| Внимание советской власти к священнослужителям было особенно пристальным. Как в древнем Израиле блудница и сын блудницы не могли войти в общество Господне (Втор. 23, 2), так в СССР ни священник, ни его близкие не имели надежды на законное существование в советском обществе. К 1936 году верховная власть страны, вероятно, пришла к выводу, что два десятилетия под руководством коммунистической партии и лично товарища Сталина достаточно сплотили советское общество, переплавив его граждан в новый тип человеческой расы, позже получивший ироническое название homo sovieticus. Эта убеждение отразилось в новой советской Конституции 1936 г., получившей название «сталинской». Одним из завоеваний этой Конституции стала отмена категории «лишенец». Сейчас нам трудно представить, с каким восторгом была воспринята многими эта Конституция. Все бывшие лишенцы и члены их семей, находящиеся до этих пор словно на краю пропасти, привыкшие жить в непрестанном страхе перед новым витком репрессий, лишенные права защитить себя и близких от государственной деспотии, вдруг получают полноту гражданских прав вплоть до права избирать и быть избранными. Они получают надежду не только на жизнь, но на жизнь без лишений, унижений и угроз. Такие перспективы не могли не внушить недавним изгоям самых радужных ожиданий. Естественно, что воспряли духом и священники, представлявшие собой категорию людей, обреченных советской властью на полное исчезновение. Обновленцы Вот, к примеру, письмо И.В. Сталину обновленческого духовенства Вяземской епархии по поводу принятия конституции 1936 г.: «Духовенство Вяземской епархии, во главе со своим архиепископом Павлом (ориентации Высшего церковного совета), с чувством неподдельной радости и сыновней преданности выражает Вам, мудрейший из людей, глубочайшую благодарность за дарованные нам права, изложенные в бессмертном историческом документе – ВЕЛИКОЙ СТАЛИНСКОЙ КОНСТИТУЦИИ. Мы, как и все граждане социалистического государства, видим и чувствуем в этом документе изумительные, блестящие победы, одержанные нашей замечательной страной под Вашим гениальным руководством. День утверждения новой Конституции для нас, доселе бесправных, явился и будет до конца нашей жизни поистине светлым днем торжества, светлым днем радости за себя и за всех людей, населяющих нашу родину и согретых невиданной в истории человечества, Вашей отеческой заботой. Мы искренне заверяем Вас, Иосиф Виссарионович, и Советское Правительство, что во всей нашей деятельности оправдаем великое доверие, оказанное нам партией и правительством Советского Союза, и всякий из нас, посягнувший прямо или косвенно на подрыв мощи нашей дорогой родины, где так вольно дышит человек, сам себя обречет на заслуженную кару, и такому нет и не будет места в наших рядах. Слава Вам, Великий Зодчий человеческого счастья, на нескончаемые годы. Пусть Ваш гений освещает путь всему человечеству! Слава нашему Советскому Правительству! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКАЯ СТАЛИНСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ!» |
| Так передает «Страна» это заявление Вяземского дворянства 92 . Вязьма – уездный город Смоленской губернии. Что значит мнение какого-то уездного дворянства? И еще такое оригинальное? Да и как назвать такого рода маленькие недробимые более имения? Майораты? Нет. Майорат – это обыкновенно большое, неотчуждаемое самовольно имение, передающееся старшему в poдe, бoльшeмy (major – больший, старший). Минорат? Нет. Название минорат происходит от cлoba «minor», мehьшuй, меньшой сын, младший. По предмету и роду владения – это то же, что и майорат, но нечто другое по семейным отношениям лица, наследующего неотчуждаемое имение. Но предложение вяземского дворянства – это что такое? Ни то ни другое! Маленькая земля, дворянский минимум остается за кем-нибудь в роде. Это что-то особое. И пусть бы критиковали, пусть бы схватились за эту мысль и разобрали бы ее внимательно. Но нет – эта русская мысль только смешна, потому что она довольно своеобразна и, быть может, практична. Только одна либеральная «Страна» удостоила мимоходом подтрунить над Вяземскими дворянами. Вот если харьковский гласный г. Гордеенко предлагает конституцию (конечно, западную), или если г. Колюпанов, принимавший в 60 годах (если мы не ошиблись в фамилии) участие в одной из самых «красных» газет того времени (в «Современном слове»), напишет что-нибудь о преданности либеральных земцев «Государю и отечеству», то поднимается шум; все ликуют, и эти люди, гг. Колюпанов и Гордеенко, ничего, кроме самой обыкновенной и общелиберальной казенщины, не сказавшие, выставляются умнейшими дельцами, доблестными гражданами, солидными людьми почвы и т.