказов доктора о медведях я поднялся не без некоторой тревоги и в нескольких шагах от окна, в листве дерева, увидел человеческое лицо, ярко освещенное моей лампой. Явление это продолжалось один момент, но необыкновенный блеск глаз, с которыми встретился мой взгляд, поразил меня несказанно. Я невольно откинулся назад, потом подбежал к окну и строго спросил непрошеного гостя, что ему нужно. Но он тем временем уже начал торопливо спускаться с дерева; ухватившись за толстую ветку, он повис на мгновение в воздухе, затем соскочил на землю и тотчас же скрылся. Я позвонил; вошел слуга. Я рассказал ему о случившемся. – Господину профессору, наверно, почудилось. – Нет, я уверен в том, что говорю, – возразил я. – Боюсь, не забрался ли в парк вор. – Этого не может быть, сударь. – Тогда это кто-нибудь из обитателей замка? Слуга широко раскрыл глаза и ничего не ответил. Наконец он спросил, не будет ли каких приказаний. Я велел ему затворить окно и лег в постель. Спал я очень крепко и не видел во сне ни воров, ни медведей. Я заканчивал свой утренний туалет, когда в дверь постучали. Отворив дверь, я увидел перед собой рослого и красивого молодого человека в бухарском халате, с длинной турецкой трубкой в руке. |
| …Днем и ночью в камере спорили о том, что с нами будет. Назывались новые чудовищные сроки. Двадцать лет… Двадцать пять… Только Гертруда проявляла оптимизм. Уверяла, что будут созданы какие-то промежуточные формы гетто для бывших заключенных, нечто среднее между лагерем и вольным поселением. – Цум байшпиль, колькоз «Красная репа», – заканчивала она на своем волапюке. Это было не лишено остроумия, и главное – всем хотелось, чтобы это было правдой. С тех пор разговор о том, что нас ждет – лагерь или поселение, – формулировался кратко: Эльген или «Красная репа»? Наступили ноябрьские праздники. В соответствии с лучшими традициями начальство дома Васькова отметило их гигантским обыском. Следователи не работали три дня, никуда никого не вызывали, и тоска, охватившая герметически закупоренную камеру, как бы материализовалась, стелясь по полу грязными пятнами. И вдруг среди этой могильной тишины, в ночь на девятое, загремели замки, закряхтела ржавым голосом дверь камеры. Меня! На допрос! Через минуту я уже жадно вдыхала морозный ноябрьский воздух, стоя у вахты в ожидании машины. Здесь возили на допросы на легковой. Я незаметно покрутила ручку, спускающую боковое стекло, и полакомилась кислородцем. Конвоир сделал вид, что не заметил. Гайдуков после праздников был какой-то отекший и еще более равнодушный, чем обычно. – Ну вот и оформили вас, – эпически сказал он, похлопывая ладонью по толстой розовой папке моего «дела». Это было то самое дело, заведенное еще в тридцать седьмом году. Только папка была новая, свежая, с четкой печатной надписью наверху: «Хранить вечно». Под этой надписью – другая, вся через дефисы: ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД-МГБ. Если прикинуть литераторским глазом, то в папке не меньше двадцати печатных листов. – Неужели все обо мне? – вяло поинтересовалась я. – А то о ком же? – удивился Гайдуков. Вдруг на его столе зазвонил телефон. – Да, да, – несколько оживившись, подтвердил мой следователь, – да, у меня. Слушаю, товарищ полковник… Сию минуту, товарищ полковник… Обернувшись ко мне, следователь сообщил: |
| Я устыдилась. Действительно, нет пределов моей глупой доверчивости. Даже ортодоксальная Гертруда реально смотрит на «гуманизм» тюремщиков. И все же… Сотни раз я точно проигрывала пластинку, мысленно воспроизводя все речи полковника. Ведь не во сне же… Хорошо, пусть врал. Но ведь бумагу про ссылку на поселение я читала собственными глазами. Впрочем, что им стоит сфабриковать любую бумагу? И еще пять дней. Только девятнадцатого ноября, когда я окончательно и безвозвратно окунулась сожженной душой в тюремное полубытие, только тогда и раздались эти уже не чаемые слова: «С вещами!» В ответ вскочила не я одна. Все мои соседки повскакали со своих мест. Потому что это было эпохальное событие для всех нас. Отсюда еще никого не брали с вещами. Значит, судьба одной уже решена. И это эталон всех остальных судеб. Конвоир стоял в дверях все время, пока я собирала вещи, так что обменяться какими-нибудь словами мы не могли. Да и не нужны были слова. Понятны были взгляды. «Сообщи как-нибудь…» «При малейшей возможности…» Через несколько минут я была уже в конторе тюрьмы. Там сидел тот самый истукан, что месяц назад составлял опись моих «личных вещей». Сейчас он щепетильно выложил их передо мной: мои