| С хорошей пищи она стала женщиной дородной, возбуждавшей в мужчинах роковую страсть, завела домашнего критика, с которым читала стихи мужа. «Тот первое время только мычал, а потом стал ежемесячно писать пламенные статьи о Смертяшкине, который «с непостижимой углубленностью проник в бездонность той черной тайны, которую мы, жалкие, зовем Смертью, а он полюбил чистой любовью прозрачного ребенка. Его янтарная душа не отемнилась познанием ужаса бесцельности бытия, но претворила этот ужас в тихую радость, в сладостный призыв к уничтожению той непрерывной пошлости, которую мы, слепые души, именуем Жизнью». При благосклонной помощи критики, – по убеждениям он был мистик и эстет, по фамилии – Прохарчук, по профессии – парикмахер, – Нимфодора довела Евстигнейку до публичного чтения стихов: выйдет он на эстраду, развернет коленки направо налево, смотрит на жителей белыми овечьими глазами и, покачивая угловатой головою, на которой росли разные разности мочальнаго цвета, безучастно вещает: «В жизни мы – как будто на вокзале, Пред отъездом в темный мир загробный... Чем вы меньше чемоданов взяли, Тем для вас и легче, и удобней! Будем жить бессмысленно и просто. Будь пустым, тогда и будешь чистым. Краток путь от люльки до погоста! Служит Смерть для жизни машинистом!..» – Браво-о! – кричат вполне удовлетворенные жители. – Спасибо-о! «А может, я и в самом деле – гений?» – думал Смертяшкин, слушая одобрительный рев жителей. – Ведь, никто не знает, что такое гений; некоторые утверждали же, будто гении – полоумные... А если так...» И при встрече со знакомыми, стал спрашивать их не о здоровье, а: «Когда умрете?» Чем и приобрел еще большую популярность среди жителей. А жена устроила гостиную в виде склепа; диванчики поставила зелененькие, в стиле могильных холмиков, а на стенах развесила снимки с Гойя, – все с Гойя, да еще и Вюртц! Хвастается: «У нас даже в детской веяние Смерти ощутимо: дети спят в гробиках, няня одета схимницей, – знаете, такой черный сарафан, с вышивками белым – черепа, кости и прочее, очень интересно! Евстигней, покажи дамам детскую! А мы, господа, пойдемте в спальню...» |
| – Значит, погостили в столице? – Погостил! Дак я хотел и на зиму там остаться, чего мне тут зимой делать? Ан нельзя! Без пачпорта не дозволяют. Насчет этова в Москве бо-о-ольшие строгости. Анастасья мне говорит: так, мол, и так, был милиционер, справлялся, кто таков, почему без пачпорта проживает… Жалко, говорит Анастасья, жалко отпускать тебя, папаня, пожил бы ты у меня в свое удовольствие, да, вишь, нельзя. Давай, говорит, поезжай к себе, а то мужу могут быть неприятности по службе. Лучше мы когда к тебе приедем. А я и верно, совесть потерял, две недели без никакой бумажки живу, на лифте катаюсь. Они это на службу, а я шасть на лифть да и к зверям. У них через дорогу звери всякие, двугривенный билетик. И сижу-посиживаю, уток на пруду хлебушком кормлю. Да так-то и всякие без пачпортов понаедут, колбасу московскую есть! Непорядок получится! Ты сиди там, где тебе положено, верно я говорю ай нет?… Дак из какой, забыл я, местности-то? – Из Куйбышева. Савоня наморщивает лоб, но не находит в своей памяти такого города. – Не-е, не слыхал! – добродушно сознается он и тут же оправдывает себя: – Теперь к нам со всяких местов едут, каких-никаких! А то дак и иностранцы. – Иностранцы тоже бывают? – вежливо справляется Гойя Надцатый. – А то как же! Целая пропасть! Шляпа так, шляпа этак… – Наши ведь теперь тоже в шляпах, – замечает Гойя Надцатый. – He-e, – смеется Савоня. – Нашего сразу видно, какой он шляпой ни прикрывайся… А эти ходят, разглядывают, аппаратов по две – по три штуки на шее нацеплено. И на меня иной раз нацеливаются: «Карош, карош!» – Савоня пальцами изображает, как его ловят в объектив иностранцы. – Только я не даюсь. Он только на меня наметится, а я картузом да и заслонюсь. А то и задом к нему поворочусь. – Это почему же? – включается в разговор Несветский. – Э-э, парень! – торжествующе грозит ему пальцем Савоня. – Я их хвокусы знаю! Пусть кого надо снимают. – А вот скажи мне, – Савоня обращается уже через стол к Несветскому. – Как это понять? Вот стоит она, церква, и все на нее глядят и удивляются. И большие деньги плотют, дай только доехать до наших местов, посмотреть. Так? |
| – Какая хорошенькая! – умиляется Шурочка, разглядывая дикую и доверчивую птицу. – Никогда не видела так близко! – Смотрите, у нее на лапке кольцо! – замечает Гойя Надцатый. – Ой, правда! Она ручная, да? Мальчики, дайте ей что-нибудь! – Сейчас д-дадим… – отзывается сидящий в лодочном мысу Дима-маленький. Неожиданно, так что все вздрагивают, раздается громкий хлопок, мимо чайки пролетает что-то белое и, описав дугу, падает в волны. Чайка опрокидывается на крыло и летит прочь в красивом планирующем вираже. Все оборачиваются на звук и видят Диму-маленького с дымящейся бутылкой шампанского. – Промазал, п-падла! – хохочет он, сверкая вставным золотым зубом. – Зачем же ты спугнул? – обижается Шурочка. – Она так хорошо за нами летела. – Еще прилетит. Тут их д-дополна. – Дима-маленький достает из-за пазухи «уведенный» из ресторана стакан и отливает в него пенно побежавшее вино. – На-ка лучше, старуха, хватани. – Да ну тебя. – Чё ты? Чё тыришься? Я ж ее не убивал? – Давайте, правда, выпьем! – соглашается Рита. – Я вся закоченела. – Вот это разговор! – одобряет Дима-маленький и передает Рите стакан. – Дайте ей конфетку. – Давайте знаете что? – говорит Рита. – Давайте за Ладожское озеро! – Онежское, – вежливо поправляет Гойя Надцатый. – Разве? – Рита конфузливо прикрывает рот ладошкой. – Я их всегда путаю. Еще в школе никак не могла запомнить – Ладожское, Онежское… – Дак что ж тут запоминать! – смеется Савоня. – Это вот и есть Онежское! А Ладога эвон где! – Он машет рукой за корму. – Ладога к Ленинграду. Мы там в блокаду с батареей под Осинцовцем стояли! Ой и дела были! Бутылка пошла по рукам, досталось немного и Савоне. – За рулем много н-нельзя! – кричит ему Дима-маленький. – А то на пароход налетишь! – А и веселый парень! – смеется в ответ Савоня и закусывает непривычное питье папироской. – Мальчики, мальчики! – оживляется Шурочка. – У меня есть идея! – То есть? – Давайте напишем записку и бросим в этой бутылке в воду! – К-какую записку? – Как – какую? Кто-нибудь найдет и узнает, что мы здесь были. |
| – И ты пообещался? – топочет в изнеможении Шурочка. – А как же! А иначе не уходит. Там же, в гальюне, заключили трудовое соглашение. – Ну хохмач! – Предложил познакомиться с одной. Вы все ее знаете, толстая такая, чулки все на палубе вяжет. – Тетю Феню? Ой, обхохочешься! – А ему какая разница? Ему было уже не до Фени… Ага, говорит, уважь… Отвел я его в его же каюту, он сразу и захрапел, отбросил копыта… А на другой день заходит, головой крутит: я, говорит, вчера б-бузил… Это я так… А зубы, говорит, я тебе и за так з-зделаю… Приезжай только в Калугу. Рита пересаживается к Диме-большому, запускает руки в его брючный карман, достает сигареты. – Что, подруга, перекур? – трясет он смоляным чубом и, облапив Риту за плечи, поет ей шутливым баском: Пусть удобства мало, пусть погоды вьюжны, Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно… Савоня, храня в себе праздничное настроение, радуясь веселому застолью, участливо