д. Тогда как, по-нашему, выходит совершенно наоборот. Придавая особые, высшие права интеллигенции нашей, как интеллигенции, мы в почтительно-легальной форме посягнули бы на силу того обособляющего нас от Европы национального монархического института, который выработался у нас естественно веками точно так же, как выработалась веками в Англии аристократическая конституция. Эта исключительная, оригинальная конституция, столь спасительная для Англии, раз перенесенная на материк Европы, везде становится злом, ибо ни в одной стране она не находит тех особых элементов, которые дома дала ей история еще самых грубых времен, и во всех других странах она (т.е. конституция) вместо исключительной и аристократической становится действительно либеральной, т.е. медленно разрушительной. |
| Интересно, достигала ли эта демагогия какой-нибудь цели? Ростопчин был уверен, или внушал эту уверенность если не себе, то другим, что московский люд его чрезвычайно любит: «Наш граф» – таково, по мнению Ростопчина, было мнение народа о нем. «Могу вас уверить, – писал позднее (28 апреля 1813 г.) Ростопчин Воронцову, – что Магомет был менее любим и уважаем, нежели я в течение августа месяца, и все достигалось словом, отчасти шарлатанством». Глинка тоже свидетельствует о влиянии Ростопчина, поставившего «себя на чреду старшины мирской сходки»; «в дружеских своих посланиях он беседовал с обывателями, как заботливый и приветливый друг». Конечно, то же утверждал alter ego Ростопчина пресловутый А.Я. Булгаков: «Граф сделался предметом всеобщего обожания». Но мы встретили и другие мнения современников. Может быть, наиболее характерным являются мнения Маракуева, городского головы города Ростова (Ярославского). Он резко осуждает демагогию Ростопчина. «Глупые афиши Ростопчина, писанные наречием деревенских баб, совершенно убивали надежду публики», – свидетельствует Маракуев. Мало того, по словам современника-наблюдателя, «неудачные эти выдумки его вызывали презрение, а чернь неизвестно за что питала к нему величайшую ненависть». Следует обратить внимание на это указание. Сопоставим его с показанием другого современника, кн. П.А. Вяземского, утверждавшего, что Ростопчина «влекло к черни», что он «чуял, что мог бы над нею господствовать». По мнению Вяземского, из Ростопчина мог бы народиться «народный трибун». Показанию кого из этих современников отдать предпочтение? Мы думаем – Маракуеву. И не показывает ли это в таком случае, что подчас народная масса отличается большим психологическим чутьем, – она, может быть, инстинктивно угадывала всю фальшь ростопчинской демагогии. В самом деле, до занятия Москвы французами, до непосредственного, так сказать, столкновения московского населения с врагом, конкретные результаты демагогической деятельности Ростопчина могли проявляться в актах насилия и ненависти по отношению к мирным и безоружным иностранцам. |
| Возможно, говоря об «отдельных брошюрах», Достоевский подразумевал направленную против Чернышевского статью П. Д. Юркевича (1827–1874) «Из науки о человеческом духе», которая сначала была напечатана в «Трудах Киевской духовной академии» (1860 и перепечатывалась затем в весьма значительных извлечениях в апрельской и майской книжках «Русского вестника» за 1861 г. Достоевского могло ввести в заблуждение следующее замечание Каткова, предваряющее перепечатку статьи Юркевича в «Русском вестнике»: «Имя г-на Юркевича, преподающего в Киевской академии философию, встретилось нам здесь впервые, под статьею, которая по своему объему (195 страниц) могла быть издана особою книжкой» (Рус. вести. 1861. С. 79). 301 …к чему вы напечатали стихотворение князя Вяземского… — Речь идет о стихотворении П. А. Вяземского из цикла «На дороге и дома», напечатанном в августовском номере «Русского вестника» за 1861 г. под рубрикой «Заметка». По-видимому, Достоевский истолковал это стихотворение как пасквиль на Чернышевского, использованный Катковым в качестве ответа на «Полемические красоты». 302 …мы уже вам пророчили прежде, что вы рано ли, поздно ли, поворотите на одну дорожку. — Достоевский имеет в виду свою оценку направления «Русского вестника», высказанную в статье «Книжность и грамотность»: «„Русский вестник“, вступив благополучно на свою новую булгаринскую дорогу, дошел наконец до того, что, по свидетельству „Отечественных записок“, усомнился даже в существовании русской народности». Прогноз Достоевского оправдался, и впоследствии он с удовлетворением вспоминал в статье «Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов» (1863), что «Время» «обличало г-на Каткова и предрекало ему новобулгаринский путь» уже в самом начале шестидесятых годов. 303 …по временам — протестах против горькой действительности… — Намек на крестьянские восстания под предводительством Разина и Пугачева, имена которых упоминались несколько позже в напечатанных во «Времени» статьях А. П. |
