| 2. Фотиния приводит в порядок внутренность пещеры и территорию вокруг нее Немного отдохнув, я соорудила из веток дрока метлу и подмела пещеру. Затем, собрав траву и мягкие ветки кустарника, устроила ложе и прилегла, поскольку уже наступила ночь. Я немного боялась, но не людей, поскольку там никто не ходит, да и не может пройти. Ты сам видел, это место непроходимо по причине густого тростника, кустарника и колючек. Но я боялась зверей. Впрочем, я слышала, что все звери, даже лев, боятся огня, поэтому в течение многих дней поддерживала горящий огонь днем и ночью. А почему бы нет, когда дров у меня было несметное количество? На следующий день, после прочтения утреннего последования, я поклонилась Небесному Отцу и, взяв в руки топор, начала очищать пространство вокруг пещеры, чтобы устроить некое подобие двора. Десять дней подряд я рубила кусты и колючки. Очистив место, я оставила, как видишь, в качестве стены колючий кустарник, устроив выход, через который вошла вовнутрь, положив вместо двери связку из ветвей, так что нахожусь в безопасности внутри своего убежища. Затем спустилась к Иордану и срубила бревна, из которых соорудила сень для тени снаружи пещеры. 3. Пища Да, я вижу все это, но чем же ты питалась? – О, Небесный Отец заботится о всяком своем творении. В пустыне растет разных видов зелень, такая как большая горчица, сельдерей, лук-порей, вершки, мелагр, дикая цветная капуста и всякая другая. А у иорданского берега среди разного тростника растет и сахарный тростник, который мы едим сегодня на трапезе. Также я не испытываю недостатка в зерне и бобовых. – Ты не пробовала изготовить хлеб? – Да, пробовала, взяв вместо жернова два камня, но хлеб не выходит хорошим, поскольку не получается хорошо размолоть зерно. Я измельчаю пшеницу ударами и готовлю блугурион 17 , как именуют его в монастырях Святой Горы. Но главной моей пищей являются корни сахарного тростника и его нежные ростки. Сахарный тростник очень питателен. Среди иорданского тростника он встречается редко. Но мне удалось вырастить достаточное его количество, перенося его корни и высаживая на моем огороде близ Иордана. |
| Многие из идущих никогда не видели Иудеи и, вероятно, представляли ее себе сказочной страной, «текущей молоком и медом». Они всей душой рвались туда, надеясь удвоить свои силы одним лишь прикосновением к священной почве. Если среди спутников Моисея было немало роптавших и озирающихся назад, то во время этого похода энтузиазм, видимо, побеждал все прочие чувства. С точки зрения здравого смысла путешествие было риском, уходом навстречу неведомому. Но какое настоящее дело совершается без такого риска? И вот Дамаск уже позади, караван шел теперь прямо на юг, продвигаясь по краю восточной пустыни. В обуревавшем путников нетерпении дорога казалась особенно долгой. Галилею отряд, скорее всего, оставил в стороне, чтобы избежать столкновения с ее жителями, которые неизвестно как могли встретить новоприбывших. Поэтому Иордан пересекли, вероятно, только у Иерихона. Когда вступили в Иерусалим, всех охватили противоречивые чувства: радость возвращения и печаль при виде унылых развалин, отмечавших место бывшего храма и царского дворца. Город мечты предстал перед ними в виде голого холма, на котором среди обломков и щебня рос колючий кустарник. Все немногочисленные обитатели округи стеклись в Иерусалим: и те, кто пришел раньше главного каравана, и те, кто чудом избежал угона в плен и влачил здесь убогое существование. Наступил праздник Кущей, во время которого по обычаю богомольцы жили в палатках. Это было как нельзя более кстати, ибо новоприбывшие не имели над головой другого крова: в Иерусалиме не осталось ни единого целого дома. После того как на месте древней столицы