| Так «разум» и «сознание» противостоят друг другу, взаимно отрицая себя 4 . Первый вносит «смысл» в историю, второй – в личную жизнь. Концепция Толстого очень напоминает Канта; и та же у него «будничность» языка и пошловатая ровность мысли. Одинаково они знают, что «чистый» и «практический» разум диспаратны, и одинаково мечтают преодолеть это голословным утверждением «какой-то» связи между ними, нам «непостижимой», «интеллигибельной». «Необходимость» – для понимания, «свобода» – для воли, – но мы и понимаем, и хотим; ergo, между «свободою» и «необходимостью» нет разлада. Но Толстой превзошел Канта, ибо в конце концов понял, что такое примирение – примирение на словах, и после долгих мучительных колебаний между материалистическим фатализмом и «гениальным» индивидуализмом нашел в себе силу отвергнуть «разум» и остаться при одном «сознании». Права творчества восстановились, и мир стал достоянием Единственного, и притом достоянием, ему ненужным. Как ни глубоки, ни мучительны, ни, наконец, опасны были моральные блуждания Толстого, они поражают нас своею плоскостью – словно это только блуждания мысли. Этика Толстого совершенно чужда всякого «пафоса». Мы не ощущаем трепета в его душе, когда он стоит перед кошмаром детерминизма. Ему достаточно убедить себя, что это кошмар, и все раны залечены. Теория прогресса для него, как и для Герцена, лишь скучная бессмыслица; ее подлинного трагизма он не замечает. И оттого его «доказательства» действуют на нас неизмеримо слабее, чем причудливые образы Достоевского, воплощающие ту же идею. «Беру кусок жизни, бедной и скучной, и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт», – трудно найти что-нибудь, что лучше этих избитых слов Соллогуба определяло бы общий облик творчества Достоевского. Ведь он всегда показывает нам одни задворки и кулисы жизни, ведет нас стезею пошлости, позора, преступлений, среди слез, наглого хохота, насилия, муки. Но как бы ни были его люди «жизненны» и реальны, получается все же легенда, а не «картина быта», – и с трудом можно себя заставить поверить, что они «существуют». Ибо он поэт, и видит не трезвыми, а «опьяненными» глазами. Но легенда неизменно выходит «сладостная», мы не видим ни «бесовских харь», ни кошмарных уродцев в стиле Гойя или Бердслея; и «подземные человеки» исступленно воспевают торжественную Осанну 5 . |
| Механизм рождения смысла в поэзии Вознесенского точно определил его друг Василий Аксёнов: смысл появляется из «игры словом» (Цит. по: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). Только какие это смыслы, Аксёнов умалчивал. О другой игре в творчестве Вознесенского говорит Павел Басинский. Отталкиваясь от слов поэта «Я — Гойя», он утверждает: «Это серьёзность, переходящая в шутовство. Но изначально поэты и были шутами. Шутами, которые на странном своём шутовском языке говорили правду королям» (Цит. по: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). Иллюстрируется сия мысль выступлением Вознесенского во время известной встречи Никиты Хрущёва с деятелями литературы и искусства в марте 1963 года. К этому событию, к якобы противостоянию поэта с системой, неоднократно обращался сам Вознесенский и его поклонники. Вот и в 2013-ом году «Новая газета» отметила 50-летие «кремлёвской порки» полосным материалом Дмитрия Петрова («Новая газета». — 2013. — Думаю, данный эпизод нельзя рассматривать как проявление инакомыслия, «шутовства» Вознесенского. Выступление поэта не выходило за рамки советскости. Прав Станислав Куняев, утверждающий следующее: «Истерика Хрущёва, которую он устроил Вознесенскому была полным недоразумением» (Куняев Ст. Любовь, исполненная зла… — М., 2012). И далее Куняев назвал то, что роднило руководителя государства и правоверного советского поэта: ненависть к Сталину, ратование за возвращение «ленинских норм жизни», негативно-кощунственное отношение к Православию… От обсуждения этих и других принципиальных историко-политических, философски-онтологических, духовно-религиозных вопросов почитатели Вознесенского чаще всего уходят. Они, подобно Басинскому, предпочитают выражаться отвлечённо-абстрактно: «Дело в том, что в, может, и неплохие, но эстетически затхлые советские годы Вознесенский взял и откупорил бутыль с джинном метафорической свободы. И загнать этого джинна обратно были уже не в силах ни Хрущёв, ни Брежнев, ни Андропов» (Цит. по: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). |
