| Число строк здесь символически подчеркивает полноту переживания и совершенство выражения. Переложение свидетельствует о смиренном проникновении в самую глубину православной мистической жизни. Закат духа Впоследствии, в первой половине 1860-х годов, Вяземский-поэт еще находит силы для духовной борьбы с бездуховными «нигилистами» и с восставшими в очередной раз поляками. Находит он силы и для поддержки царя, пережившего в 1866 году покушение («Комиссарову», «16 апреля 1866 года»). Однако бесчисленные потрясения с течением лет все более сказываются на его здоровье, на душевном самочувствии. Как нередко бывает, на закате жизни начинают в очередной раз всходить семена, посеянные в детстве и юности. А в судьбе Вяземского это были семена сомнений, неверия, магического самообожения, иезуитского воспитания. Подобные ростки появлялись в его творчестве и во времена высшего расцвета православных настроений, однако теперь они становятся особенно заметными. Стареющего поэта все более привлекает полная глухая бездуховность, ведущая, казалось бы, кратчайшим путем к совершенному покою. В этой тяге есть нечто буддийское, нечто такое, что примерно в те же годы переживал Лев Толстой: стремление сократить все переживания до простейшей чувственности, а затем и бесчувствия. В стихотворении «Дорогою» (около 1864) поэт описывает путь своей жизни: Сам поэт понимал, что его позднее творчество – это еще один виток душевных метаний, казалось бы уже преодоленных в прежние годы. Свое понимание он выразил в «собрании» стихотворений «Хандра с проблесками» (между 1874 и 1877), подчеркнув в названии переменчивость мировосприятия и оценив одни стихотворения как плод болезни, а другие – как плод духовного озарения. Все многообразие мировоззренческих установок здесь сведено к двум основным: к полной бездуховности и к православной мистике. Замысел сборника сжался до ряда из десяти исчисленных стихотворений. Само исчисление подчеркивает некую последовательность творческого развития, а итоговое число «десять», сообразно общепринятой символике, указывает на полноту и завершенность художественного пути. |
| Живая ветвь от корня славы, Под нею царства улеглись; На нем мы призываем Бога; Им братья мы семьи одной, И у последнего порога На нем прощаемся с землей… О, дорожи своим залогом! Блюди тобой избранный путь, И пред людьми и перед Богом, Святая Русь, – святою будь! В этом стихотворении Вяземский как никогда раньше и позднее сближается со славянофилами и с предтечей славянофилов А.С. Шишковым, своим противником в прошлом. Как никогда Вяземский близок к признанию наивысшего и вечно живого священного достоинства церковнославянского языка и к признанию его неразрывного единства с современным русским языком. Это стихотворение непосредственно готовит взлет православно-державных настроений поэта, пришедшийся на годы Восточной (Крымской) войны (1853–1856). В начале 1849 года умерла последняя из дочерей Вяземского Мария. Поэт отвечает на испытание судьбы как христианин: он и его супруга Вера Федоровна решают поклониться святым местам. В июне 1849 года они выезжают в Константинополь к своему сыну, служившему там. Знаменательно, что их путь в Иерусалим прошел через священную для Православия столицу былой Византии – второй Рим, Константинополь. Лишь 7 апреля 1850 года они выехали из Константинополя в Палестину и 12 мая заказали на Голгофе обедню за упокой родных и друзей. Мистические впечатления от святых мест отразились в стихотворениях 1850 года: «Палестина», «Иерусалим». Правда, в то же самое время Вяземский излагает свои впечатления и дневниковой прозой – весьма рассудочно и почти скептически, сосредоточившись на том, что колеблет веру: «Гефсимания… Латины показывают одно место, где молился и страдал Спаситель, а греки другое. Вообще главная местность хорошо обозначена евангелистами; но жаль, что хотят в точности определить самое место, самую точку, где такое-то и такое-то событие произошло. Тут определительность не удовлетворяет, а напротив, рождает сомнение… Признаюсь откровенно и каюсь, никакие святые чувства не волновали меня при въезде в Иерусалим» . Очевидно, именно подобные душевные противоречия привели поэта к созданию «Молитвы ангелу-хранителю» (1850): |
