| Голицын и этим недоволен, и фритредеровский орган «Дух Журналов» получает строгое предостережение. ««Дух Журналов»», – писал Голицын 6 октября 1820 г. петербургскому попечителю округа, – позволял себе восставать на распоряжения правительства по части мануфактурной, когда не позволен был ввоз в Россию чужестранных произведений; когда последовало по новому тарифу разрешение, осмелился критиковать». Явно отсюда, что задача журнала «представлять все действия правительства необдуманными». Это говорилось про журнал, который в 1816 г. по поводу либерального тарифа писал: «Да здравствует мудрое благодетельное правительство». По мнению Голицына, «одному правительству может быть известно, что... прилично сообщать публике»! И, конечно, тщательнее всего охраняется священная старина крепостного права. Журналистике скоро совсем запретили касаться крестьянского вопроса, что вызвало горькую реплику Н.И. Тургенева в письме к Вяземскому: «когда-то нам запретят не быть хамами и прикажут быть порядочными людьми». Такая же судьба постигла и все другие вопросы политического характера, дабы не подавать «повода к разным заключениям и толкам». Замечено, – предписывает Голицын попечителю петербургского округа в мае 1818 г., – что издатель «Духа Журналов» помещает статьи, содержащие рассуждения о вольности и рабстве крестьян, о действиях правительства и другие неприличности: «А так как только одному правительству может быть известным, что из таких материй прилично сообщать публике, то повелевается отныне не писать даже в подкрепление какой-либо из подобных предметов мысли, ни против оной: то и другое нередко равно вредно поданием повода к разным заключениям и толкам». Тщетны, конечно, указания в ответ, что сама «Северная Почта» – орган министерства – говорит о пользе свободного книгопечатания. Лебединой песнью «Духа Журналов» была статья «Чего требует дух времени» (в начале 1819 г.), явившаяся откликом на варшавскую речь Александра. В этой статье дух времени определяется как желание «владычества законов на незыблемом основании». В 1821 г. журнал – орган землевладельческого сословия, консервативный по своему направлению, был закрыт. В практику жизни постепенно все более и более входило предписание Голицына 4 апреля 1818 г.: не допускать «никаких мыслей и правил, нетерпимых ныне правительством». Цензура должна была следить, чтобы не обнаружился «дух, противный религии христианской», «своевольство революционной необузданности, мечтательного философствования или опорочивания догматов православной церкви». Началось с уничтожения намеков на свободомыслие. Пострадал даже Ал. Тургенев, у которого цензура «вымарала английскую свободу в библейской речи». «Скоро ее, вероятно, и в лексиконе не останется», – замечает он в письме к Вяземскому 30 октября 1818 г. Также слово «liberte» цензор уничтожил у Михайловского-Данилевского. Что же удивительного, если профессору цензуры Тимковскому даже слово «втащиться» кажется мятежным словом. Здесь не спасало и высокое положение автора. |
| Останется Митька один. Наденет на себя гвардейский мундир, шпоры прикрепит, шпагу нацепит. Сядет Митька за стол, нальет рюмку вина, подымет, выпьет. Эх, и жизнь! Нравилась эта жизнь Митьке. Человека убили Заспорили как-то поручик Вяземский с драгунским майором Дубасовым, кто важнее: офицер гвардейский или армейский. — Гвардия есть опора царя и отечества! — кричал Вяземский. — Гвардии сам Петр Великий положил начало. — Опора, да не та, — отвечал Дубасов. — Гвардейские офицеры — одно только название, что гвардия. Сидите в Питере, на балы ходите. А кто за вас отечество защищает, кто кровь проливает? Мы, армейские офицеры. Обозлился Вяземский, полез в драку. Только