| Так будем же создавать мифологию, решимся на «безапелляционную отвагу утверждать свое», ту отвагу, «которая, — как сказал Эса де Кейрош в конце своей «Реликвии», 7 — твердой стопой попирая землю либо смиренно возводя очи горе, посредством всемирной иллюзии созидает науки и религии». И не нужны нам ученые исследования, которые вообще-то служат только для того, чтобы отрицать и отвергать. Во время своего недавнего визита в нашу нынешнюю республиканскую Испанию мсье Эррио, тоже из породы исследователей, в беседе с нашим премьером, 8 как последний поведал в Кортесах, вспомнил жутковатое каприччо Гойи, где изображен мертвец, вылезающий из могилы с листком, на котором начертано одно только слово, итог загробных его исследований: «Ничто!». 9 Самое исконное и самое подлинное испанское слово «nada», так же как созвучное с ним испанское слово «gana». " 10 Ведь о том, что такое «ничто» и «небытие», Гойя знал не хуже, чем земляк его, Мигель де Мол иное, — какие люди эти двое и какие мифы они создали! — Мигель де Молинос, тот самый, который рекомендует нам признать и свое ничтожество, и небытие и отдалиться даже от Господа Бога. 11 Будем же извлекать из небытия — а это и значит творить — мифологию, тем паче в наши дни, когда мы творим миф об Испанской демократической республике трудящихся всех классов. 12 Ведь история этой республики когда-нибудь в будущем попадется на глаза и в руки исследователям, не обремененным трудами, большим эрудитам и врагам мечтаний, и они постараются доказать, что подобная республика не существовала в отдаленном прошлом, коим станет для них наше настоящее. Или уж коли существовала, то была совсем не такою, как та, которую представляем себе мы, творящие ее ныне в мечтах и снах. Как знать!.. Уж эти мне эрудиты!.. Однако «уснем же, душа, уснем», 13 ибо лишь во сне существует сновидение. И никакие исследователи будущих времен не смогут изгладить из памяти людской бессмертную мифологию. И да поможет нам Дульсинея, та самая Дульсинея Тобосская, и да подарит нам правду, но правду истинную, правду животворящей мечты, истинную правду идеального мира, а не докучную правду исследования. II. CTUXU УНАМУНО О ДОН КИХОТЕ |
| Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт. Игра в подкидного расстраивается. Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон штормовки. Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми каплями. Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан, неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на открытую воду. Как всякий туземец, он не умеет отделять себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому, должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой забраживает вчерашнее, давнее, вечное… Ах да бела рыба щука, да белая белуга… Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и, отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что это дудит «Иван Сусанин», не иначе как успел уже починиться. – Где плывем? – не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой. – Дак и вот уже! – бодро выкрикивает Савоня. И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем, повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения Спас-острова. |
| Ах да шелков невод кинуть, да белу рыбу вынуть. Ах да бела рыба щука, ой да белая белу-уга-а-а… Савоня неспешно и бережно, как тонкую мережу, разматывает свою с детства любимую песню, пряча напев за шумным и непонятным спором, все еще продолжавшимся за его спиной, и жалеет, что праздник как-то поломался, не попели хороших песен. Зачем было и ехать. Между тем Гойя Надцатый, окончательно обидевшись на Несветского, уходит на мыс к брошенной треноге, Шурочка пытается его удержать, а потом напускается на Несветского. – Ну скажи, за что ты на него навалился? Вечно ты со своими дурацкими спорами! – Почему же дурацкими? – Несветский засовывает руки в брючные карманы и возбужденно, с победным чувством петуха, только что расклевавшего голову своему хилому противнику, прохаживается вдоль стола. – Все эти иконки, лапти, Иваны Калиты, протопопы Аввакумы… – У тебя в волосах паук! – вдруг вскрикивает Шурочка. – Где? Разве?