| В 1806 году, после иезуитского пансиона, Вяземский на краткое время оказался в пансионе, «учрежденном в Петербурге при новообразованном педагогическом институте». Из преподавателей этого заведения он помянул добрым словом одного только француза, у которого на уроках переводил с русского на французский «Деревню» Карамзина. Вернувшись в начале 1807 года в Москву, Вяземский получает домашние уроки у профессоров Московского университета, немцев по происхождению. С единственным русским профессором, А.Ф. Мерзляковым, он с самого начала поссорился, написав на него первую в своей жизни эпиграмму, в которой обыграл принятую у Мерзлякова подпись под печатными стихотворениями – «Мрзк» – как «мерзкий». По признанию Вяземского, эпиграмма «имела большой успех в кругу немецкой профессуры» . Возможно, что это первое русское произведение поэта, и знаменательно, что оно оказалось направленным против русского преподавателя. В 1807 году Вяземский некоторое время находится «под сентиментальным наитием Шаликова», последователя Карамзина. В это время он пишет свой словесный портрет в карамзинском духе: «У меня чувствительное сердце, и я благодарю за это Всевышнего!» Образ «Всевышнего» лишен каких бы то ни было вероисповедных оттенков – в духе «веротерпимости», как у Карамзина и как в сочинениях масонов. «Всевышний», который обитает везде и, между прочим, в обожествляемом им «чувствительном сердце» писателя – это слегка прикрытое выражение всебожия, пантеизма. Сам Карамзин писал о божественном всеведении, всесилии, благости и вездесущести художника: «Кто через мириады блестящих сфер, кружащихся в голубом небесном пространстве, умеет возноситься духом своим к престолу невидимого божества; кто внимает гласу его в громах и в зефирах, в шуме морей и – собственном сердце своем; кто в атоме видит мир и в мире атом беспредельного творения; кто в каждом цветочке, в каждом движении и действии природы чувствует дыхание высшей благости и в алых небесных молниях лобызает край Саваофовой ризы – тот не может быть злодеем» (Нечто о науках, искусствах и просвещении. 1794) . |
| В духе Карамзина юный Вяземский ставит свое «чувствительное сердце» и «воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное» выше рассудочных «философских систем». В 1807 году в «Вестнике Европы» (основанном в 1802 году Карамзиным) за подписью «В…» появилась статья «О магии». Есть основания считать ее автором Вяземского (и, таким образом, относить появление его первого печатного произведения к 1807 году, а не к 1808, как принято). Находясь с 1807 года под обаянием Карамзина, Вяземский, естественно, увлекся возможностями творческого воображения, понимаемого магически. При этом, как и Карамзин, он должен был решать вопрос об отношении к обычной древней магии с ее утомительными для вольного «чувствительного сердца» предписаниями. Предписания эти в своем большинстве объявлялись «суевериями» (здесь карамзинское направление больше всего расходилось с масонством). Именно этим вопросам и посвящена статья «О магии», в которой сверхъестественные, сверхприродные, и, таким образом, божественные способности человека не отвергаются, но отвергается неудобоносимое бремя древних магических обрядов и предписаний, особенно связанных с черной, злотворной магией. В статье говорится, что магия – «таинство делать то, чего не в силах сделать сама природа; это невозможно! Однако ж во все времена верили магии»; «древние маги были ученее других людей»; невежественному большинству они казались чудотворцами, умнейшие среди них закладывали основы будущих наук и занимались, например, астрономией, а «которые… были глупее» – астрологией; что же касается черной ворожбы, будь то причинение смерти на расстоянии с помощью восковых фигур или что-нибудь подобное, так это, с точки зрения автора, «нелепости», «безумство» . Через несколько лет Вяземский вместе с другими членами общества «Арзамас» станет со смехом воспроизводить приемы черной ворожбы. Вообще в дальнейшей жизни писатель неоднократно выступал против «суеверий», причем не только магических, но и простонародно-православных (как он считал), оставаясь в таких случаях, с одной стороны, последователем Вольтера, а с другой – Карамзина. Так, вспоминая о событиях 1807 года, он осудил «суеверие простонародное», по которому «Наполеон прослыл антихристом» . Между тем, подобное мнение о Наполеоне в 1812 году распространилось и в кругах высшего образованного общества, и среди священнослужителей; и оно, строго говоря, не противоречило мистической историософии Православия, согласно которой мир живет в непрестанном ожидании конца света, в непрестанной духовной борьбе со все новыми соискателями звания антихриста (от хода этой борьбы и зависит продолжение человеческой истории). |