Дубасов был умнее — драться не стал, а бросил к ногам поручика перчатку: вызывал Вяземского на дуэль — стреляться. Узнал Митька о случившемся, думает: «Как так, из-за такого дела — и стреляться? Мало ли на селе мужики спорят. Так ежели из-за каждого спора стреляться, скоро и живых не останется». Достал поручик ящик с пистолетами, почистил, щелкнул Митьку по носу и поехал за секундантом. Лег поручик в этот день раньше обычного. Лег и сразу заснул. А Митьке не спится. «Как это так? — думает. — Завтра стреляться, а он хоть бы хны». Утром, еще не рассвело, приехал за поручиком секундант. Оделся поручик, умылся, выбежал на улицу и сел в возок. — А как же я? — остановил его Митька. — Что — ты? — говорит поручик. — Сиди дома, вари кофе. Через час буду. — Потом подумал, добавил: — А коли беда случится, поезжай, Митька, в Рязанскую губернию, разыщи поместье Василия Федоровича Вяземского, скажи: мол, так и так. У него и останешься. Понял? — Понял, — ответил Митька, а самому про это и думать страшно. И стал Митька ждать поручика. Ждет час, второй, третий. Нет поручика. «Ну, — решил Митька, — убили». А вечером поручик вернулся. Весел, насвистывает что-то. Бросился Митька к нему. — Ну как? — спрашивает. — Что — как? — Ну, дувель эта самая… — А, дуэль! — усмехнулся поручик. — Что дуэль… Застрелил я его. Вот и все. — И щелкнул Митьку опять по носу. — Только утром это еще было. |
| — С собой! — усмехнулся офицер. — В Питер? — Возьми, барин! — просит Митька. — Да я тебе все, что хошь, буду делать. На дудке играть буду! — На дудке? — переспросил офицер. — Ну разве что на дудке, — и опять улыбнулся. Ночь была новогодняя. Выпил офицер чарку, потом вторую. В глазах появились веселые огоньки. Может, если бы не выпил офицер в эту ночь лишнюю рюмку, так бы и остался Митька на большой дороге. Да от вина человек добреет. Взял гвардейский офицер с собой Митьку в Питер. В Питере И началась у Митьки новая жизнь. Живет он в самом Питере на Невском проспекте, у поручика лейб-гвардии императорского полка Александра Васильевича Вяземского. Гвардейский поручик Митьке нравился. Молод, весел поручик. Ростом высок, статен, а как наденет парадный мундир — глаз не оторвешь. А главное, Митьку не обижает. И Митька в лепешку готов разбиться, лишь бы угодить поручику. Кофе научился варить. Сапоги чистил так, что они за версту блестели; за табаком бегал, парик расчесывал. Был Митька вроде как денщик. А еще Митька бегал на Литейный проспект, к дому генерал-аншефа Федора Петровича Разумовского и там через девку Аглаю передавал для генеральской дочки от гвардейского поручика записочки и приносил ответы. Нравилось это Митьке. И дочка генеральская нравилась. Стройная, белокурая, не то что деревенские девки. А еще Митька любил, когда поручик про войну рассказывал. Здорово рассказывал! У Митьки даже дух захватывало. Пробыл Вяземский на войне год. Воевал с турками, к Черному морю ходил, реку Рымник переплывал, на стены турецкой крепости лазил. Слушает Митька. А самому кажется, что это вовсе не поручик Вяземский, а он, Митька, вплавь через реку Рымник перебирается, лезет на стену турецкой крепости и гонит турка к Черному морю. — Ну как, пойдешь в солдаты? — спрашивает поручик. — Пойду, — отвечает Митька. А вечерами, бывало, собирались у поручика товарищи. В карты начинали играть. Митька и здесь в услужении: вино разливает, пустые бутылки на кухню относит. Потом поручик заставляет Митьку на дудке играть. Играет Митька — все смеются. И Митьке весело. Нравились Митьке поручиковы товарищи. Шумят, кричат, все молодые, шпорами звенят. А потом Митька двери за каждым закрывает и каждый дает Митьке по полкопейки. Проводит Митька гостей — поручика укладывает спать: стянет сапоги, мундир снимет, уложит Вяземского в постель и одеялом еще прикроет. |