| – Со старым человеком? Стало быть, с Морозовым? С мужем своим? – Нет, не должно быть: Морозов будет подороднее, да и одежа-то его другая. На этом простой кафтан, не боярский; должно быть, простой человек! Вяземский задумался. – Старик, – сказал он вдруг, – умеешь ты сабли заговаривать? – Как не уметь, умею. Да тебе на что, батюшка? Чтобы рубила сабля али чтоб тупилась от удара? – Вестимо, чтобы рубила, леший! – А то, бывает, заговаривают вражьи сабли, чтобы тупились али ломались о бронь… – Мне не вражью саблю заговаривать, а свою. Я буду биться на поле, так надо мне во что бы ни стало супротивника убить, слышишь? – Слышу, батюшка, слышу! Как не слышать! – И старик начал про себя думать: «С кем же это он будет биться? Кто его враги? Уж не с Басмановым ли? Навряд ли! Он сейчас о нем отзывался презрительно, а князь не такой человек, чтоб умел скрывать свои мысли. Разве с Серебряным?» Но мельник знал через Михеича, что Серебряный вкинут в тюрьму, а от посланных Вяземского, да и от некоторых товарищей Перстня слышал, что станичники освободили Никиту Романыча и увели с собой; стало быть, не с Серебряным. Остается один боярин Морозов. Он за похищение жены мог вызвать Вяземского. Правда, он больно стар, да и в судном поединке дозволяется поставить вместо себя другого бойца. «Стало быть, – расчел мельник, – князь будет биться или с Морозовым, или с наймитом его». – Дозволь, батюшка, – сказал он, – воды зачерпнуть, твоего супостата посмотреть! – Делай как знаешь, – возразил Вяземский и сел, в раздумье, на сваленный пень. Мельник вынес из каморы бадью, опустил ее под самое колесо и, зачерпнув воды, поставил возле князя. – Эх, эх! – сказал он, нагнувшись над бадьей и глядя в нее пристально. – Видится мне твой супротивник, батюшка, только в толк не возьму! Больно он стар. А вот и тебя вижу, батюшка, как ты сходишься с ним… – Что ж? – спросил Вяземский, тщетно стараясь увидеть что-нибудь в бадье. – Ангелы стоят за старика, – продолжал мельник таинственно и как бы сам удивленный тем, что он видит, – небесные силы стоят за него; трудно будет заговорить твою саблю! |
| Были у Литургии; ходили молиться за Наследника Всероссийского престола, этого удивительного, по отзывам всех его знающих, царственного ребенка. Сохрани его, Господи, и родителей его во славу Твою и на благо Родине! На днях уехал приезжавший на богомолье в Оптину монах Вяземского монастыря и сказывал кое-кому из наших, что нынешней весной в одну из деревень Вяземского уезда прибыл к «вешнему Николе» на побывку фабричный одной из столичных фабрик, уроженец этой деревни. Николин день он справил по-фабричному и к вечеру допился до такого остервенения, что, вернувшись с гульбища под кров родительский, выхватил с божницы иконы Святителя и с криком: «Ну, ты, поворачивайся — пляши со мною!» — пустился в пляс, обхватив икону обеими руками. Родные бросились его останавливать: не тут то было! — удержать его уже не было никакой возможности. С ужасом смотрят несчастные родители на эту дикую пляску, а безумец все пляшет да пляшет. Пляшет час, пляшет два, пляшет третий: кружится не останавливаясь по горнице, видно, уже не в себе и не своею силою. Смекнули тут, что это уже не пляска, а Божья кара — бросились за священником… Пока бегали за священником, успела собраться толпа зрителей со всей деревни, а несчастный кощунник все продолжает плясать и кружиться. Пришел батюшка, стали в соседнем помещении служить молебен, и только после продолжительной и усиленной молитвы священника остановилась эта страшная пляска и плясун рухнулся на пол, как мертвый. На другой день его свезли в вяземскую больницу, где он находится еще и по сие время. — Теперь, — сказывал монах, — у нас после этого случая совсем тихо стало. А что до него творилось с народом-то, и вспомнить страшно! Доходило до того, что идет не вовремя грозовая туча, а мужики и бабы ей кулаки показывают, грозятся на небо и кощунствуют самыми скверными словами. Приехала из Усмани монахиня, привезла мухояр работы сестер обители и рассказывала, что монахиням не стало никакой возможности ездить по железным дорогам: нет той ругани, насмешки, проклятия, которых бы не изливали на их бедную голову сатанинская злоба, действующая теперь в сынах противления. |