Иудеи был разбит палаточный город, «все как один человек» собрались на торжественное богослужение. На фундаменте прежнего жертвенника Шешбацар уже успел соорудить временный алтарь. В первый день осеннего месяца тишри при участии сонма духовенства были совершены все обряды, «как написано в законе Моисея, человека Божия». Зерубабель торопился приступить к сооружению храма согласно указу Кира. Но прежде нужно было как-то разместить переселенцев. Наскоро строились дома; средства, собранные иудейскими богачами в Вавилоне, приходилось тратить на пропитание народа, ибо поля были заброшены и только после сева можно было надеяться на первый урожай. |
| — Как вспыхнет ракета, смотри налево… — От напряжения голос у меня слегка дрожит. — Увидишь бочку железную. Начнешь от нее… И вправо метров на пятьдесят… В три ряда… В шахматном… Как говорили. Слова вылезают с трудом, и каждое из них приходится чуть ли не силой выталкивать. Гаркуша ничего не отвечает. Отползает в сторону. Я это только слышу, но не вижу. Через минуту опять чувствую на своем лице его дыхание. — Товарищ лейтенант… — Что? — Я немножко выше возьму. А то замерзнет вода, и тогда… Опять ракета. Гаркуша наваливается прямо на меня. Вдавливаюсь лицом в землю. Стараюсь не дышать. Рот, нос, уши полны воды и грязи. Ракета гаснет. Я подымаю голову и говорю: — Хорошо. За минное поле я уже спокоен. Вытираю рукавом лицо. Собачья работа все-таки саперская. Темнота, грязь, в тридцати шагах немцы, а свои где-то там, наверху… И каждой мине надо выкопать ямку, вложить МУВ — трубочка такая с пружинкой, острым, как гвоздь, бойком и капсюлем, — проверить, положить в ямку, засыпать землей, замаскировать. И все время прислушивайся, не лезут ли немцы, и в грязь бултыхайся, и не шевелись при каждой ракете. Слышно, как бойцы осторожно вываливают мины из мешков. За час они, по-моему, управятся. А мне сейчас же на свежую память за формуляры и отчетные карточки на минные поля браться надо. Будет у меня этой писанины каждую ночь. В трех экземплярах, да еще схему с азимутами и привязками, и бланков вдобавок нет все сам, от руки. Взбираюсь на гору. Два или три раза чуть не обрываюсь. Ничего не видно, хоть глаз выколи. Все руки об кустарник колючий какой-то, в шипах, исколол. Бойцы молча копают. Слышно только, как лопатой о землю ударяют. Кто-то совсем рядом со мной — в темноте ничего не видно — хрипло, вполголоса, точно упрямую лошадь, ругает твердую, как камень, землю. — Хоть бы пару кирок на батальон дали. А то лопаты называется. Масло ими резать. Кирки… Кирки… Где же их достать? Чего бы только я не дал за два десятка кирок! Кажется, никогда в жизни ни о чем я так не мечтал, как сейчас о них. А сколько их в Морозовской на станции валялось. Горы целые. И никто на них смотреть не хотел. Все водки и масла искали. |
| — Куда? — На Мамаев курган. Оттуда весь Сталинград как на ладони. И Волга. И за Волгу далеко-далеко видно. Там хорошо. Честное слово. Мы едем на Мамаев курган. Он плоский и некрасивый. Молоденькие деревца, насаженные рядами. Люся говорит, что здесь предполагалось разбить парк культуры и отдыха. Возможно, когда-нибудь здесь и будет красиво, но пока что малопривлекательно. Какие-то водонапорные башни, сухая трава, редкий, колючий кустарник. Но вид отсюда действительно замечательный. Большой город прижался к самой реке. Каменное нагромождение новых домов, возвышающееся над деревянными постройками, облепившими его со всех сторон. Покосившиеся, подслеповатые, они лепятся вдоль оврагов, ползут к реке, вылезают наверх, втискиваются между железобетонными корпусами заводов. Заводы большие, дымные, грохочущие кранами, паровозными гудками. «Красный Октябрь», «Баррикады» и совсем далеко на горизонте корпуса