| — Барин, барин! — закричал Митька. — Вставай, барин! А Вяземский лежит, не шелохнется. Приложил Митька ухо к груди поручика — дышит. Тихо, но дышит. Обрадовался Митька и опять свое. — Вставай, барин, вставай! — трясет Митька поручика за плечо. А Вяземский словно и не живой. Взял тогда Митька поручика за ворот мундира и по земле потащил из крепости. Тяжело мальчишке — в поручике пудов до пяти, — но тащит. Плачет, но тащит. У самых ворот столкнулся Митька с Суворовым. — Ты как здесь? — удивился Суворов. — Да я… — начал было Митька и растерялся. Стоит, вытирает слезы. Посмотрел Суворов на Митьку, на раненого. — Поручик Вяземский? — спрашивает. Митька кивает головой. — Тот, что крепостную стену первым взял? Митька опять кивает. Крикнул Суворов солдат, приказал унести героя. А Митьку подозвал к себе, отодрал за ухо и сказал: — Беги вон, и чтобы духу твоего тут не было. Медаль Два дня и две ночи просидел Митька в санитарной палатке, у постели поручика Вяземского. На третий день поручик пришел в себя, признал Митьку. А еще через день пожаловал в палатку Суворов. Узнал Митька Суворова — спрятался. Поручик было привстал. — Не сметь! Лежать! — крикнул Суворов. Подошел к постели Вяземского. — Герой! — сказал. — Достоин высочайшей награды. — И спрашивает: — А где твой денщик? — Так я, ваше сиятельство, отправил его в Рязанскую губернию, — отвечает Вяземский. — Давно? — Давно. — Так, — говорит Суворов. — Дельно, хорошо, когда офицер исправен. Похвально. А то ведь вралей у нас — о-о — сколько развелось! — Так точно, ваше сиятельство! — гаркнул поручик и думает: «Ну, пронесло!» А Суворов вдруг как закричит: — Солдат гренадерского Фанагорийского полка Дмитрий Мышкин, живо ко мне! Притаился Митька. Не знает, что и делать. А Суворов снова подает команду. Выбежал тогда Митька: — Слушаю, ваше сиятельство! — и отдает честь. Улыбнулся Суворов. — Дельно, — говорит, — дельно! — Потом скомандовал «смирно» и произнес: — За подвиг, подражания достойный, за спасение жизни российского офицера, жалую тебя, солдат гренадерского Фанагорийского полка Дмитрий Мышкин, медалью! |
| Наконец согласен был уж ехать на поклон к Аракчееву, государеву другу и фавориту, но не мог себя осилить и воздержался. Друг Аракчеева, генерал, рассказывал, что государь, услышав о шестидесяти тысячах, которые будет стоить издание «Истории», сказал якобы: какой вздор! дам ли я такую сумму? Обедал, наконец, с личностью презренной – секретарем Пукаловым, жена которого была в наложницах у Аракчеева. Наконец, скрепя сердце и только что не стеня, поехал на поклон к Аракчееву – и вскоре был принят царем. Хотел прочесть предисловие, два раза начинал, не мог. Отпущено шестьдесят тысяч на печатание «Истории» и дано позволение жить – если он хочет – в Царском Селе. Разбитый, униженный, чувствуя себя чуть не подлецом, приехал он в Царское Село, чтобы исполнить позволение выбрать жилище, – и зашел с Васильем Львовичем в лицей, чтобы вспомнить молодость. Он любовался Александром. Семнадцать лет! Как в эти годы все нежно и незрело – о, как в эти годы не умеют кланяться, гнуть спину! Какие сны, стихи, будущее! И еще более был он нужен дяде, Василью Львовичу, который отныне был Вот. Дядюшка Василий Львович менее всех был весел. Он любил меру во всем. Между тем самое имя его как арзамасца было, что ни говори, неприлично. Ехал он к Александру с противоречивыми чувствами. В коляске он долго хвастал им перед друзьями. – Последние его эпиграммы по соли решительно лучше многого другого, – сказал он Вяземскому неопределенно. Вяземскому, излишне склонному к насмешкам, не следовало забывать ни на минуту: Пушкины всегда писали эпиграммы. Подрастал его племянник – во всем ученик и последователь. Неприятно было дяде одно: Александр был как бы принят уже в «Арзамас» и наречен более или менее прилично – Сверчком, без всяких обрядов . Между тем эти обряды принятия дядя Василий Львович не мог вспомнить без сожаления. Было это в доме Уварова. Сначала все шло остроумно и скорее всего напоминало театр. Его облачили в какой-то хитон с ракушками, на голову напялили широкополую шляпу, дали в руки посох. |