слушает, о чем говорят гости, потом и сам пытается завести разговор со своим тихим молчаливым соседом. – Время и нам покурить, дак… – наклоняется он к Гойе Надцатому, протягивая ему обшарпанную пачку «Севера». – Накось моих, простецких. – Спасибо, не курю, – отстраняет папиросы Гойя Надцатый. – Как-то не научился. – Это ты правильно. Наука никудышная… Из какой местности будешь? – Из Куйбышева. – Так, так… – кивает Савоня. – В Москве бывал, а там не приходилось. В Москве у меня дочка, Анастасья. – Дочь? Вот как! – Ага. Меньшенькая. Поначалу просто так поехала, разнорабочей. А потом как-то изловчилася, школу закончила, а заодно и институт. Да там же, в Москве, и замуж вышла. За своего учителя. Правда, мужик уже в годах, но из себя видный, справный такой. – Это хорошо, – кивает Гойя Надцатый. – Живут куда с добром! – вдохновляется Гойиной похвалой Савоня. – Кобелек у них лохматенький, дак и тот на диване спит. Это как побанят, побанят его, рушником оботрут и – на диван, на подушку. А ежели прогуляют по улице, до ветру или так чего, дак после того непременно лапы ему споласкивают. Это чтоб паркеть не пачкал. |
| Планетарный мир для художника - словно гигантская художественная галерея, уместившаяся в его душе. Кто из европейских живописцев в самые разные эпохи не прельщался древнегреческим сюжетом " Похищение Европы " : Рембрандт, Гвидо Рени, Гойя, Тициан, Тьеполо, русский художник Валентин Серов, написавший " Похищение Европы " в 1910 году. На спине мощного быка, в которого превратился Зевс, сидит его юная избранница, дочь финикийского царя, приглянувшаяся властелину богов и им похищенная. По-своему, не цитатно, воплощает древний сюжет Валерий Воронин. Словно непроницаемой, таинственной вуалью, скрыты лицо и фигура девушки. Нет и намёка на чувственную притягательность вековой сущности сюжета. Для меня, зрителя, картина звучит современно: нынешнюю Европу (не девушку, но материк) " похищают " толпы африканских мигрантов. На наших глазах происходит этногенез - процесс переселения народов. И оправданна ярость Быка, и убедительны волны Времени, живописную огласовку которых невозможно передать словами... Как и понять, откуда, из каких глубин мировой генетической памяти, вынырнул и запечатлен на полотне Воронина древнерусский Единорог, побеждающий Льва. " Индрик-зверь " - именовали Единорога русские " Азбуковники " . Считался он символом русской души, силы и свободы. И хоть утверждала легенда, что покорился Единорог символу Тьмы - Льву, но уже при Иване III, в XV столетии, на чеканных монетах вытеснил Единорог зловещего Льва. Стал покровителем Руси, вошёл в дома - изображениями на прялках, изразцах, пряничных досках, и вот - на картине ветлужского художника, изобразившего единоборство сил Света и Тьмы. Центр притяжения на выставке - картина " Памяти о расстрелянных в 1918 году " . Знаю, что Валерий часто посещает ветлужское кладбище. Он же, по моей просьбе, прикрепил к памятному Кресту, установленному на так называемом " рву " , доску с надписью: «Здесь погребены невинные жертвы красного террора, расстрелянные в 1918 году». На картине - их обобщённый образ: несколько крестьян - стар и млад, в ряд - под ружейными прицелами. Ещё живые, призрачно тёплые. А по краям картины - в другом измерении, на бездушном, геометрически разлинованном фоне, одинаково безличностны - целящиеся в них красноармейцы. Голубовато-прозрачные. Нелюди. |