… – Несветский, смешавшись, отряхивает волосы, ломая свой аккуратно расчесанный пробор. – Ой, вон он побежал по рукаву! Ужасно боюсь пауков! Несветский оглядывает пиджак и щелчком сшибает что-то с обшлага. – Так вот… Надо смотреть не назад, а вперед. Если хочешь знать, атомный реактор – вот мой Рублев! Это штука! Тут мы действительно можем кое-кому утереть нос и оставить после себя настоящие памятники! Я вас как-нибудь приглашу в наш институт, убедитесь. Между прочим, я там возглавляю наше студенческое КБ. – Что такое – Ка Бе? – Ну как же ты не знаешь таких элементарных вещей?! Конструкторское бюро. Между прочим, меня оставляют в нем после окончания института. – Ладно тебе б-бузить… кыбырнетик… – Дима-маленький колотит деревянной Савониной ложкой по недопитой бутылке. – Д-давай лучше х-хлобыснем… Вот он где, р-реактор, понял? А х-хо-чешь, м-морду набью… – Ой, мальчики! – спохватилась Шурочка. – Наш дядечка совсем задремал, бедненький! Савоне хочется сказать Шурочке, что он вовсе и не задремал, но ему становится жаль обрывать песню, и он в ответ качает головой. Ах да бела рыба щука, ой да белая белуга-а. |
| – А ничо! – одобряет он. – Жить можно! – Все, мальчики! – Шурочка со вздохом опускается на скамейку и расслабленно роняет руки себе на колени. – Остаюсь здесь и больше никуда-никуда не еду. Вымою полы, повешу на окно занавеску – сказка! – И я! – подсаживается к ней Дима-маленький. – Ты, старуха, будешь прясть пряжу, а я буду закидывать вон тот н-невод, договорились? – Нет, Димчик, я одна. – Б-брезгуешь, да? – Отвяжись! – Ага! Все понятно: ты хочешь с Несветским! – Ничего я не хочу. – Но учти: Несветский не умеет закидывать невод. Он при галстуке. Через неделю он уморит тебя голодом и сам даст д-дубу, верно, кибернетик? – Не говори, идя на рать… – парирует Несветский. – Не ссорьтесь, мальчики. Я не останусь: я совсем забыла, что скоро кончаются каникулы. Идемте лучше собирать дрова. Гости выходят наружу. Гойя Надцатый, перекинув через плечо лямку своего сундучка и нахлобучив панаму, отправляется на мыс. У его ног бежит низкое солнце. Оно уже пало на воду и омочило ободок. Далекий пароходик, волоча дым, отважно врезается в правый бок светила и расплавляется в нем, будто в жарком печном устье. И только дым от него все еще волочится по горизонту. Все разбредаются по берегу. Шурочка об руку с Димой-большим идет собирать плавун, выброшенный волнами, а Рита, грациозно, по-лосиному перешагивая через валуны, в паре с Несветским у края леса лакомятся земляникой. – У нее очень красивые ноги, – замечает Шурочка. – Обрати внимание. – Уже обратил. – Нет, правда. – Поэтому она не надевает юбок? – А что, шорты ей очень к лицу. – Не к лицу, а к заду. – Болтун! Не будь я такая толстая, я бы тоже носила. – А почему ее не едят комары? – Кого, Риту? Ты о ней говоришь так, будто она тебе не нравится. – Не люблю задумчивых дур. – Почему же дура? Она учится на инъязке и знает французский. – Подумаешь! – Ну хорошо, а я? Тоже дура? – Нет, Шурок, ты баба компанейская. Мы сегодня с тобой столкуемся, ага? – Не болтай и подними вот это колесо. Как по-твоему, что это такое? – Это от прялки. У моей бабки в Тюмени тоже была такая. |
| Савоня стоя выпивает кружку, в поклоне благодарит и, зажав картуз под мышкой, спешит к выходу. – Опять ты тут? – фыркнула ему вслед буфетчица, и от ее окрика Савоня втягивает голову. 