| Пушкин написал: Кн. П.П.Вяземскому Душа моя Павел, Держись моих правил: Люби то-то, то-то, Не делай того-то. Кажись, это ясно. Прощай, мой прекрасный. В шести строчках — все искусство воспитания! «Душа моя Павел» — люби ребенка, как душу свою, умей выразить любовь в ласковом слове, в ласковой интонации. «Павел», «Кн. П.П.Вяземскому» — обращайся с ребенком как с равным, как со взрослым, невзначай подчеркивай, что он уже большой — Павел! Дети никогда не бывают для себя маленькими, они всегда «уже большие». И как бы ты ни любил ребенка, будь с ним немножко сдержан, особенно с мальчиком: «Душа моя», но «Павел». «Держись моих правил» — сначала обзаведись, пожалуйста, своими правилами жизни, убеждениями, принципами — без них к ребенку лучше и не подходить. И это должны быть свои правила, своею жизнью выработанные, чужие правила детям внушить невозможно. Сколько неудач в воспитании из-за того, что мы пытаемся вбить в детские головы правила, которых сами не придерживаемся! Нет, «держись моих правил» — слово, убедительное для ребенка своей честностью. И не назидание, а дружеское: «держись». Совет, которым можно и не пользоваться. В необязательном «держись» поучение, необходимое ребенку, и свобода от поучения. Взрослый направляет, а действует ребенок сам. «Люби то-то, то-то...» — люби! Все воспитание держится на одном этом слове: люби! Воспитание — это не запреты, воспитывать — пробуждать способность любить. Где любовь, там и благодарность, там волнение, там доверие, там все лучшие человеческие чувства — люби. «Не делай того-то» — сказано категорично и без объяснений. Отметим тонкость: «не делай» — относится к автору, взрослому человеку, это ведь из его правил — «не делай», это правило взрослого, а не особое детское правило для маленьких. «Не делай» — закон взрослых, серьезных, честных людей. Не запрещено, не осудят, не накажут, но не делаю — не в моих правилах. «Не делай» и «люби» — двух этих слов достаточно. Есть поле человеческого поведения. Нижняя граница его твердая: «не делай», а верхней границы нет, она бесконечна — «люби!». |
| 117 Черные-то глаза! — В полемике о «Безобразном поступке „Века“» не раз цитировались строки пермского корреспондента, изображающие г-жу Толмачеву: «Большие глаза ее то загорались, то меркли и погасали всё лицо ее изменялось беспрестанно, принимая то нежно-страстное, то жгучее, то неуловимо суровое, то горделиво-вызывающее выражение…». Выписывая это место из фельетона Виногорова, Достоевский выражал во «Времени» свое возмущение оскорбительными намеками фельетона. 118 …нас ведь и крестьянская реформа обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется… — После реформы 1861 г. помещики получили лучшие угодия (леса, луга), а худшие земли были отведены крестьянам. 119 …этих клубов, Дюссотов… — Дюссо (Dussot) — владелец известного в Петербурге ресторана на Большой Морской (ныне ул. Герцена), посещавшегося великосветской публикой. 120 …пуантов этих ваших… — От франц. pointe, одно из значений которого — оконечность мыса, «стрелка» — место гуляний на Елагином острове. 121 Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал… — По сообщениям газет, в 1865 г. готовилась экспедиция для достижения и исследования Северного полюса. 