| — С вами такое случалось? — Многократно! Я не плаксивый человек, довести меня до слез трудно, но иногда не могла сдержаться. В шестьдесят… каком же году?.. кажется, в 63-м… О, какая я была еще молодая!.. Да, так вот. Помню, приехала в Нью-Йорк и неожиданно узнала, что картина Вермеера «Офицер и смеющаяся девушка» находится в частной Frick Collection. Даже не узнала, а натолкнулась на нее. Ходила в Metropolitan и наудачу завернула в маленький одноэтажный музей неподалеку… Кстати, я недавно летала в Нью-Йорк и опять заехала во Frick Collection. Всегда туда захожу, для меня это стало традицией. Там есть Джованни Беллини, Рембрандт, Гойя, Тициан… Потрясающие работы великих мастеров! А тогда, в 1963-м, я шла по боковому проходу и вдруг вижу: Вермеер. Его картины лишь на фото встречала. Небольшое полотно. Не смогу объяснить, чем тронула меня именно эта работа. Офицер, чье лицо скрывает широкополая шляпа, улыбающаяся девица из борделя, бокалы вина на столе… Казалось бы, никакого замысловатого сюжета, все очень просто, а я стояла перед картиной в Frick Collection и плакала. От счастья. Я открывала в себе способность перенестись в мир, придуманный другим. Это поразительно! Тут же купила репродукцию почти размер в размер. Она до сих пор видит у меня дома. Выгорела совсем. — А в четвертой четверти человек не утрачивает способность удивляться, выражать яркие эмоции? — Ну что вы! Не так давно к нам приезжала камбоджийская скульптура конца XII — начала XIII веков, изображающая средневековую королеву. Это буддийская Мона Лиза в камне! Я ошалела, впервые увидев эту работу при подготовке выставки Мальро. Счастье, что Музей Гиме из Парижа дал нам ее на время… — За коллегами вы наверняка следите? Как вам активность Третьяковки, заметно возросшая с приходом туда Трегуловой? Ревнуете? — Зельфира — наш выкормыш, как говорится. Она много лет у нас работала, знает, что такое проекты «Москва — Париж», «Москва — Берлин» или каково было сделать выставку Тышлера, за которую потом мне надавали по голове… Кроме того, Трегулова поработала и у Елены Юрьевны Гагариной в Музеях Кремля. |
| Несмотря на то, что эти события всё же еще не вызвали повсеместное крушение власти французов на Иберийском полуострове, как Байленская капитуляция четырьмя годами ранее, в результате данных успехов Веллингтона 24 августа 1812 года армия маршала Сульта наконец отступила от Кадиса (который она осаждала и не могла взять целых 2,5 года) и ушла на соединение с войсками Жозефа Бонапарта в Центральной Испании. «Бегство плотоядного стервятника» – один из немногих юмористических офортов из серии «Ужасы войны», где Ф. Гойя символично изобразил победный триумф – изгнание сильно ощипанного «наполеоновского орла» испанским народом. «Второй фронт» в Испании весьма помог России в ее борьбе с наполеоновским вторжением Таким образом, можно без натяжек сказать, что «второй фронт» в Испании весьма активно помогал Российской империи в ее борьбе с наполеоновским вторжением. Так, успех Веллингтона при Саламанке и взятие им Мадрида привел в полное замешательство Наполеона, возглавлявшего тогда армию вторжения в России. Да, французский император в это время хотя и победил русские войска в кровопролитной битве у стен Смоленска 16–18 августа 1812 года и захватил этот город, но именно в связи с вестями из Испании он пришел в полное замешательство. И сначала, после взятия Смоленска и по получении вестей о Саламанке, узурпатор французского престола приостановил движение своих главных сил и решил было даже завершить вторжение в российские пределы (сделав Смоленск, эти «западные ворота в историческое сердце России», своей базой для дальнейших операций). Однако потом Наполеон положил как можно быстрее «решить русскую проблему», чтобы в дальнейшем снова со всей мощью вернуться в Испанию, и, максимально растянув