| Сложное восприятие славянской составной в русской народности сочеталось у Вяземского с не менее сложным отношением к Православию. Крещеный в этой русской вере, он с детства, прежде всего через отца, воспринимал совершенно чуждые духовные впечатления, которые закреплялись иностранным языковым воздействием через нанятых в дом воспитателей. В «Автобиографическом введении» писатель вспоминает: «Много перебывало при мне французов, немцев, англичан… О русских наставниках и думать было нечего. Их не было – не знаю, много ли их теперь» . Возобладало французское воздействие: «Ум мой был воспитан и образован во французской школе» . В этом воздействии противоречиво сочетались две линии, объединенные общим западным корнем. Первая линия восходила через отца, вольтерьянца и скептика, к просветителям прошлого, XVIII, века с их широкой веротерпимостью, вольнодумством, упованием на рассудок (как у сомневающегося во всем Вольтера и уверенного материалиста Дидро) или, напротив, с упованием на чувства (как у Руссо). Вторая линия, опять же с тяжелой руки родителя, восходила к католикам-иезуитам: в 1805 году отрок был отправлен из дома в санкт-петербургский иезуитский пансион патера Чижа, где пробыл до начала 1807 года. Такое, на первый взгляд, странное решение вольтерьянца-отца (Вольтер ненавидел «гадину» католицизма) объясняется тем, что в России в то время не было более прозападного учебного заведения. Иезуиты смогли найти ключ к сердцу воспитанника, и он в течение всей последующей жизни сохранял о них теплые воспоминания, ограждая этих «несчастных» от несправедливых, как он считал, нападок (32-я записная книжка. 1875) . Впрочем, Вяземский, в отличие от некоторых русских дворян, например знакомых ему княгини Зинаиды Волконской и князя Ивана Гагарина, не перешел в католичество и порою оценивал иезуитов неоднозначно, как, например, в 1861 году в «Послании к Дмитрию Петровичу Северину» (своему однокашнику по иезуитскому училищу): Детьми нас патер Чиж лелеял в черной клетке, Но мы, беспечные, как соловьи на ветке, |
| Кто может все твои таланты очертить, И все оттенки их пером изобразить? (там же, с. 435). В письме П. А. Вяземского А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому (от 20 ноября 1826 г.): «Она [трагедия Пушкина «Борис Годунов»] – картина, где все на месте, где краски сливаются в стройных оттенках, и ничего нет отделяющегося» 243 . Слово оттень постепенно выходит из общелитературного употребления в переносном значении. Уже в архаистическом словаре 1847 г. слово оттень в переносном значении определяется посредством ссылки на более употребительный синоним, именно на слово оттенка. «Оттень, и, с. ж. 1) «Край тени, освещенный частью светозарного тела». Оттень земли в луне во время ее затмения. 2) «То же, что оттенка в 3 значении». В значении слов бывают такие оттени, которых и объяснить невозможно». Слово же оттенка определяется так: «1) «Действие оттенивающего и оттенившего» (ср. оттенять – «делать тени на рисунке». Живописец верно оттенил лица в картине). 2) «Самые тени, положенные на картине». В этой картине рисунок правилен, но оттенки грубы. 3) «Тонкое различие, едва приметная разность». Оттенки в значении слов» (сл. 1867–1868, 3, с. 283). Показательно, что слово оттенок в словаре 1847 г. рассматривается только как синонимическая параллель к слову оттенка (во втором значении). Таким образом, до 20–30-х годов XIX b. слово оттенка господствует над словом оттенок, которое является лишь его частичным синонимом. В русском литературном языке 20–30-х годов XIX b. отражается борьба между оттенка и оттенок, между формами женского и мужского рода. Акад. С. П. Обнорский указал на колебание в употреблении этих форм у П. А. Вяземского (ср. род. множ. оттенков. Полн. собр. соч., XI, 418; XII, 118; и у него же: «И локоны... по плечикам сквозят оттенкой золотистой, XII, 228») 244 . У Н. И. Гнедича: «Все живописцы употребляют одне краски, но составляют каждый по своему способу. Писатели тоже употребляют одни и те же слова, и отличаются друг от друга способом их расположения. Отсюда происходят три рода слогов: важный, легкий или цветущий и третий, который должно положить между двумя первыми, средний или общий. Не знаю, как определить его; исключением ли из обоих, или соединением обоих? Но лучше, думаю, сказать, что, умеряя крайность первого и усиливая второй, образуют сию оттенку или средину между двумя крайностями» 245 . |
| Юродствуя, держала прямо в келье кошек и собак: Милку, Розку, Барбоску, выпроваживая их на улицу только в день Причастия. Из рук кормила огромного ворона. От животных в келье стоял тяжелый запах. Когда блаженную спросили, как она терпит этот запах, ответила: «Это мне заменяет духи, которых так много я употребляла при дворе». Евфросиния Колюпановская. Иллюстрация из книги: Суриков И. М. Жизнеописание подвижницы и прозорливицы блаженной старицы Евфросинии, Христа ради юродивой, княжны Вяземской, фрейлины императрицы Екатерины II. — Сергиев Посад: 1911 / Как-то озорники кинули блаженной в окно пучок зажженной соломы. Она тушила пожар и получила сильные ожоги. Лежала больная, не в силах подняться с убогой постели. И тогда ворон спас жизнь хозяйке, принося ей в клюве ягоды и крошки пищи. Жила в монастырях, испытала гонения – не всегда подвиг блаженных понятен окружающим. В село Колюпаново Евфросиния переселилась по приглашению одной из своих почитательниц – помещицы Натальи Алексеевны Протопоповой – и прожила в нем последние десять лет своей жизни. Особенно много молилась блаженная Евфросиния в безлюдном овраге возле Колюпаново, где собственными руками выкопала колодец Все окрестности Алексинского уезда помнят святые молитвы блаженной. Особенно много молилась в безлюдном овраге рядом с Колюпаново, где собственными руками выкопала колодец и умоляла Господа благословить его воду даром исцеления душ и телес страждущих. Тело блаженной погребли под полом трапезной деревянной Казанской церкви. Над могилой поставили гробницу с чугунной надгробной плитой. На плите по благословению митрополита Филарета (Дроздова) были выбиты слова: «Евфросиния неведомая. Буяя мира избра Бог, да премудрыя посрамит». Блаженная Евфросиния на смертном одре. Иллюстрация из книги: Суриков И. М. Жизнеописание подвижницы и прозорливицы блаженной старицы Евфросинии, Христа ради юродивой, княжны Вяземской, фрейлины императрицы Екатерины II. — Сергиев Посад: 1911 Мощи блаженной Евфросинии сейчас почивают в храме, а паломники, поклонившись блаженной, обычно купаются в святом источнике, где и по сей день совершаются многочисленные исцеления. |
| Его рассудочность, почти насильственно развитая в нем отцом, изначально и резко ограничивалась врожденным поэтическим неистовством, стихийно-вдохновенными, бессознательными движениями души. Сам Вяземский в «Автобиографическом введении» назвал это отсутствием «свойства устойчивости» в «уме» и рассказал, как отец пытался «одолеть» этот недостаток «и подчинить дисциплине математического учения»: «Хотел угомонить меня, так сказать, выпрямить и отрезвить в умственной гимнастике цифр. Но усилия его были напрасны. Я не поддавался. Математика в детстве и отрочестве моем была мне пугалом. Позднее осталась она для меня тарабарскою грамотою» . Чрезмерную впечатлительность сына отец пытался преодолеть самыми решительными мерами: «Меня заставляли одного барахтаться в Остафьевском пруду с тем, чтобы выучился я плавать. Летом, в темную ночь, посылали меня одного в рощу» . Однако настойчивость родителя разбивалась о врожденное упорство сына. После смерти отца основное воспитательное воздействие на юношу стал оказывать опекун – знаменитый писатель Н.