122 я в пьяном виде нехорош (франц.). 123 …говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит… — Берг — владелец петербургских аттракционов. Совершал полеты на воздушном шаре. 124 чтоб угодить вам (франц.). 125 …и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал… — Дом Вяземского близ Сенной (в просторечии — «Вяземская лавра»), выходивший двумя большими флигелями на Забалканский (ныне Московский) проспект и одним — на Фонтанку, был ночлежкой обитателей петербургского «дна», средоточием трактирных заведений, кабаков и притонов. 126 …некоторая Ресслих — мелкая процентщица… — В черновых записях она фигурирует под именем ее прототипа — Рейслер. Выплачивая долги покойного брата, Достоевский должен был по векселям уплатить ей «капитал и проценты». 127 …будем трудиться — иные издания дают теперь славный процент — Будем и переводить, и издавать… — Издательские планы Разумихина напоминают издательские планы Достоевского в 1840-х годах, когда он с братом Михаилом задумывал издание сочинений Шиллера (см. письма Достоевского к М. M. Достоевскому, апрель 1844 г., 30 сентября 1844 г., 16 ноября 1845 г.). |
| А. Максимовичу от 14 августа 1834 г.: „На театр здешний я ставлю пиесу… да еще готовлю из-под полы другую“. „Ставить“, как известно из других источников, Гоголь тогда собирался „Женитьбу“; „готовил“ же „из-под полы“, как думают названные исследователи, „Ревизора“. И „готовил“, по их мнению, довольно уже давно, потому что о „Ревизоре“ же, как думают, говорила лаконическая запись в Дневнике Пушкина под 3 мая 1834 г.: „Гоголь читал у Дашкова свою комедию. Дашков звал Вяземского на свой вечер… “, а также и еще более ранний запрос Пушкина в письме к В. Ф. Одоевскому от 30 октября 1833 г.: „Кланяюсь Гоголю. Что его комедия? В ней же есть закорючка“. Но неосновательность последнего приурочения разоблачается просто содержанием „Ревизора“: суждения Хлестакова о бароне Брамбеусе и „Библиотеке для чтения“ есть уже в первоначальном черновике и, следовательно, возникновение последнего никак не может быть старше журнальной карьеры Сенковского, начало которой падает только на январь 1834 г. Несостоятельны приурочения к „Ревизору“ и двух более ранних упоминаний о гоголевской комедии. Если бы Дашков в мае 1834 г. приглашал Вяземского на чтение, действительно, „Ревизора“ (а не „Женитьбы“), Вяземский не стал бы полтора года спустя, в письме к А. И. Тургеневу, 19 января 1836 г., пересказывать как новость содержание „Ревизора“, тут же называя его „новой комедией“. Не о „Ревизоре“, наконец, писал Максимовичу и сам Гоголь (14 августа 1834 г.), а, вероятно, о неприемлемом для цензуры „Владимире 3 степени“, — почему и употреблено выражение „из-под полы“; отказался от этой первой своей комедии Гоголь не так-то скоро: даже и в 1835 г. (в феврале — марте) он не отказывается еще прочесть ее приехавшему в Петербург Погодину в качестве одной „из двух своих комедий“, причем под второй, как и в августовском письме к Максимовичу, подразумевалась будущая „Женитьба“. Ни под 1834 годом, ни тем более под 1833-м эпистолярные источники о „Ревизоре“ не говорят. — Такова точка зрения большинства новейших исследователей вопроса — Н. |