6 Разлатую, заляпанную смолой Савонину посудину покачивает на вялой обессиленной волне в заводине позади дебаркадера. От нее тянет рогожным духом слежалой осоки, устилающей днище. Савоня, уперев весло по внешнему борту, удерживает лодку у скользких зеленых свай настила. На нем просторный, с чужого плеча, флотский бушлат с отвернутыми обшлагами и неполным комплектом латунных пуговиц, недостаток которых восполнен разнокалиберными пуговицами из гражданского обихода. Бушлат этот вместе с прочими пожитками – гаечными ключами, подобранными на берегу бутылками, мережами и большим закопченным ведром – хранился в носовом отсеке, запиравшемся на щеколду. Оба Димы спрыгивают в лодку, принимают рюкзак с провизией, закупленной в буфете, гитару, плащи, ловят взвизгивающую Шурочку, переносят голенастую Риту в коротких, выше колен, наутюженных брючках. – А она выдержит? – опасливо спрашивает Рита, опускаясь на скамейку. – Не боись, подруга! – ободряет ее Дима-большой. – Морские медленные воды не то что рельсы в два ряда, верно, бать? – Не-е! – подтверждает Савоня. – Лодка сухая, не течет. Я на ней по пятнадцать человек катал! Последним с теплохода приходит Несветский в куцем плащике и темных очках, и Савоня, оттолкнув лодку, дергает пусковой шнур. Мотор бесстрастно отмалчивается, наконец, будто огрызнувшись на донимавшего его хозяина, сердито взгыркивает. – Ой, обождите, обождите, – спохватывается Шурочка. – Вон Гойя Надцатый идет. – И, приставив ладошки ко рту, кричит: – Гоша! Гоша! От погоста к дебаркадеру спускается по тропинке уже знакомый Савоне бородатый художник в белой панаме с желтым плоским сундучком через плечо. Он то и дело останавливается и, прикладывая ладошку к глазам, подолгу глядит на отдалившиеся силуэты погоста. – А каракатица да задом пятится, – усмехается Дима-большой. – Гоша! – кричит Шурочка. – Ну скорей же! |
| Он — победа духа и разума над телесной, как и над всякой другой стихией (ибо телесно–душевное единство уже не осуществимо для него). Он — победа организующей воли, идущей изнутри, из самого центра личности художника, над одержимостью чувствами и вещами, над наитием, являющимся извне. Именно в создании этого классицизма непреходящий смысл французского XVII века. Это он в значительной степени определил собою и классицизм Гете, и классицизм Пушкина, обязанные многим Италии и Греции, и, всё-таки, немыслимые без него. Это он, начиная от Пуссена, и над французской живописью поставил свой закон. Именно закон: гибкий, но неуступчивый, мудрый, но непреклонный. На низах он приводит к школьной арифметике и ненужному принужденью; на вершинах — к самым радостным творениям примиренного сердца и счастливого ума. Таковы пейзажи простачка Коро и натюр–морты ремесленника Шардена. Такова мудрая разреженность Пуссеновских холстов и нерушимая построенность холстов Сезанна. Это та самая высокая прохлада, которая из «Полифема» веяла на нас. Снова кажется естественым всё; но это лишь потому, что всё необходимо. Как уверенно мы дышем, как мы смотрим свободно и легко! Вот оно опять, это ясное воспоминанье о стольких торжественных минутах, полных меры, пространства и числа, подчиненных едва ощутимой власти превратившегося в искусство разума. Своеобразие французского искусства в Европе этим воспоминанием определено, на этом предании построено и без них существовать не может. Через три столетия оно эту память пронесло; оно постоянно возвращается к ней из слишком европейского XIX века, когда Делакруа продолжает Рубенса, Мане начинает там, где кончили Веласкез и Гойя, и многовековое развитие живописного зрения завершается во французском импрессионизме; на наших глазах оно вернулось к ней опять в лице художников, которые зависят от Сезанна, которых к Пуссену привел Сезанн. Она живет с ними, она жива для нас и, быть может, ей суждено еще жить долго. Но не будем скрывать от себя и тех опасностей, которые ей грозят и которые могут разрушить навсегда традицию французского классического искусства. |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла ГОЙЯ «Богоматерь — Царица мучеников». Эскиз росписи купола ц. Нуэстра Сеньора дель Пилар. 1780 г. (музей собора Ла-Сео, Сарагоса) «Богоматерь — Царица мучеников». Эскиз росписи купола ц. Нуэстра Сеньора дель Пилар. 