три шпильки, один химический карандаш и – главное – целлулоидную пухлую ногу Тониного голыша. Обожаю строгую законность! – Распишитесь! Вошел мой следователь Гайдуков. Я даже не подозревала, что у него может быть такое веселое доброжелательное лицо. – Ну вот и все, – сказал он. – Обедать будете уже дома. Сейчас заедем вместе на машине в прокуратуру, я возьму там на вас бумажку и тут же высажу вас и отпущу на все четыре стороны. В пределах Магадана, конечно… Увидав его благодушное настроение, я задумываю сложное дело. – Гражданин следователь! Я забыла в камере очки. Без них я не могу читать. Это была наглая ложь. В то время я еще очками не пользовалась. Гайдуков послал истукана в камеру, но тот возвратился, естественно, ни с чем. Мифических очков не нашли. – Разрешите мне самой на минуточку. Вместе с конвоиром. Я ничего не буду говорить. |
| Среди мистиков пользуются большим уважением «откровения» святой Гертруды, монахини Бенедиктинского ордена, жившей в XIII веке. Приведем нечто из этих «откровений». «Страдая от головной боли, она старалась во славу Господа облегчить свои страдания, держа во рту некоторые пахучие вещества. Ей показалось, что Господь милостиво склонился к ней и Сам находил утешение в этом запахе. Вдохнув в Себя аромат, Он поднялся и с довольным видом сказал святым: «Посмотрите на новый подарок, который сделала Мне Моя невеста!» Однажды во время молитвы в часовне она услышала пение: «Sanctus, sanctus, sanctus!» Сын Божий склонился над ней, подобно самому нежному возлюбленному, и, запечатлевая на ее душе сладостный поцелуй, сказал ей при втором Sanctus: «При этом Sanctus, прославляющем Меня, прими в Моем поцелуе всю святость Моей Божественности и Моей человечности, и это приготовит тебя к принятию Святых Тайн». И когда в следующее воскресенье она благодарила Бога за эту милость, Сын Божий, более прекрасный, чем тысячи ангелов, взял ее на руки и, словно гордясь ею, представил ее Богу Отцу в том совершенстве святости, какое Он даровал ей. И Отцу так понравилась эта душа, представленная Ему Его единственным Сыном, что Он не мог удержаться, чтобы не отдать ей—то же самое сделал и Дух Святый—всю святость Своего Sanctus, благодаря чему она стала обладательницей всей полноты святости, дарованной ей Всемогуществом, Мудростью и Любовью» [ 124 ]. Говоря о характерных проявлениях мистики Запада, нельзя умолчать о святой Терезе, изложившей свои мистические переживания в автобиографии, написанной ею в 1561–1562 годах. Джеме, изучивший сочинения Терезы, говорит, что «ее представления о религии сводились, если можно так выразиться, к бесконечному любовному флирту между поклонником и его Божеством» [ 125 ]. Мистический восторг Терезы возбуждал физическую ее природу, она говорит о чувстве восхищения как о чем-то таком, что трудно вынести и что почти граничит с физической болью. О том участии, которое принимает тело в небесных радостях, она говорит, что чувство радости «пронизывает его (тело) до мозга костей, тогда как земные наслаждения действуют поверхностно. |
| При случае, чего другого нет ли, Неведомого нам, что так его печалит И что узнав, ему могли бы мы помочь Королева Он много говорил о вас, и я Уверена, нет двух людей на свете, К которым больше он привязан. Если Предупредительны настолько и любезны Вы будете, у нас повременив немного, Чтоб исполнению помочь надежды нашей, Мы вас вознаградим за это пребыванье, Как царской благодарности пристойно. Розенкранц Ваши Величества могли б державной власти Свою нам волю выразить не в просьбе, А в повеленье. Гильденстерн Оба, повинуясь, Мы отдаем себя всецело вам и, к вашим Стопам услуги повергая, ждем Распоряжений. Король Спасибо, Розенкранц и милый Гильденстерн. Королева Спасибо, Гильденстерн и милый Розенкранц. Я убедительно прошу вас навещать Столь изменившегося сына. — Кто-нибудь Из вас пусть к Гамлету проводит их. Гильденстерн Дай Бог, чтоб наш приезд и поведенье были Ему приятны и полезны. Королева Да, аминь! Розенкранц, Гильденстерн и некоторые служащие уходят. Входит Полоний. Полоний Мой государь, с весельем возвратилось Посольство из Норвегии. Король Всегда ты добрые приносишь вести. Полоний Неправда ль, государь? Поверьте, ваше Величество, как господу душой, Так службой королю принадлежу я. И думается мне, — или мой мозг утратил Способность в важном деле нападать На верный след — главнейшую причину Безумья Гамлета я угадал. Король О говори, я так хочу об этом слышать! Полоний Сперва послов примите; на пиру мое Известье будет лакомым кусочком. Король Так окажи им честь и сам сюда введи их. Полоний уходит. Он говорит, моя Гертруда, что нашел Расстройства Гамлета источник и причину. Королева Но главная, я полагаю, смерть Его отца и наш поспешный брак. Король Мы это выследим. Полоний возвращается с Вольтимандом и Корнелием. Друзья мои, привет вам! Скажи нам, Вольтиманд, что брат норвежец шлет? Вольтиманд Приветствия и благопожеланья. Во-первых, он велел остановить Набор, затеянный племянником; он думал, Что то готовятся идти войной на Польшу; Но, ближе вникнув, он узнал, что это с вашим |