| Научи меня молиться, Добрый ангел, научи!.. Дай моей молитве крылья! Дай полет мне в высоту! Дай мне веры безусловной Высоту и теплоту! Неповинных, безответных Дай младенцев чистоту И высокую, святую Нищих духом простоту! Венчает эту молитву описание подлинно мистического восторга души (вос-торга, вос-хищения, «выхода из себя», по-гречески – «экстазиса»), когда личность, душа, в отличие от пантеистического экстаза, при соприкосновении с Вечностью и Бесконечностью не растворяется (в гордой попытке стать «всем»), но понимает в духовном трезвении, что она лишь общается с Богом, а не становится Им и не охватывает собою «все»: Дай стряхнуть земные узы С прахом страннических ног, Дай во мне угаснуть шуму Битв житейских и тревог; Да откроется тобою Мне молитвенный чертог, Да в одну сольются думу Смерть, бессмертие и Бог! В феврале 1853 года Англия и Франция заключили тайное соглашение, а в марте 1854 года вступили в войну против России на стороне Турции. В годы войны Вяземский написал целый ряд отчизнолюбивых стихотворений и статей. Те стихи сам поэт назвал «рукопашными» (в письме к Д.П. Северину от 13/25 марта 1854 года). Из ряда статей он составил книжку и напечатал ее на французском языке в Лозанне в начале 1855 года под названием «Письма русского ветерана 1812 года о Восточном вопросе» (на русский она была переведена позднее П.И. Бартеневым – для Полного собрания сочинений Вяземского). В этой книге писатель вступает в бой с западным общественным мнением, с самим духом западного сознания. Он защищает свои излюбленные мысли о русском Православии, самодержавии, народе – мысли, уже вполне созревшие и выраженные в лирике прошлых лет. Он переводит эти русские представления на основной международный язык Запада – французский. Он вступает, таким образом, в самую трудную, сложную и ответственную борьбу, совершавшуюся на уровне народных языков, сознаний, душ – ту борьбу, в которой Россия обычно проигрывала, потому что относилась к ней беспечно. Вяземский сделал то, чему Запад всячески препятствовал: внедрил хотя бы одно зерно русского самосознания в почву западного языка на западной стороне (отдельные статьи в повременных изданиях Запада ему удавалось печатать с большим трудом; тогда-то он и решил издать целую собственную книгу). |
| И в любовной лирике выражается смесительная магия, меняющая местами свет и тьму: Где вы, черные очи, Где вы, звезды мои? (Отрывок. 1821) Это гностический по духу образ софийной женственности бытия, манящей и поглощающей. Родственный дух пантеистического саморастворения в неопределенной божественности мироздания выражен в «Утре на Волге» (1821), только здесь софийность воплощена и явлена не в женщине, а в текучей речной стихии. Здесь впервые у Вяземского появляются в своем сочетании гностические образы некоего «Всевышнего» отца и оплодотворяемой им, тоже божественной, но только более близкой к своим тварным порождениям «природы-матери»: Как мысль Всевышнего, на пурпурном Востоке Златая искра занялась… Природы пир, творенья радость, Светлеет утро на земле… Я твой природа, твой отныне! Отступника усынови! Я подхожу к твоей святыне С сердечным трепетом любви. Поведай мне свои святые откровенья, Согрей меня и озари И тихим жаром умиленья Мой ум и душу раствори. Образ божественной «природы-матери», видимо, был навеян батюшковским переложением строфы 178 4-й песни «Странствований Чайльд-Гарольда» Дж.-Г. Байрона (где одновременно отвергается христианская нравственность): Я ближнего люблю, но ты, природа-мать, Для сердца ты всего дороже! (1819) Вяземский знал переложение Батюшкова и даже сохранил в памяти перевод начальных строк следующей, 179-й, строфы из поэмы Байрона . Вслед за Байроном Батюшков поет восхищенную, исступленную любовь к «дикости лесов», «приморскому брегу», «огромному океану». Любовь к ликам безграничной природной стихии растворяет душу. В течение последующих десятилетий своего творчества Вяземский будет время от времени находить успокоение в этом всебожии, причем, в зависимости от увлекающих его природных ликов, всебожие будет принимать оттенки «морского» (Море. 1826; Босфор. 1849), «дорожного» (Коляска. 1826; Дорожная дума. 1830), «лесного» (Леса. 1830), «полевого» (Тропинка. 1848; Сумерки. 1848), «горного» (Горы ночью. 1867), «степного» (Степью. 1849), «небесного» («Пожар на небесах – и на воде пожар…». 1863 или 1864) и т.д. Одушевленная морская стихия была более всего созвучна пантеистическим настроениям поэта: |