1780 г. (музей собора Ла-Сео, Сарагоса) [Гойя-и-Лусьентес; испан. Goya y Lucientes] Франсиско Хосе де (30.03.1746, Фуэндетодос, близ Сарагосы - 16.04.1828, Бордо, Франция), испан. худож. Выходец из семьи мастера-позолотчика. Первоначальное образование получил в сарагосской школе монашеского ордена Эсколапиос о. Хоакина, с 14 до 18 лет посещал мастерскую Х. Лусана-и-Мартинеса, где вместе с Ф. Байеу (впосл. художник при дворе испан. короля) занимался копированием офортов и эстампов. Одновременно в художественной школе сарагосского скульптора Х. Рамиреса Г. делал копии с гипсовых слепков. В 1763 г. расписал деревянный реликварий (не сохр.) для церкви Фуэндетодоса. В 1764 и 1766 гг. безуспешно пытался поступить в мадридскую Королевскую академию изящных искусств Сан-Фернандо. В 1770-1771 гг. побывал в Италии, участвовал в конкурсе пармской Академии художеств, выставив картину на заданную тему - «Ганнибал с высоты Альп взирает на покоренные им земли Италии» (не сохр.), вернувшись в Сарагосу, выполнил заказы на росписи гр. Собрадиель (дворец, капелла в картезианском мон-ре Аула Деи) и семейства Рамолинос (приходская церковь). Поселившись в Мадриде после женитьбы (1773) на Хосефе Байеу, Г. познакомился с творчеством Д. Веласкеса, интерес к к-рому определил становление Г. портретиста, и фресками Дж. Б. Тьеполо. На художественных пристрастиях Г. сказались также традиц. ориентация Испании не на Рим, а на Парму и Неаполь (и интерес к творчеству Дж. М. Креспи, А. Маньяско) и вкусы королевского двора, в коллекцию к-рого входили работы Брейгеля, Босха, Рубенса. Своими подлинными учителями Г. называл Веласкеса, Рембрандта и натуру. Медленное формирование Г. как художника не мешало его быстрой и успешной карьере: в 1780 г. за картину «Распятие» он был принят в возглавляемую А. Р. Менгсом Королевскую академию изящных искусств Сан-Фернандо, в 1785 г., после выполнения неск. портретов, стал заместителем директора живописного отд-ния Академии Сан-Фернандо, в 1786 г. был назначен живописцем короля, в 1789 г. стал придворным художником, в 1795 г., после смерти Ф. Байеу,- директором Академии Сан-Фернандо, в 1797 г.- ее почетным директором, а в 1799 г.- «первым придворным живописцем». |
| Рубрики Коллекции Гойя, Раскаявшийся святой Пётр, 1823-25 г., G Апостол на воротах: почему Петр стал героем сказок? 5 мин., 24.06.2019 Поделиться Об апостоле Петре много рассказывается в Евангелиях и Деяниях, но существует еще и другой апостол Петр — герой сказок и легенд, хранитель райских ворот. Почему именно апостол Петр покорил народное сердце? Хранитель райских врат Одна из сказок братьев Гримм рассказывает о бедном портном, который однажды постучал в ворота рая, у которых стоял апостол Петр. Портной попросил у святого пропуск в рай. Апостол Петр нехотя разрешил портняжке пройти в это прекрасное место, но предупредил, чтобы тот вел себя потише, иначе его выгонят из рая. Но любопытный портной не смог сдержать своего обещания — он стал осматривать небесные обители и нашел прекрасное золотое кресло, рядом с которым стояла золотая скамеечка для ног. Отсюда было видно всю землю, и портной заметил у озера маленькую старушку. Она стирала чужое белье и отложила себе пару хороших вещей. Портной решил наказать воровку и швырнул в нее золотую скамейку. Вскоре вернулся Господь и спросил, куда делась его скамейка. Апостол Петр указал на портняжку, и тот стал оправдываться перед Богом: — Я увидел воровку и в гневе запустил в нее скамьей. — Если бы я стал кидать в грешников скамейки от гнева, то в раю ни осталось бы ни одного предмета. Ты не имел права судить людей, поэтому апостол Петр выгонит тебя сейчас же из рая. Портной навсегда был изгнан из рая за то, что осудил другого человека. Апостол — герой сказок и анекдотов Немецкая сказка «Портной в раю», древнерусская повесть о пьянице, который попал в рай, другие сказки братьев Гримм, русские народные легенды, собранные Александром Афанасьевым, — во всех этих книгах можно найти истории про апостола Петра, который исцеляет принцесс и помогает бедному солдату, вместе со Христом заходит в дома русских крестьян, совершает чудеса, помогает беднякам, наказывает грешников и даже спорит со Спасителем. Конечно, сказочный апостол Петр мало похож на того Петра, о котором рассказывают Евангелия и Деяния апостольские. В русских и немецких сказках Петр спускается с небес на землю, превращается в нищего, просит подаяния, наказывает скупых и награждает щедрых. Но главная работа сказочного апостола — стоять перед вратами Рая, пускать туда праведников и прогонять нераскаявшихся грешников. |
|
|