| Не попадает талант на свою дорогу, потому что не устремляет глаз высших на самого себя. Но Промысл лучше печется о человеке. Бедой, злом и болезнью насильно приводит он его к тому, к чему он не пришел бы сам. Уже и в лире Языкова заметно стремленье к повороту на свою законную дорогу. От него услышали недавно стихотворенье «Землетрясение», которое, по мненью Жуковского, есть наше лучшее стихотворение». Можно внести уточнение: на свою законную дорогу Николай Языков попал не в последних стихах, а с первой же «Молитвы» («Молю Святое Провиденье…»), ставшей одним из популярнейших алябьевских романсов уже в 1820-е годы, его подражания псалмам появились еще в 1830 году, к библейской поэзии он вновь вернулся перед смертью. Гоголю важно было отметить именно поворот, произошедший в середине 1840-х годов в русской поэзии, обратившейся к религиозным темам. Гоголь приводит один пример, но можно привести и другие. В 1844 году в четвертом номере «Москвитянина» (за полгода до «Землетрясения») появился «Давид» Алексея Хомякова. В этом стихотворении, «Исповеди», датированной тем же 1844 годом, в дальнейшей поэтической публицистике Хомяков тоже брал событие из минувшего и обращал его к настоящему. Точно такой же прием, так сказать обратной исторической перспективы, широко использовал в своих политических стихах 1850–1860-х годов Федор Тютчев. Все сказанное Гоголем о «Землетрясении» можно применить к Петру Вяземскому едва ли не в большей степени, чем к Николаю Языкову, вернувшемуся к своим ранним молитвам. Здесь же автор сатиры 1828 года «Русский Бог», ведущий критик-западник «Московского Телеграфа» через двадцать лет превратился в создателя, в буквальном смысле, аллилуйной «Святой Руси»: …Как в эти дни годины гневной Ты мне мила, Святая Русь! Молитвой теплой, задушевной Как за тебя в те дни молюсь! Жуковский писал Петру Вяземскому вскоре после публикации «Святой Руси»: «Твои стихи, не поэзия, а чистая правда. Но что же поэзия, как не чистая высшая правда? Твои стихи п р а в д а потому, что в них просто, верно, без всякой натяжки выражается то, что глубоко живет в душе, не подлежит произвольному умствованию, не требует никаких доказательств разума, что живет в душе вопреки всем софизмам отрицания, вопреки даже самим противоречащим фактам, живет, как всякая Божия истина, не из ума человеческого исходящая, потому именно гордостию его отвергаемая, что она вне его существует, потому именно не отрицаемая, что не принадлежит к области очевидности и не подвластна механической силе логических доказательств. |
| Дело в том, что статьи о «Ревизоре» представителей реакционной журналистики по времени были самыми ранними из всех печатных откликов на комедию Гоголя. Что же касается статьи о «Ревизоре» В. П. Андросова («Московский Наблюдатель», 1836 г., май, кн. 1, стр. 120–131), критика наиболее близкого Гоголю идеологически, то его статья появилась в связи с первой постановкой «Ревизора» на московской сцене, осуществленной только 25 мая 1836 года. В связи с этой же постановкой была написана другая сочувственная по отношению к «Ревизору» статья А. Б. В. («Молва», 1836 г., стр. 256–257). Отзыв о «Ревизоре» кн. П. А. Вяземского («Современник», 1836 г., т. II, стр. 285–309, ценз. разр. 30 июня 1836 г.) появился еще позже только что названных статей. Вернее всего предполагать, что первая редакция «Театрального разъезда» была написана Гоголем не только ранее опубликования статьи П. А. Вяземского, но и ранее всех печатных отзывов о московской постановке «Ревизора», т. е. в мае 1836 года. III. Мысль о напечатании «Театрального разъезда» возникла у Гоголя в связи с подготовкой собрания его сочинений, издание которого он поручил Н. Я. Прокоповичу летом 1842 года, при заезде в Петербург. Тогда же перед ним стал вопрос и о переработке пьесы для печати. В цитированном выше письме к Н. Я. Прокоповичу, от 15 июля 1842 года из Гастейна, Гоголь, по поводу «Театрального разъезда», сообщал ему, что пьесу «нужно сделать несколько идеальней, т. е. чтобы ее применить можно было ко всякой пьесе, задирающей общественные злоупотребления», и просил Прокоповича «не намекать и не выдавать ее, как написанную по случаю «Ревизора». Через полтора месяца, 29 августа 1842 года, Гоголь извещал Прокоповича, что с «Театральным разъездом» ему было хлопот «более всего»: в пьесе «столько нужно было переделывать, что, клянусь, легче бы мне написать две новых. Но она заключительная статья «Собрания» и потому очень важна и требовала тщательной отделки. Я очень рад, что не трогал ее в Петербурге и не спешил с нею. Она была бы очень далека от значенья нынешнего. |