М. Карамзин, муж сводной сестры Вяземского. К тому времени Карамзин уже в основном завершил круг своего художественного развития, стал кумиром целого поколения читателей и писателей. Во второй половине 1780-х годов он был воспитан в окружении масона-просветителя Н.И. Новикова, пользовался поддержкой масонов, однако в начале 1790-х порвал эти связи. Карамзин решил не сковывать свою творческую свободу подчинением жесткой обрядности тайных обществ. Отдалившись от масонов, он сохранил весьма близкое к масонской магии художественное миросозерцание, отличавшееся верой в божественное всесилие творческого воображения художника, созидающего не просто свой обособленный мир, но и вообще весь мир, окружающий человека, именно как свой, «тварный», вовлекая в круг собственного влияния иные миры иных человеческих воображений путем магического их покорения, подчинения своим внушениям. Писатель, с этой точки зрения, должен стать кумиром, «богом» для читателей и других писателей, которые очаровываются силой его «мечтаний» и следуют за ним. |
| В 1827 году Орест Адамович Кипренский пишет несколько необычную картину «Ангел, прижимающий гвозди к груди». Работа горячо обсуждена в литературных и светских салонах, ввиду различных оценок итальянских увлечений художника. Одновременно с ней ознакомились Вяземский и Тургенев, но мнения друзей разительно противоположны. Александр Иванович чувственно-эстетичен, князь богословски строг и даже консервативно суров. Тургенев в письме: «Новая картина Кипренского изображает ангела; в руках его гвозди, коими был прибит Спаситель ко Кресту. Ангел прижимает гвозди к сердцу и заливается слезами. Выражение прелестно». Пётр Андреевич Вяземский отвечает: «Мне не нравится мысль Кипренского. Во-первых, ангел не может понять телесной боли и, следственно, держа гвозди, нечего ему сострадать Христу, а к тому же страдания Спасителя для нас, а не для ангелов спасительны были, и тут так же дела нет ему до гвоздей. А ещё вопрос, может ли ангел плакать? Плакать – нам грешным, а им только что смеяться. Отлагая всякое богохульство в сторону, я думаю, что искусствам пора бросить истощённое и искони неблагодарное поле библейское». При этом ещё в 1826 году он писал Жуковскому: «Не хочу греха таить: не имею в себе твёрдого убеждения в истине религии в том виде, в каком нам её представляют» (Остафьевский архив. – Т. 5. – СПб., 1913. – Вып. 2. – С. 159). Приблизительно тогда же Вяземский изобрёл слово «библейничанье», своего рода ироничный укол в адрес любителей разбавлять свою речь и тексты псевдоблагочестивыми цитатами или вырванными из контекста метафорами Священного Писания. Если существует (или пускай даже я придумал) такая добродетель, как «церковное здравомыслие», – не скепсис, ироничность, а именно здравомыслие, как противоядие ложному пафосу (который, будь он религиозен или антирелигиозен, производит впечатление исключительно удручающее), – то у Вяземского его было в спасительном достатке. В статье 1827 года «Поживки французских журналов» он писал: «Русский ум любит чтобы ему было за что держаться, а не любит плавать в туманах и влажной мгле, в стихии неопределённой, в которой немцу раздолье, как рыбе в прохладной реке» (ПСС. – Т. 2. – С. 77). Обладая таким умом, Пётр Андреевич иногда высказывал здравые и точные замечания по вопросам, казалось бы, очевидным. |