коммуникации, быстрыми маршами бросил свои войска к Москве – навстречу их гибели. Впрочем, развить свои успехи на Иберийском фронте герцогу Веллингтону не удалось. Стянутые из различных регионов Испании соединенные французские силы остановили его продвижение и даже вынудили 30 октября 1812 года испано-англо-португальскую армию оставить Мадрид, в третий раз водворив «Хосе Примеро» в испанской столице. Правда, одновременно уже третья британская армия высадилась на Иберийский полуостров, открыв боевые действия в Мурсии и Каталонии и еще больше осложнив положение французов. |
| Но те, кто за этой сомнительной поэзией не видят в Горьком знаменательного явления общественного, жизненного, — ошибаются еще гораздо больше тех, кто видит в нем великого поэта. В произведениях Горького нет искусства; в них есть то, что едва ли менее ценно, чем самое высокое искусство: жизнь, правдивейший подлинник жизни, кусок, вырванный из жизни с телом и кровью. И, как во всем очень живом, подлинном, тут есть своя нечаянная красота, безобразная, хаотическая, но могущественная, своя эстетика, жестокая, превратная, для поклонников чистого искусства неприемлемая, но для любителей жизни обаятельная. Все эти «бывшие люди», похожие на дьяволов в рисунках великого Гойя, — до ужаса реальны, если не внешней, то внутренней реальностью: пусть таких людей нет в действительности, но они могут быть, они будут. Это вещие видения вещей души. «С подлинным души моей верно», — подписался Горький под одним из своих произведений и мог бы подписаться под всеми. Чутье, как всегда, не обмануло толпу. В Горьком она обратила внимание на то, что в высшей степени достойно внимания. Может быть, не поняла, как следует, и даже поняла, как не следует, но если и преувеличила, то недаром: дыма было больше, чем огня; но был и огонь; тут, в самом деле, загорелось что-то опасным огнем. Горький заслужил свою славу: он открыл новые, неведомые страны, новый материк духовного мира; он первый и единственный, по всей вероятности, неповторимый в своей области. При входе в ту «страну тьмы и тени смертной», которая называется босячеством, навсегда останется начертанным имя Горького. Чехов — законный наследник великой русской литературы. Если он получил не все наследство, а только часть, то в этой части сумел отделить золото от посторонних примесей, и велик или мал оставшийся слиток, но золото в нем такой чистоты, как ни у одного из прежних, быть может, более великих, писателей, кроме Пушкина. Отличительное свойство русской поэзии — простоту, естественность, отсутствие всякого условного пафоса и напряжения, то, что Гоголь называл «беспорывностью русской природы», — Чехов довел до последних возможных пределов, так что идти дальше некуда. |
| Но и это еще не страшно. И это – картон. В лучшем случае – Гойя… Тоже щенок был бутафорский, несмышленыш… А вот, когда вернулся к нам Отен и стал «оправдания» слушать, а у самого в кармане зубы тельновские лежат… Вот это страшно! Ведь не ханжил он ни секунды, а, действительно, понимаешь, действительно чувствовал Дамаскина и в высь духом своим возносился превыше всех нас! С зубами-то в кармане!.. Ведь такие, как он, за Петром-Пустынником ко Гробу Христову шли, за Савонаролой – в огонь, за Зосимой – в пустыню Полуночную, с Аввакумом – на дыбу, на колесо… и на колесе ирмосы пели… А у него – зубы в кармане! Нет, брат, чтобы этот узел распутать, дюжину Достоевских надо! Одному не совладать. Федор, блаженный эпилептик, что видел? Нуль с хвостом. «Кедрилу-обжору»! Эко дело – Раскольникова написать! Что он, Раскольников?! Дерьмо с брусникой… Кисель с миндальным молочком. Раскроил