| Цветение русской религиозной мысли после революции продолжалось либо в условиях диаспоры, где она плодотворно встречалась с мыслью Запада, так что в особенности Бердяев сделался явлением общеевропейского масштаба, несколько односторонне определив представление западного интеллигента о «русской душе», и где выяснилось значение уже упомянутых Г. П. Федотова, Л. ΓΙ. Карсавина и резкого оппонента «серебряного века» гегельянца Ивана Александровича Ильина (1882–1954), воплотившего наиболее правые тенденции этого умственного движения, либо под гнетом атеистического террора — наряду с о. Павлом Флоренским и близким к нему по образу мыслей Алексеем Федоровичем Лосевым (1893–1988) необходимо назвать погибшего в сталинских лагерях Александра Александровича Мейера (1875–1939), к кружку которого принадлежал до отъезда за границу Федотов; и первое, и особенно второе было трудно, однако внутренней свободе скорее помогало, чем мешало. И позднее, ко второй половине века, исключительно заметны католики в литературах традиционно некатолических, например, в английской (от Грэма Грина до Дж. Р. Толкина [Tolkien]) или немецкой (от Гертруды фон Ле Форт [Le Fort], 1876–1971) до Генриха Белля [Btill]). Впрочем, оговоримся, что присутствие представителей той или иной конфессии осуществляет себя в середине и 2–й половине XX в. иначе, чем в 1–й половине — заметно сдержаннее, при уменьшении пафоса и возрастании скепсиса, если не по отношению к вере, то по отношению к себе как ее защитнику: те же Грэм Грин или Генрих БЕлль — католики среди писателей, но не «католические писатели» в том специфическом смысле, в каком таковым, бесспорно, был Поль Клодель. Среди верующих христиан всех конфессий по ходу XX в. резко повышается процент носителей университетского образования — отчасти за счет ослабления веры в простонародной среде, но отчасти за счет повышения ее притягательности для интеллигенции. Когда Ш. Пеги совершал традиционное паломничество пешком от Парижа до святынь Шартра (воспетое в его стихах), это был поступок, по меньшей мере неожиданный для парижского публициста и литератора; после его кончины, однако, такое паломничество вошло в обычай у парижского студенчества, и огромные толпы молодых людей шествовали по древней дороге паломников. |
| 14. Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо». (Екклизиаст, гл. XII) Февраль-май 1977 4 февраля «…Хорош Божий свет, одно только нехорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше „чести мундира“, мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится». (Из письма А. П. Чехова А. С. Суворину, 9 дек., 1890 г., Москва) «…Я по-итальянски не понимаю, но она так хорошо играла, что мне казалось, что я понимаю каждое слово. Замечательная актриса, никогда не видел ничего подобного. Я смотрел на эту Дузе, и меня разбирала тоска от мысли, что свой темперамент и вкусы мы должны воспитывать на таких деревянных актрисах, как Ермолова и ей подобных, которых мы оттого, что не видали лучших, называем великими. Глядя на Дузе, я понимал, отчего в русском театре скучно». ((О Дузе) М. П. Чеховой, 17 марта, 1891 г., Петербург 5 февраля Вчера Дмитриев сказал Ларисе по телефону о том, что «Зеркало» купили французы и западные немцы (Гамбаров). За 500 000 фр.! За такие деньги еще никто и никогда не продавал наших фильмов Хотелось бы кое-что переделать в монтаже картины. Особенно в предпоследней части. 24 февраля Съемки натуры в Исфаре мы отменили из-за землетрясения в Шурабе на местах съемки. Только что сняли Квартиру Сталкера. Надо ехать искать новую натуру. Пролонгация на месяц. В театре налаживается. 18-го был премьерный спектакль, на котором я впервые почувствовал, что спектакль может состояться. Толя стал играть. Сегодня спектакль, но с Матюшиной -Гертрудой. Это плохо, она не справилась прошлый раз (15-го?). Сегодня после спектакля съемка двух кусков для телевидения (Сумасшедшая Офелия и Убийство Полония) и интервью со мной, Тереховой и Солоницыным. |
|
|