| Исследовательница творчества Вяземского В.С. Нечаева считала, что князь стилистически тщательно шлифовал свои записи, прежде всего те, которые публиковались при его жизни. Под «шлифовкой» можно понимать и серьёзную внутреннюю самоцензуру, тактичность в отношении к людям, чьи родственники или близкие друзья к тому времени ещё были живы. Записные книжки – литературный феномен. «Они, – пишет Нечаева, – не сменяли одна другую при окончании (хронологического и буквально бумажного – авт.), а служили одновременно долгие годы, причём записи могли вноситься через десятки лет! В один и тот же «год» Вяземский вносил зачастую запись в две или даже в три книжки, выбирая из них ту, которая по своему назначению более подходила для той или иной записи. Были книжки-альбомы стихов и прозы; книжки путевых заметок, книжки для копирования важных документов, для выписок из прочитанного, для дневниковых записей» (В.С. Нечаева. «Записные книжки». П.А. Вяземского. – М., 1963. – С 346.) Его метафоры, образы неожиданны и запоминаются, что и есть знак настоящей литературы: ”И волки сыты, и овцы целы”, – было в первый раз сказано лукавым волком или подлою овцой… Тут нет мудрости, а или насмешка, или низость. Счастливо то стадо, вокруг коего волки околевают с голода («Воспоминания»). Разбирая «Недоросля», Вяземский подчёркивает то, что наш нынешний учитель, а тем более, читатель-школьник, в силу слабого представления о социальной действительности времени действия комедии, просто выпускает из виду важные детали. Он не замечает, что разговор идёт не о забавном баловне XVIII века, а о духовной драме человека и его семьи: Невежество, в котором рос Митрофанушка, – пишет князь, – и примеры домашние (жизни) должны были готовить в нём изверга, какова мать его, Простакова. Именно говорю: изверга, и утверждаю, что в содержании комедии «Недоросль» и в лице Простаковой скрываются все пружины, все лютые страсти, нужные для соображений трагических. Жаль, что из школьной программы практически исключили «Недоросля» Фонвизина. |
| Приказал сержант солдатам лошадей запрягать, а сам зашел к настоятелю, говорит: — Прости, батюшка: видать, и впрямь с пьяных глаз я тогда перепутал. Покидаем мы ноне Лопасню. Уж ты не гневайся, помолись за нас Богу. — В добрый путь! — заулыбался настоятель. — В добрый путь, служивый. Уж помолюсь, обязательно помолюсь. На следующий день настоятель собрал прихожан. — Ну, миновало, — сказал он, — пронесло беду стороной. Пошли прихожане к реке колокола вытаскивать, сунулись в прорубь, а там пусто. — Ироды, богохульники! — закричал настоятель. — Уехали, увезли. Пропали колокола! А над рекой гулял ветер, залезал под поповские рясы, трепал мужицкие бороды и бежал дальше, рассыпаясь крупой по косогору. «Сено, солома!» Поняли русские после Нарвы, что с необученным войском против шведа не повоюешь. Решил Петр завести регулярную, постоянную армию. Пока нет войны, пусть солдаты занимаются ружейными приемами, привыкают к дисциплине и порядку. Однажды Петр ехал мимо солдатских казарм. Смотрит — солдаты построены, ходить строем учатся. Рядом с солдатами идет молодой поручик, подает команды. Петр прислушался: команды какие-то необычные. — Сено, солома! — кричит поручик. — Сено, солома! «Что такое?» — подумал Петр. Остановил коня, присмотрелся: на ногах у солдат что-то навязано. Разглядел царь: на левой ноге сено, на правой — солома. Офицер увидел Петра, закричал: — Смирно! Солдаты замерли. Подбежал поручик к царю, отдал рапорт: — Господин бомбардир-капитан, рота поручика Вяземского хождению обучается! — Вольно! — подал команду Петр. Поручик царю понравился. Хотел Петр за «сено, солома» разгневаться, но теперь передумал. Спрашивает поручика Вяземского: — Что это ты солдатам на ноги всякую дрянь навязал? — Никак не дрянь, бомбардир-капитан, — отвечает поручик. — Как так — не дрянь! — возражает Петр. — Солдат позоришь. Устав не знаешь. А поручик все свое. — Никак нет, — говорит. — Это чтобы солдатам легче учиться было. Темнота, бомбардир-капитан, никак не могут различить, где левая нога, где правая. А вот сено с соломой не путают: деревенские. |
|
|