| Голенищева-Кутузова – сенатора, попечителя Московского университета. В другом четверостишии – «На степени вельмож Сперанский был мне чужд…» (между 1814 и 1816) – выражено прохладное отношение к просветительской деятельности масона М.М. Сперанского, бывшего с 1808 года ближайшим советником Александра I, составителем либеральных по духу замыслов государственного преобразования. Отрицательное отношение к масонству при одновременном заметном увлечении магией художественного воображения – это одно из проявлений внутренних противоречий в сознании писателя, наряду с противоречиями между тяготением к Западу и любовью к России, между прохладным отношением к «славянам» и любовью к русскому языку (языку славянскому по природе), между любовью к утонченно-очищенному слогу карамзинского направления и склонностью вводить в свои произведения живое, хлесткое простонародное словцо, между постоянными насмешками над А.С. Шишковым и постоянным же внимательным чтением его трудов (что проявлялось у него в словотворчестве на основе русских корней – совершенно в духе Шишкова); и все это окрашивалось самыми общими и самыми резкими вероисповедными и мировоззренческими противоречиями. Изначально, по мере освоения родного языка, в сознании и творчестве Вяземского все-таки прозябала, пробивалась и православная духовная стихия, хотя условия для ее развития были самые неблагоприятные, и, соответственно, в художественном творчестве она проявлялась причудливо, неравномерно, прерывисто. Сам писатель в зрелые годы осознал неизбежность ее проявления у человека, который сочиняет на родном русском языке, если, конечно, сочиняет он вдохновенно, истинно народно: Язык есть исповедь народа: В нем слышится его природа, Его душа и быт родной… (Англичанке. 1855) А душа русского народа и, следовательно, язык с течением веков стали православными. В «Письмах русского ветерана 1812 года о восточном вопросе» (1854–1855, на французском) Вяземский заметил: «Россия прежде всего есть земля благочестивая и царелюбивая. Ее исторические предания ей так же дороги, как и ее вера, потому что и те и другие проистекают из одного источника. |
| Они, как чистый бальзам, дают исцеление язвам земли, как светильники указывают пути к жизни Евангельской. Господь еще при жизни блаженной старицы, за ее высокие христианские добродетели, удостоил ее высокими дарами мудрости и прозорливости, недоступные мудрецам века сего. Вот какою ценою приобретали себе блага небесного царствия блаженные труженики, подобно блаженной Евфросинии. Они отвергали все удобства жизни, чтоб сохранить чистым свое сердце и свою совесть. Они терпели от людей поношения и озлобления, чтобы заслужить себе похвалу от Господа. Непрестанно памятуя только о благоугождении Богу, об украшении своей души добродетелью смирения и уничижения, они забывали о земных и телесных своих нуждах, не сообразовались с обычаями века сего, а искали сподобиться высшей мудрости. Немногие при жизни блаженных, Христа ради юродивых, уразумевали высоту и значение их подвига, большая часть людей смеялась над ними, оскорбляла их словом и делом. Но по смерти их Господь прославил их особенными знамениями Своей чудодейственной силы. Конечно, подвиг юродства доступен далеко не для всех христиан, а только для особых избранников Божиих. Нет нужды, и никто не требует от нас, чтобы мы оставляли свои обычные занятия жизни, непременно отрешились от семьи, достояния и всех внешних удобств. И живя в мире и пользуясь достатками, можно благоугождать Господу, лишь бы только наше сердце не увлекалось прелестью лукавого мира сего, наши желания и поступки не направлялись бы только к самоугождению, плотоугодию и своекорыстию. Кого Бог ущедрил благами мира сего, тот не должен прилепляться к ним всею душою своею. Не должен впадать в уныние и тот, кто находится в бедности. Таковой да укрепится примером блаженной старицы Евфросинии Христа ради юродивой, добровольно переносившей все невзгоды жизни тернистого пути, самоотверженного ради Христа Бога нашего со Отцем и Святым Духом славимого ныне и присно и во веки веков. Исторический очерк Казанского храма и его прихода села Колюпанова Село Колюпаново расположено на восточном берегу реки Оки в двух верстах от станции Алексин, Сызрано-Вяземской жел. |
|
|