Тракторного. Там свои поселки — белые, симметричные корпуса, маленькие, поблескивающие этернитовыми крышами коттеджи. И за всем этим Волга — спокойная, гладкая, такая широкая и мирная, и кудрявая зелень на том берегу, и выглядывающие из нее домики, и фиолетовые совсем уже дали, и каким-то дураком брошенная ракета, рассыпающаяся красивым зелено-красным дождем. Мы сидим на краю оврага, извилистого и голого, и смотрим, как ползет поезд внизу. Он страшно длинный, на платформах у него что-то покрытое брезентом, — должно быть, танки. Короткотрубый, точно надувшийся паровоз тяжело и недовольно пыхтит. Он не жалеет дыма, тянет медленно, с упорством привыкшего к тяжести битюга. — О чем вы думаете? — спрашивает Люся. — О пулемете. Здесь хорошее место для пулемета. — Юра… Как вы можете? — А другой вон там вот поставить. Он прекрасно будет простреливать ту сторону оврага. — Неужели вам не надоело все это? — Что «это»? — Война, пулеметы… — Смертельно надоело. — Зачем же вы об этом говорите? Если есть возможность об этом не говорить, зачем же… — Просто привычка. Я теперь и на луну смотрю с точки зрения ее выгодности и полезности. Одна зубная врачиха говорила мне, что, когда ей говорят о ком-нибудь, она прежде всего вспоминает его зубы, дупла и пломбы. |
| — Мы племя пастушье и неба послы, Пришли вознести вам обоим хвалы. — Всем вместе нельзя. Подождите у входа. Средь серой, как пепел, предутренней мглы Топтались погонщики и овцеводы, Ругались со всадниками пешеходы, У выдолбленной водопойной колоды Ревели верблюды, лягались ослы. Светало. Рассвет, как пылинки золы, Последние звезды сметал с небосвода. И только волхвов из несметного сброда Впустила Мария в отверстье скалы. Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла. Ему заменяли овчинную шубу Ослиные губы и ноздри вола. Стояли в тени, словно в сумраке хлева, Шептались, едва подбирая слова. Вдруг кто-то в потемках, немного налево От яслей рукой отодвинул волхва, И тот оглянулся: с порога на деву Как гостья, смотрела звезда Рождества. 19. РАССВЕТ Ты значил все в моей судьбе. Потом пришла война, разруха, И долго-долго о тебе Ни слуху не было, ни духу. И через много-много лет Твой голос вновь меня встревожил. Всю ночь читал я твой завет И как от обморока ожил. Мне к людям хочется, в толпу, В их утреннее оживленье. Я все готов разнесть в щепу И всех поставить на колени. И я по лестнице бегу, Как будто выхожу впервые На эти улицы в снегу И вымершие мостовые. Везде встают, огни, уют, Пьют чай, торопятся к трамваям. В теченье нескольких минут Вид города неузнаваем. В воротах вьюга вяжет сеть Из густо падающих хлопьев, И чтобы во-время поспеть, Все мчатся недоев-недопив. Я чувствую за них за всех, Как будто побывал в их шкуре, Я таю сам, как тает снег, Я сам, как утро, брови хмурю. Со мною люди без имен, Деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, И только в том моя победа. 20. ЧУДО Он шел из Вифании в Ерусалим, Заранее грустью предчувствий томим. Колючий кустарник на круче был выжжен, Над хижиной ближней не двигался дым, Был воздух горяч и камыш неподвижен, И Мертвого моря покой недвижим. И в горечи, спорившей с горечью моря, Он шел с небольшою толпой облаков По пыльной дороге на чье-то подворье, Шел в город на сборище учеников. И так углубился он в мысли свои, |