| Указ его величества императора и самодержца всероссийского. Объявляется ради народного известия. Июля 9 дня нынешнего 1722 году в поданном в Сенат доношении морского флота капитана господина Нарышкина написано: указом его императорского величества Санкт-Питербурскую Академию и Московскую школу, также и прочие школы, которые обретаютца от той Академии в губерниях и в правинцыях и содержались в ведении генерала-маэора и обор-прокурора и гвардии маэора господина Скорнякова Писарева, повелено ведать ему Нарышкину; а по принятии оной Академии по списку Московской школы школьников во учении не явилося ста двадцати семи человек, которые бежали до его принятия школ и по се время из оных беглецов нихто не явился, в чем есть немалая ослаба и протчим школьником и утрата денежной сумме академической, понеже оные школьники жив многие лета и забрав жалованья бежали; – и чтоб повелено было из Сената публиковать листами и повелеть оным беглецам явитца. И сего июля 16 дня по его императорского величества указу и по сенацкому приговору о сыску и о высылке вышеписанных школьников шляхетских детей и о протчих публиковать в народ из Сената немедленно, дабы оные школьники явились конечно с чего числа которые в Москве тем в две недели, а которые в губерниях и в правинцыях, тем в месяц в тех местах, в которых сии указы публикованы будут. А буде они по сему его императорского величества указу во оной срок не явятца, и за то им учинен будет немалый штраф, а другим из нижних чинов учинено будет наказанье; а где такие в губерниях и в правинцыях явятца, и таковых выслать за поруками, а буде порук не будет, за караулом, и о том в Сенат и в Академию писать. А кто имяны школьники, о том при сем его императорского величества указе реэстр. Реэстр Из шляхедства: князь Александр Вяземской, Яков Бакеев, Федор Кашкадамов, Михайла Кошкин, Семен Щербачев, Иван Постелников, Афанасий Арнаутов, Михайла Ендауров, Петр Золотилов, Алексей Домнин, Парфеней Верховской, Андрей Шетнев, Степан Золотилов, князь Егор Козловской, Иван Симанской, Петр Дубасов, Гаврила Заборовской, Федор Мякишев, Иван Кресников, Петр Кошелев, Александр Шишкин, князь Данила Енгалычев, Федор Сафонов, Василей Кошелев, Федор Кожин, Мартын Семынин, Василей Мячков, Дмитрей Щербачев, князь Иван Вяземской, Петр Аксаков, Иван Шишков, Степан Расловлев, Василей Зотов. |
| в. Дубянского, князей Мещерских и других помещиков числом до 600 человек возмутились и в послушание не приходят, вступают в бой против посланной на них команды. Мы видели из донесений Вяземского, как чиновники наживались на счет крестьян, особенно инородцев. Но кроме Вяземского, имевшего поручение непосредственно от государыни наведываться о лихоимстве и прямо доносить ей, в Казанскую губернию отправлен был подполковник Свечин для осмотра дубовых рощей и доносил Сенату, что государственные крестьяне терпят обиды и разорения от вальдмейстеров, канцелярий и от посылаемых по разным делам чиновников. Эти обиды и разорения состояли в том: 1) Вальдмейстеры сбирали ежегодно от 3 до 6 коп. с души, а лесные сотники по рублю с деревни. 2) Посылаемые от канцелярий приказные и солдаты для сбора во время урожаев хлеба, для взятия сказок и объявления разных указов брали по копейке и по две с души, а с деревни по рублю и больше. 3) При подаче сказок в канцеляриях во время платежа подушных денег, о наблюдении за корчемством, ворами и разбойниками каждая сказка становилась по два и по три рубля с деревни, а без того подушных денег не принимали. 4) Во время подушного сбора на офицеров и приказных собирается в каждую треть по 10 и 15 коп. с души. 5) За печатные паспорты берут по 50 коп. с каждого. 6) На идущие вверх по Волге с медью суда берутся люди в работу по большому числу бесплатно. 7) Посланные из канцелярии берут подводы и харчевой припас бесплатно, а хотя этим проезжим до обывателей никакого дела нет, однако объявляют на того или другого записки, стращают следствием, и так как обыватели неграмотные, ничего не понимают, то оплачиваются деньгами. Сенат приказал: для чего это делать допускается, о том для положения штрафа Казанской губернской канцелярии прислать ответ и показать особливым экстрактом, от кого именно жалобы на обиды в канцелярию вступили в прошлом и нынешнем году и чем просители удовольствованы; если же нет решения, то за чем дело остановилось? На Западе крестьяне по-прежнему стремились за польский рубеж. |