| (Виноградов. Язык Пушкина, с. 283–284). [Приводим краткое замечание, сделанное в той же работе на с. 185:] Особенно значительна и разнообразна была роль французского языка в переосмыслении и литературной ассимиляции церковнославянизмов. Морфологические категории церковнославянского языка определяли структуру неологизмов, возникавших для перевода французских понятий. (Ср., например, гражданственность– civilisation: Пружины смелые гражданственности новой... (К вельможе, 1830) Церковнославянские лексемы приспособлялись к выражению значений французских слов. (Ср. например: «пронзительные лобзанья» (временная замена «язвительных лобзаний») в «Кавказском пленнике»; ср. в наброске: «Как счастлив я, когда могу покинуть» (1826): ... но сколь Пронзительно сих влажных синих уст Прохладное лобзанье без дыханья. Ср. в «Евгении Онегине»: Ее пронзительные взоры, Улыбка, голос, разговоры, Все было в ней отравлено, Изменой злой напоено.) —2— [...] выражение из Пушкинского «Бахчисарайского фонтана» «язвительные лобзания»: Чей страстный поцелуй живей Твоих язвительных лобзаний? – не может считаться вполне уясненным. Исследователи Пушкина наивно верят ироническому комментарию самого поэта, согласившегося под влиянием критики Вяземского отменить эпитет язвительный (Письмо кн. П. А. Вяземского от 1–8 декабря 1823 г.//Пушкин А. С. Письма/Под ред. и с прим. Б. Л. Модзалевского, М.; Л., 1926, т. 1, с. 60. Полн. собр. соч., см.: Пушкин А. С., Изд. Акад. Наук, т. 13 (переписка 1815–1827 гг.), Л., 1937, с. 80): «Поставь пронзительных. Это будет ново. Дело в том, что моя грузинка кусается, и это непременно должно быть известно публике» (В «Словаре Академии Российской» (1822, ч. 6, с. 1445–1446) указано в слове «язвительный», между прочим, значение: «могущий причинить язву», например, язвительное угрызение ядовитого животного. Ср. у Пушкина: «покров, упитанный язвительною кровью» (Из А. Шенье); «белая язвительная пыль» (Путешествие в Арзрум). В этом конкретном смысле укуса как будто легко истолковывается и родственное словосочетание – язва лобзаний в стихотворении Пушкина «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем»: |
| Издает его Елена Семенова, которую уже называют «Жанной д’Арк современного Белого движения», на небольшую помощь спонсоров. В то время как большинство старых, еще советских журналов страшно деградировали, публикуя сплошную графоманию и русофобию, этот «белогвардейский» журнал отбирает все реально лучшее, что сейчас есть в русской литературе. Естественно, что это журнал, хотя и светский, но все авторы его православные. Белое движение – это ведь новые крестоносцы, воины Христовы. Из старых журналов к такому направлению принадлежит «Москва», у них публикуюсь, а также в «Молодой гвардии», «Родной Ладоге», «Подъеме», «Берегах», «Посеве». ЗЕМНОЕ ПРИЗВАНИЕ — Где преподаёте? Что нового пишете? Над чем работаете? Кого советуете почитать? — Преподаю в педуниверситете философию, логику и журналистику. Я почти не читаю современных авторов, чтобы не портить вкус. Большая литература закончилась в прозе – на Набокове, Паустовском и «деревенщиках», в поэзии – на Н. Рубцове. На Западе большая литература закончилась примерно в это же время – условно говоря, на Борхесе. Все, что пишется после этого, я не читаю, поскольку ориентируюсь на классиков, и всем советую так делать. Если ты читаешь только классиков, то ты все время растешь к ним, а если читаешь современников – то деградируешь вместе с ними. Но на самом деле самое большое вдохновение, не только религиозное, но и художественное – это чтение Священного Писания. Правда, не для всех, а только кто дорос до него. В свое время меня поразило, как Аверинцев в 2001 году выступая на конференции в Киеве в Институте философии привел цитату Пушкина из его письма Вяземскому: «читал псалмы и был опрокинут их красотой». В письмах Вяземскому много таких скабрезностей, что их даже сейчас не публикуют в открытом доступе, и вот между ними – такое признание! Я у Аверинцева спросил об этом, почему так, а он сказал: «Откровенность – она сразу во всем…» Вот на этом и строится поэзия. К сожалению, я еще их красотой «опрокинут» не был – очевидно, нужно тоже дорасти, но сейчас понемногу перелагаю псалмы в форму современного стиха. |