| – Не боюсь я Сибири, – продолжает бормотать бродяга. – Сибирь – такая же Россия, такой же Бог и царь, что и тут, так же там говорят по-православному, как и я с тобой. Только там приволья больше и люди богаче живут. Все там лучше. Тамошние реки, к примеру взять, куда лучше тутошних! Рыбы, дичины этой самой – видимо-невидимо! А мне, братцы, наипервейшее удовольствие – рыбку ловить. Хлебом меня не корми, а только дай с удочкой посидеть. Ей-богу. Ловлю я и на удочку, и на жерлицу, и верши ставлю, а когда лед идет – наметкой ловлю. Силы-то у меня нету, чтоб наметкой ловить, так я мужика за пятачок нанимаю. И Господи, что оно такое за удовольствие! Поймаешь налима или головля какого-нибудь, так словно брата родного увидел. И, скажи пожалуйста, для всякой рыбы своя умственность есть: одну на живца ловишь, другую на выползка, третью на лягушку или кузнечика. Все ведь это понимать надо! К примеру сказать, налим. Налим рыба неделикатная, она и ерша хватит, щука – пескаря любит, шилишпер – бабочку. Головля, ежели на бырком месте ловить, то нет лучше и удовольствия. Пустишь леску саженей в десять без грузила, с бабочкой или с жуком, чтоб приманка поверху плавала, стоишь в воде без штанов и пускаешь по течению, а голавль – дерг! Только тут так норовить надо, чтоб он, проклятый, приманку не сорвал. Как только он джигнул тебе за леску, так и подсекай, нечего ждать. Страсть, сколько я на своем веку рыбы переловил! Когда вот в бегах были, прочие арестанты спят в лесу, а мне не спится, норовлю к реке. А реки там широкие, быстрые, берега крутые – страсть! По берегу все леса дремучие. Деревья такие, что взглянешь на маковку, и голова кружится. Ежели по тутошним ценам, то за каждую сосну можно рублей десять дать. Под беспорядочным напором грез, художественных образов прошлого и сладкого предчувствия счастья жалкий человек умолкает и только шевелит губами, как бы шепчась с самим собой. Тупая, блаженная улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат. Они задумались и поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных степях. Медленно и покойно рисует воображение, как ранним утром, когда с неба еще не сошел румянец зари, по безлюдному, крутому берегу маленьким пятном пробирается человек; вековые мачтовые сосны, громоздящиеся террасами по обе стороны потока, сурово глядят на вольного человека и угрюмо ворчат; корни, громадные камни и колючий кустарник заграждают ему путь, но он силен плотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни камней, ни своего одиночества, ни раскатистого эхо, повторяющего каждый его шаг. |
| — Но ведь теперь у тебя много денег, — сказала она, стараясь его успокоить. — И все равно этого мало… — начал он с безудержной злостью. Потом рассмеялся: — Мне всегда будет для ровного счета не хватать трех пенсов. — Почему же именно трех пенсов? — Как-то я взялся отнести чемодан одному человеку от Ливерпульского вокзала до Блэкфрайрского моста. Подрядился за шесть пенсов — ты не смейся, это я серьёзно, — деньги мне нужны были позарез. Но он не постеснялся уплатить мне всего три пенса, да и то медью, а не серебром. С тех пор, сколько бы я ни заработал, ничто не возместит мне недоплаченные три пенса. Эти слова как-то неподобающе звучали в устах человека, только что изрекавшего поучения о святости труда. Они резали слух Мейзи, которая предпочитала, чтобы ей платили восторженными рукоплесканиями, имеющими истинную ценность уже хотя бы потому, что все до них так падки. Она вынула кошелёчек и с самым серьёзным видом извлекла оттуда трехпенсовик. — Вот, — сказала она. — Я хочу сама уплатить тебе, Дикки, и пускай это никогда больше тебя не тревожит: ведь это такой пустяк. Ну что, теперь ты получил сполна? — Получил, — ответил земной апостол бескорыстного творчества, принимая монетку. — Я вознаграждён тысячекратно, и отныне вопрос исчерпан. Эту монетку я повешу на свою часовую цепочку и не расстанусь с ней до конца жизни. А ты, Мейзи, сущий ангел. — Мне что-то надоело сидеть на месте, да и зябко становится. Боже правый! Накидка вся побелела, и твои усы тоже! Я даже не заметила, какой сегодня мороз. Пальто Дика покрылось на плечах лёгким