| как здесь представлено, не так упорядочено и упрощено— в искусстве всё перемешано, всё перетекает из одного в другое, и не всякий художник даёт себе труд задуматься над смыслом своей деятельности. Различные понимания сущности и целей эстетического творчества могут сопрягаться, тесно переплетаясь не только в пространстве художественного наследия одного поэта, живописца, композитора— но и в пределах единого произведения. Пусть же и живёт искусство во всей этой противоречивости и многосложности. Должно лишь сознать: «чистого искусства» не существует. Всякая периодизация весьма условна. Можно, конечно, обозначить: литература начала века, середины века, второй половины века. Можно ещё более дробно распределить всё по четвертям. Но как быть с теми, кто не вписывается ни в одну хронологию хотя бы по причине долгого пребывания в земной жизни? Так, кн. П.А.Вяземского мы традиционно относим к поэтам пушкинского времени, но с таким же правом его поэзия может быть отнесена и к иным периодам: Достоевский, к примеру, этого старшего собрата Пушкина по поэзии пережил всего лишь на три года. Не забывая о том, коснёмся поэтического творчества некоторых русских поэтов, в середине века пребывавших безусловно. Поэтическую репутацию Фёдора Николаевича Глинки (1786-1880) немножко подпортил Пушкин, написавший знаменитую эпиграмму: Наш друг Фита , Кутейкин в эполетах, Бормочет нам растянутый псалом: Поэт Фита , не становись Фертом! Дьячок Фита , ты Ижица в поэтах! Тут Пушкин дал волю своему язвительному нраву— как часто в эпиграммах. Глинка же, к слову заметим, занимая важный пост при Милорадовиче, петербургском генерал-губернаторе, употребил в своё время всё влияние, чтобы смягчить участь ссыльного поэта; впрочем, и сам Милорадович Пушкину тоже сочувствовал. Но зато никто лучше Пушкина не дал столь точной, краткой, энергичной и ёмкой характеристики поэзии Глинки (в рецензии на его поэму «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой», 1830): «Изо всех наших поэтов Ф. Н.Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму; слог его не напоминает ни величавой плавности Ломоносова, ни яркой и неровной живописи Державина, ни гармонической точности, отличительной черты школы, основанной Жуковским и Батюшковым. Вы столь же легко угадаете Глинку в элегическом его псалме, как узнаете князя Вяземского в страницах метафизических или Крылова в сатирической притче. Небрежность |
| Вслед за тем Екатерина писала Вяземскому: «Скажите Чичерину (генерал-полицеймейстеру), что если по городу слышно будет, что многие берутся и взяты солдаты под караул, то чтоб он выдумал бы бредню и ее б пропустил, чтоб настоящую закрыть, или же и то сказать можно, что заврались». Императрицу поразила молодость людей, толковавших о политическом перевороте, и она писала Вяземскому: «Я прочла все сии бумаги и удивляюсь, что такие молодые ребятки впали в такие беспутные дела: Селехов старший – и тому 22 года, а прочих, кроме розгами, ничем сечь не должно, одному 17, а другому 18 лет». Приговор состоялся такой: Оловеникова бить кнутом и сослать навеки в Нерчинск в тяжкую работу. Селехова гонять два раза шпицрутеном и написать в солдаты в дальний сибирский гарнизон; капралов Подгорнова и Чуфаровского как малолетних высечь розгами келейно и послать в сибирские полки солдатами; других же бить плетьми и сослать в Нерчинск навеки. Понятно, что Екатерина должна была всеми средствами поддерживать Орлова, ибо уже по одному инстинкту самохранения судьба их была тесно связана друг с другом; первые удары, имевшие дать Павлу самостоятельное царствование, должны были посыпаться на Орлова. Орлов был лучший человек, который мог спасти государство, и было счастливое время, когда Екатерина была в этом убеждена и со всею страстностию готова была поддерживать сие во всяком. Но теперь это время прошло: Екатерина имела время изучить Орлова, а главное – имела время охладеть к нему. Она находилась в самом затруднительном и тяжелом положении: страсти, сознания, что Орлов может все сделать, уже не было более, и в этом страшно было признаться, страшно в отношении к сердцу, страшно и в отношении к политическим обстоятельствам, ибо Орлов был теперь более, чем когда-либо, необходим для прекращения всех интриг в пользу самостоятельности Павла. Екатерина уже начала разбирать в письмах с приятелями разные стороны характера Орлова, и это был уже печальный шаг, показывавший, что она не находится с этим человеком в таких отношениях, когда характер и способности не разбираются. |
|
|