| Владислав Александрович Озеров (1769 – 1816), не принадлежавший кругу Карамзина-Дмитриева, раздражавший Пушкина, был симпатичен князю, а его трагедия «Фингал» (1805) была одной из любимых русских постановок Петра Андреевича, благодаря большому количеству пантомимы, танцев и хоров. Заядлый с юности театрал, он, как и весь тогдашний Петербург, знал наизусть монолог Моины: «В пустынной тишине, в лесах, среди свободы…», – и говорил, что «Фингал» не трагедия, а «трагическое представление». Но в этой вышеупомянутой работе обнаруживаются не только дифирамбы в адрес Озерова, но и «этно-культурологические» наблюдения Вяземского, которых не встретишь ни у Павла Катенина, ни у Аполлона Майкова, исследовавшего в 1897 году литературную критику своих поэтов-предшественников. См.: А. Майков. Князь Вяземский и Пушкин об Озерове. – СПб.: Типогр. М. Стасюлевича. – 1897. Пётр Андреевич пишет: «Воображение Оссиана (т.е. Макферсона – Авт.) грустно, однообразно, как вечные снега его родины. У него одна лишь мысль, одно чувство: любовь к отечеству, и сия любовь согревает его в холодном царстве зимы и становится обильным источником его вдохновения. Его герои – ратники; поприще их славы – бранное поле, алтари – могилы храбрых… Северный поэт переносится под небо, сходное с его небом, созерцает природу, сходную его природе, встречается в нравах сынов ея простоту, в подвигах их – мужество, которые рождают в нём тёмное, но живое чувство убеждения, что предки его горели тем же мужеством, имели ту же простоту в нравах» (Там же). В 1827 году Вяземский, очень внимательно анализировавший политические события вокруг развалившегося Священного Союза и общеевропейских перемен, пишет статью «Отрывок из биографии Каннинга». Министр иностранных дел Англии скоропостижно, в возрасте 58 лет, скончался 8 августа того же года, и Петр Андреевич, наблюдавший яркую пятилетнюю политическую карьеру Каннинга, восклицает: «Ныне смерть великого государственного человека, исповедующего правила политики великодушной и просвещённой, есть общая потеря. но благие семена, посеянные Каннингом, созреют и разовьются под сенью его преждевременного гроба» (ПСС, Т 2. – С. 1-9). Там же князь отмечает, что «Каннинг (Георг) ирландского происхождения, родившийся, по одним сведениям, в Лондоне, по другим – в Ирландии». Вяземский знал, что именно при Каннинге попытки ликвидировать «католическую ассоциацию» Даниэля О " Конннела в 1825 году были расстроены, так как министр «в отношении вопроса об эмансипации католиков проявил признак поворота к лучшему… После смерти Каннинга к власти пришли чистые тори во главе с «железным герцогом» Веллингтоном и Робертом Пиллем» (См.: Афанасьев Г.Е. История Ирландии. – 1907. – С. 165. Репринт. М., Красанд, 2010 г.). Ассоциацию О " Конннела закрыли, и Вяземский, сопереживая своим дальним сородичам, отмечает: «Внутри Англии – горестная для человечества тяжба католиков ирландских с мнимым и худо понимаемым законом государственной необходимости» (ПСС, Т 2. – С. 4). |
