| ДАМА. Как же кончилось? ГЕНЕРАЛ. А кончилось по самому хорошему, без промаха! Ввязались казаки в перестрелку и сейчас же стали отходить назад с гиком. Чертово племя за ними – раззадорились, уж и стрелять перестали, скачут всей оравой прямо на нас. Подскакали казаки к своим саженей на двести и рассыпались горохом кто куда. Ну, вижу, пришел час воли Божией. Сотня, раздайся! Раздвинулось мое прикрытие пополам – направо-налево – все готово. Господи благослови! Приказал пальбу батарее. И благословил же Господь все мои шесть зарядов. Такого дьявольского визга я отродясь не слыхивал. Не успели они опомниться – второй залп картечи. Смотрю, вся орда назад шарахнулась. Третий – вдогонку. Такая тут кутерьма поднялась, точно как в муравейник несколько зажженных спичек бросить. Заметались во все стороны, давят друг друга. Тут мы с казаками и драгунами с левого фланга ударили и пошли крошить как капусту. Немного их ускакало – которые от картечи увернулись, на шашки попали. Смотрю, иные уж и ружья бросают, с лошадей соскакивают, амана запросили. Ну, тут я уж и не распоряжался – люди и сами понимали, что не до амана теперь, – всех казаки и нижегородцы порубили. А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены – саженях в двадцати-тридцати, – если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, так уж нам была бы верная крышка – третьего-то залпа уж не дали бы! Ну, с нами Бог! Кончилось дело. А у меня на душе – светлое Христово Воскресение. Собрали мы своих убитых – тридцать семь человек Богу душу отдали. Положили их на ровном месте в несколько рядов, глаза закрыли. Был у меня в третьей сотне старый урядник, Одарченко, великий начетчик и способностей удивительных. В Англии был бы первым министром. Теперь он в Сибирь попал за сопротивление властям при закрытии какого-то раскольничьего монастыря и истреблении гроба какого-то их почитаемого старца. Кликнул я его. «Ну, – говорю, – Одарченко, дело походное, где нам тут в аллилуиях разбираться, будь у нас за попа – отпевай наших покойников». |
| Мой Николай ни за что бы, говорят, не дался». — «Как можно, говорю, сударыня, жиду сдаться!» Всему уж они как ребенок стали верить. Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово и ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят». Она ему всякий день синенькую, а меня всякий день к ранней обедне посылает в церковь, Иоанну Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить… — Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь ты, молебен-то ходил служить? — перебил дьякон. — Да-с, Иоанну Воинственнику. — Ну так, брат, поздравляю тебя, совсем не тому святому служил. — Дьякон! да сделай ты милость, сядь, — решил отец Савелий, — а ты, Николай, продолжай. — Да что, батюшка, больше продолжать, когда вся уж почти моя сказка и рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андревной от Иверской божией матери, а генеральша Вихиорова и хлоп на самой Петровке нам навстречу в коляске, и Метта Ивановна с ними. Тут Марфа Андревна все поняли и… поверите ли, государи мои, или нет, тихо, но горько в карете заплакали. Карлик замолчал. — Ну, Никола, — подогнал его протопоп Савелий. — Ну-с, а тут уж что же: как приехали мы домой, они и говорят Алексею Никитичу: «А ты, сынок, говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще квартального приводил», — и с этим велели укладываться и уехали. Глава пятая Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и добавил: — Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. |
| Поклонитесь всем знаемым и большим и маленьким. Всех вам благ от Господа желаю. Молите Бога о мне грешном. Ваш богомолец Е. Феофан. 29 декабря 1863 г. Письмо 411. Поздравление с постом. Совет и мечты об уединении. О своей крестовой церкви и проповедничестве Бог в помощь! Спасайтесь! Со святым постом честь имею поздравить вас. Благослови Господь проводить его тихо, покойно, мягкосердо и со всеми благами, обетованными трудящимся постникам! Простите Господа ради леность мою. Всегда помню вас, и в молитве моей многогрешной поминаю, считая вас и все родство ваше -искренними себе. Господь да наградит вас за вашу любовь и память. Приветливо ли, как всегда, смотрит на вас келлия ваша?! Если приветливо, то можно бы попробовать уединение на пост! Сейчас это у меня с мысли сошло. Всяко, как душа хочет. Уединение полное я разумею. Уж до самой Пасхи. И окошечко завесить. Э, любо! э! любо. Когда то Господь даст, хоть бы недельку мне так побыть. Я совсем было в лес, да не приходится. Сломали уж церковь – крестовую, неуклюжую.. Помоги Господи к зиме, чтоб служить уж в новой церкви! Уж прислушались к проповедям, и у меня что-то охота отпадает. Опять замолчу, или помоги Господи. Ибо горе, аще не благовествую. Молите Бога о мне. Всех вам благ от Господа желаю. Ваш богомолец Феофан Еп. Владим. 27 февраля. Письмо 412. О своей жизни и Архиерейских трудах во Владимире Милость Божия буди с вами! Благодарствую за поздравления в память о мне многогрешном. Только и спасения чаю, что от чужих молитв, а сам никуда не гож, и молиться ленюсь. Отделал себе верх, так хорошо, что выйти не хочется. Церковь отдалилась на одну лествиду, а сойти не хочется. А тут случись так, что постные службы совсем не в ладу с консисторскими делами. Головка наша горькая. Вот так-то маешься-маешься целый век, а все толку мало. Боже! милостив буди мне грешному! У нас все добре. Девичью бурсу открыли, церковку освятили и красавицы мои блаженствуют. А уж начальница, что за чудо! Как у нее идет все ловко, умно, матерински, экономично. Не нарадуюсь. Красавиц с 20. Как они сначала дики были и как теперь привыкли. Рады-рады, когда приедешь к ним. |