мальчишка череп старушонке ради дурацкого эксперимента и раскис! Даже и деньги позабыл поискать… Грош цена такому преступлению. Это шалость, игра в грех, а не сам грех. Вот если бы он медленно, методично, с оглядкой все комоды у нее пересмотрел, нашел бы заветную укладку, просчитал бы деньги раз, другой, третий, на свет кредитки проверил… а оттуда прямо ко всенощной и молился бы от души, умилялся бы, духом бы, как Отен, возносился, из старухиных денег за рупь свечку бы поставил… Богородице… Вот когда бы я испугался. – Ты, наверное, скоро с ума сойдешь, Глубоковский! – Я? Ни в жисть, как Алешка Чекмаза говорит. Думаешь, я в глубине переживаю все это? Нет, брат. Это у меня репортаж. В книжечку памяти записываю, анекдотики царства советского Антихристова собираю. Еще хочешь? Могу. У меня их хватит. С «изюминкой» рассказец, со сдобой, с перчиком. Слушай! В Тамбове присудили к шлепке двух бандитов-мокрятников. Правильно присудили. У каждого человек по двадцать на душе. Тюрьма, конечно, переполнена: все камеры мужичьем набиты – повстанцев дочищали. И в смертной камере два старика сидят. Убрать их некуда, да и стоит ли на одну-то ночь! Сунули и бандитов туда же. Вот и решили бандиты последнюю ночку отгулять, с жизнью проститься. Но как? Водки не достанешь. Одно осталось: припугнули стариков и да и усладились их прелестями по тюремному способу… Ловко? Федор-то Михайлович эту «последнюю ночь приговоренного» из сердца своего калеными клещами рвал. А выходит-то все его муки ни к чему. Дело совсем просто стало. Ошибся маленько провидец наш великий. |
| Караваджистским оттенком отличается творчество 3-го большого севильского живописца - Пабло Легота (картины на сюжет «Житие св. Ильдефонса» в Толедском соборе, 1611; «Поклонение волхвов» из толедского мон-ря Сан-Педро-Мартир, Прадо, Мадрид; «Аллегория на завоевание залива Сан-Сальвадор в Бразилии» из дворца Буэн-Ретиро, Прадо, Мадрид; «Братья Иосифа приносят его одежду отцу», 1630, Эскориал). Опыт развития испан. живописи 1-й пол. XVII в. был обобщен и реализован в работах Диего Родригеса де Сильвы-и-Веласкеса. Обучение в родной Севилье у Эрреры Старшего и Франсиско Пачеко дало ему хорошую школу натурализма как ценностного отношения к осязаемому, конкретному. До его переезда в Мадрид и получения статуса придворного портретиста короля Веласкеса можно считать представителем севильской школы. Интерес исключительно к портрету, стремление к холодной объективности в трактовке образов, к некой отстраненности, эмоциональная сдержанность его моделей являются чертами художника-испанца. Гениальная режиссура света и теней в картине свидетельствуют о том, что он знал Караваджо и стремился преодолеть его манеру, переработав ее в более гибкую систему. Для Веласкеса безразлично, какое лицо он будет писать - каждое есть источник правдивости жизни. Его умение обобщать через портретно-конкретные детали (без эмоций, активных жестов, бравурности, усложнения композиции) сильнее, чем у рим. мастера, а своеобразное «равнодушие» к модели есть аналог бесстрастности художника, творца, дающего вещам и явлениям названия. Итогом исканий испан. искусства до 30-х гг. XVII в. и в то же время высшей их фазой был колорит картин Веласкеса - тончайший по гамме, бесконечной игре вибраций цвета, сложным валёрам. Единственно равным ему впосл. стал только Гойя. Апофеоз блж. Августина. 1664 г. Худож. Клаудио Коэльо (Прадо, Мадрид) Апофеоз блж. Августина. 1664 г. Худож. Клаудио Коэльо (Прадо, Мадрид) Мифологические картины Веласкеса («Пряхи», «Вакх, или Пьяницы», «Кузница Вулкана») интерпретируют античный миф как совр. |
|
|