| Премудро создан я, могу на свет сослаться; Могу чихнуть, могу зевнуть; Я просыпаюсь, чтоб заснуть, И сплю, чтоб вечно просыпаться Вяземский неизменно следил за судьбой своего несчастного друга и, конечно, сознавал возможность глубокой связи между магией самодовлеющего творческого воображения и безумием, бесповоротно замыкающим человека в мире его внутренних представлений, оторванных от окружающей действительности. Такое внимание Вяземского могло подогреваться его собственной, нараставшей с течением лет разлаженностью душевной жизни. Он так же испытал уже не зависящее от его воли снятие границы между сном и явью, мучаясь многолетней бессонницей, и это состояние отразилось, например, в первых двух стихотворениях из «собрания» «Хандра с проблесками» (между 1874 и 1877). В 1817 году Вяземский начинает (и завершает в 1819-м) стихотворение «Первый снег». В исходном виде – это попытка изобразить не воображаемое, а осязательно чувственное срастание с прекрасной зимней природой, попытка обрести в ее красоте душевное успокоение, исцеление, а в итоге – счастье. Впрочем, эта попытка теснится, с одной стороны, трезвостью рассудка, который видит, как молодость «и жить торопится, и чувствовать спешит», а в итоге сгорает до «пепла хладного»; с другой же стороны, душа поэта вновь пытается обрести ускользающее «зимнее» счастье с помощью неосязаемого воображения – «воспоминанья тайного» о нем. В «Прощании с халатом» (21 сентября 1817) впервые появляется образ «халата» как некоего одевающего всю человеческую жизнь мечтания, как оболочки внутреннего мира, совпадающего с миром вообще. К этому образу поэт вернется и потом – в своей лебединой песне «Жизнь наша в старости – изношенный халат…» (между 1874 и 1877). За пределами «халатной» жизни предполагается некое внешнее призрачно-хаотичное полубытие, еще не определенное творческим усилием поэта, и он решает искуситься выходом в этот невнятный внешний мир, на испытание своих творческих сил в борьбе с косным противодействием неисследованных внешних стихий: |
| Члены общества «Арзамас» нарочито шутили над масонской обрядностью во время своих заседаний. Однако насмешки эти были обоюдоострыми: обрядность унижалась, но дух масонства, точнее, родственный ему дух магического воображения, торжествовал. В «Моей исповеди» (1828–1829) Вяземский обобщенно определил свое отношение к любым тайным обществам, а следовательно, и к масонству: «Я всегда говорил, что честному человеку не следует входить ни в какое тайное общество… Всякая принадлежность тайному обществу есть уже порабощение личной воли своей тайной воле вожаков» . Показательно устойчивое отрицательное отношение Вяземского к настоящим «вожакам» масонства (а не к рядовым членам). Н.И. Новикова он хвалил только имея в виду раннюю, до-масонскую, его деятельность в качестве издателя сатирических вестников и «бича предрассудков» (это пишется в 1818 году в связи с замыслом арзамасского вестника). Однако в позднем Новикове Вяземский усматривает темную безнравственную сторону. В 13-й записной книжке в 1839 году он сообщает, как однажды уже освобожденный из крепости Новиков, испытывая нужду в деньгах, за «2000 рублей» «продает своего товарища» – «крепостного человека, который добровольно с 16-летнего возраста заперся с ним в крепость». Вяземский заключает: «Я и прежде слыхал, что Новиков был очень жесток с людьми своими» . Не менее укоризненно пишет он и о другом столпе русского масонства: «Лопухин (Иван Владимирович), мартинист, приятель и сподвижник Новикова, был также в свое время передовым человеком. Чувство благочестия и человеколюбия было ему сродно. Он был милостив и щедролюбив до крайности, именно до крайности. Одною рукою раздавал он милостыню, другою занимал он деньги направо и налево и не платил долгов своих; облегчая участь иных семейств, он разорял другие» . Если бы Вяземский хоть немного сочувствовал масонству, он не стал бы опровергать миф о просвещенной нравственности и гуманной благотворительности масонских вождей. В четверостишии «Картузов другом просвещенья…» (1812) поэт осмеивает деятельность масона П.И. |
|
|