налётом инея. Он и сам забыл о холоде. Оба дружно рассмеялись, и этот смех положил конец всяким серьёзным разговорам. Чтобы согреться, они побежали прочь от моря через пустырь, потом остановились поглядеть на прилив во всем его великолепии при лунном свете и на колючий кустарник, который чернел близ берега. Дик испытывал особенное удовольствие от того, что Мейзи воспринимает цветовые оттенки точно так же, как и он — улавливает голубизну в белом тумане, сиреневый проблеск в серых сумерках, — и все вокруг представляется ей не уныло однообразным, а играющим тысячами разных красок. |
| – Так не годится, Сэм, - задыхаясь, сказал Фродо. - Будь мы настоящими орками, нам нужно было бы спешить в крепость, а не прочь от нее. Первый же встречный опознает нас. Нужно уходить с этой дороги. – Но мы не можем, - чуть не плача отозвался Сэм. - У нас ведь нет крыльев. Восточные склоны Хмурых Гор обрывались отвесными утесами в темную лощину между хребтами. Недалеко от слияния дорог, после нового крутого спуска, путь преградила пропасть. Через нее перекинулась каменная арка моста. За ним дорога уходила в сплошной лабиринт утесов и пропастей. Из последних сил Фродо и Сэм кинулись к мосту, но не успели перебежать его, как позади раздались крики и шум. Крепость была уже далеко, ее тускло светившиеся окна чуть виднелись. Там снова ударил хриплый колокол и раскатился оглушительным трезвоном. Затрубили рога. Далеко за мостом им ответили крики. В темной лощине, отрезанные от гаснущих огней Ородруина, Фродо и Сэм ничего не видели впереди, но уже слышали топот железных башмаков, а по дороге дробно щелкали подковы. – Живо, Сэм, прыгаем! - крикнул Фродо. Они вскочили на низкий парапет моста. Темнота мешала определить глубину. – Была не была! - крикнул Сэм. - Прощайте, сударь! Он прыгнул, Фродо тут же прыгнул за ним. Еще во время прыжка они слышали топот всадников по мосту и бегущих за ними орков. Приземлившись, Сэм едва не расхохотался. Хоббиты прыгали в бездонную пропасть, полную острых камней на дне, но, пролетев не больше десяти футов, угодили в то, чего никак не могли ожидать: в густой колючий кустарник. Сэм боялся шевельнуться и сидел тихо, зализывая исцарапанную руку. Когда шум наверху смолк, он отважился на шепот: – Честное слово, Фродо, я и не знал, что в Мордоре что-нибудь растет. Но уж если что и должно расти, то именно такая гадость. Это не колючки, а копья, они прокололи насквозь и плащ и куртку! Жалко, что я без кольчуги! – Кольчуга тоже не спасает, - пожаловался Фродо, - и кожаная рубашка… С большим трудом они выдрались из зарослей. Колючки и ветви были крепкими, как проволока, и цепкими, как когти. Беглецы изодрали плащи, пока освободились. |
| Беззаконие: явное нечестие Ст. 18. Ибо беззаконие, как огонь, разгорелось; пожирает терновник и колючий кустарник, и пылает в чащах леса и поднимаются столбы дыма. Господствующее нечестие Израильтян Пророк уподобляет силе огня. Как огонь, мало-по-малу разгораясь внутри и наконец прорываясь наружу, превращается в пламень, который пожирает сухое терние и волчцы, зажигает целые рощи с зеленью и ветвями, от горения коих восходит вверх густой дым столбом, и далеко бывает видим: так и Ефремляне, разжигаясь похотями, наконец сбросив с себя личину, вдались в явное нечестие и всякое непотребство, которое доселе прикрывали благовидностью внешнего поведения; и нечестие их возросло до того, что скоро заразило все сословия людей, произвело большой смрад пороков, иссушило в них духовную жизнь и сделало их, подобно сухому тернию, способными к скорому возгорению от пламени гнева Божия. Сухое терние и волчцы означают низший класс людей, который весьма склонен к принятию соблазнов. Чащи леса, или роща означает целое царство и в нем особенно вельмож и лжепророков, которых нечестие более бывает открыто и соблазнительно. Наказание Ст. 19. Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего. Ст. 20. И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей: Ст. 21. Манассия Ефрема, и Ефрем Манассию, оба вместе Иуду. При всем этом не отвратится гнев Его, и рука Его еще простерта. Пророк, подобием огня и дыма изображая беззаконие и наказание, дает разуметь, что за беззаконием столь же необходимо следует наказание, как за огнем дым. Возгорение гнева Божия означает полноту и совершение праведного мщения, когда исполняется мера нечестия людей. Омрачение земли дымом означает совершенный беспорядок, замешательство в гражданском, семейном и естественном состоянии людей, навлекших на себя гнев Божий. Такое бедственное состояние Изральитян Пророк описывает в следующих словах ст. 19: каждый будет кусать.... плоть мышцы своей, или ближнего своего. Это уже явный знак Божия гнева и наказания, когда Бог попускает сатане нечестивых людей разжигать нечистою похотью, страстями ревности, зависти, ненависти, возбуждать раздоры, мятежи, и сатана наконец доводит их до такого жалкого состояния, что они от неистовства страстей, на подобие голодных зверей, приведенных в бешенство, будут друг на друга нападать, терзать, пожирать, станут бросаться во все стороны, ища удовлетворения жестоким страстям любостяжания и властолюбия; но ничем не насытятся и наконец все сделаются пищей огня, – от взаимных раздоров и убийств погибнут; даже не пощадят и родственных союзов: Манассия будет съедать Ефрема, а Ефрем – Манассию. Что Пророк в 19-м стихе сказал в переносном смысле, то здесь говорит собственными словами. |
| ...«Болезни и скорби, и воздыхание обретоша мя, увы мне, Чистая, горце рыдающе глаголаше, видяще Тя, чадо Мое возлюбленное, нага и обесчещена»... (Великий Пяток, плач Богородицы). Пресвятая Богородица, спаси нас! Мы, дети Твои – весь мир – гибнем как мухи в густых тенетах, нас окутавших. Мы пропадаем в невежестве и упорстве, или в новом фанатизме и суеверии, пропадем и погибнем, как разбойник в муках и хулении; как фарисей в ложных молитвах и самохвалении; погибнем как пять дев, закосневших во сне и нерадении; как Иуда, разочарованный в Иисусе, его святом учении... и продавший все дорогое за постыдные сребреники... Спаси же нас, Матушка наша, спаси нас, пока не поздно!.. Духовной жаждой томим, В пустыне дикой я скитался... И где тот дивный Херувим, С которым путник повстречался?.. Он все шел и шел, напрягая последние силы. Жажда и гений знания томил его. Крутом – раскаленные пески и редкий голый колючий кустарник. Он поднялся на гору навеянного песка и взглянул в синюю даль... «Боже, неужели мне суждено здесь умереть? Неужели во всей пустыне нет капли воды?» – прошептал несчастный путник. – Вода!.. – вырвался крик из его сдавленной груди. Вдали действительно показался оазис, кучка зеленого кустарника и зеркальный блеск воды. Собрав последние силы, путник спешит к живительной воде, но, сколько он ни идет, оазиса все нет и нет. Взобравшись вновь на песчаную гору, он опять всматривается в беспредельную даль пустыни, усталые глаза жадно впиваются в горячее пространство. – Вода!.. – вновь рвется из его горячей груди слабый крик. Оазис, призрачно красующийся вдали, предательски манил к себе. Но сколько ни тащился бедный путник вперед – воды все нет и нет. Наконец, он увидел человека, который шел ему навстречу. – Если можете, – взмолился путник, – скажите, пожалуйста, далеко ли вода, иначе я сейчас умру. Незнакомец достал флягу и дал глотнуть несчастному несколько глотков влаги. – К сожалению, – сказал он, – в этой пустыне, на расстоянии многих десятков километров, воды совсем нет. |
|
|