| — Ушли мы отсюда накануне праздника, чуть свет, — рассказывал он мне, — косушку вина взяли, калачей, колбасы. Отойдем версты три — отдохнем и закусим. Сорок-то верст отвалять — не поле перейти. У Троицы на половине дороги соснули, опять косушку купили. Только к вечеру уж, часам к семи, видим: наш Спас преображенья из-за лесу выглянул! Стоит на горке, ровно как на картинке, весь в солнышке. Слышим — и ко всенощной уж благовестят. Ну, мы сняли с себя одежу, почистились, умылись в канаве и пошли. Отошла всенощная — уж темно. Пошли к тетеньке Афимье Егоровне — накормила нас, в сарайчике спать уложила. А в сарайчике-то сено новое — таково ли пахнет! И что ж, сударь, устал я с дороги, а никак не усну! Ворочаюсь с боку на бок и все думаю: скоро ли свет? И чуть только побелело, я из сарая вон! Вышел, смотрю: господи ты боже мой! благодать! И солнышко-то там не по-здешнему встает! Здесь встанешь утром, посмотришь в окошко — солнце как солнце! А там словно змейками огненными сначала брызнет и начнет потом дальше да пуще разливаться… Дохнуть боишься, покуда оно, значит, солнце-то, одним краешком словно из воды выплывать начнет! А кругом — тишина, ни одна веточка, ни один лист не шелохнется — точно и деревья-то заснули, ждут, пока солнышко не пригреет. Стоял я таким манером один, а там, слышу, уж и по деревне зашевелились. Бабы печи затоплять стали, стадо в поле погнали, к заутрене зазвонили. Отстояли мы заутреню, потом обедню. Приход у нас хоть маленький, а все же для праздника дьякона соседнего пригласили. После обедни, даже не закусил путем, — прямо на барский двор побежал… ах, хорошо! Дом-то, правда, с заколоченными ставнями стоит, зато в саду — и не вышел бы! кусты, кусты, кусты — так и обступили со всех сторон… И на дорожках, и на клумбах — везде все в один большущий куст сплелось! И сирень тут, и вишенья, и акация, и тополь! И весь этот куст большущий поет и стрекочет! А кругом саду — березы, липы, тополи — и глазом до верхушки не достанешь. Давно ли, кажется, я каждое дерево наперечет знал, а тут, как сад-то зарос, и я запутался. Стоят, сердечные, и шапками покачивают, словно отпеванье кругом идет. Ходил-ходил я один-одинехонек, да и думаю: хорошо, что надумал один идти, а то беспременно бы мне помешали. Нагулявшись досыта, пошел в другой сад, где у старого барина фруктовое заведение было, — и там все спуталось и сплелося. Ягодные кусты одичали; где гряды с клубникой были — мелкая поросль березовая словно щетка стоит; где ранжерея и теплица были — там и сейчас головешки не убраны. Только яблони еще целы, да и у тех ветки, ради Преображеньева дня, деревенские мальчишки, вместе с яблоками, обломали. Смотрю: и родитель мой, уж выпивши, около ранжерей стоит. «Вот, говорит, ходил-ходил, кровь-пот проливал, а что осталось!» |
| Вот почему так поверхностны и бесплодны все эти «сомненья», пока они в области теоретических препирательств. Тут на половину фразерства. Уж коли сомневаться, коли уж такой трудный путь предназначен, так сомневайся самым страшным сомненьем: потеряй чувство этого различия, усумнись душой! Здесь я не выдержал своей роли. Я почти выдал себя. Будь на его месте кто-нибудь другой, может быть, он понял бы все. Последние слова Николая Эдуардовича были так неожиданны, так касались меня, были почти вызовом мне, что я потерял самообладание. Как! потерять чувство Добра и Зла, какой-то там путь! Не к Христу ли уж! Это было слишком. Я быстро встал с дивана и, очутившись почти лицом к лицу с Николаем Эдуардовичем, грозно смотря ему в глаза, проговорил: – Это неправда… это никакой не путь… здесь власть Антихриста!.. На лице моем дрожал каждый мускул. Я резко повернулся, подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, стал смотреть на мокрые тротуары. – Ты прости меня… лучше не будем об этом, – проговорил я сквозь зубы. Николай Эдуардович подошел ко мне сзади, взял за плечи и, повертывая меня к себе, ласково поцеловал в лоб. Я уж остыл, не сопротивлялся. Мне как-то сразу стало «все равно». Ясно было, что он опять все понял по-своему и, уж конечно, в хорошую для меня сторону. Да, воистину дана будет ему власть вести войну со святыми и победить их! И вот я опять один. В комнате почти темно. Только с улицы мутный свет фонаря падает туманным пятном на стену. Угол, где стоит высокий деревянный крест, кажется таким черным-черным. Снова та же пустота, одиночество, ненужность. «Господи, что же такое „я“? Слабый, полумертвый уродец? К чему же я в этой вселенной, для кого я?» «Катакомбы… Антихрист… возрождение… Добро и Зло…» Я бессвязно, одно за другим, повторял эти слова. Но и они были так же пусты, не нужны, как и все в моей душе. Я машинально подошел к кресту и взялся за него одной рукою. Прямо перед моими глазами был лик Христа, бледный и в темноте так похожий на покойника… – Мертвец! Ведь и Ты мертвец?… И вдруг, не сознавая, что это такое происходит, я встал на колени перед крестом и поцеловал подножие его. |
| 7. Ответ на 4., Иванович Михаил: А детей - в детский дом, приют, интернат? Вот они - ювенальные цветочки (садовники подготовлены по мировым стандартам). Нет, и у юыенальных чиновниеков были родители-безбожники. И родителей - и детей, и чиновников - конечно, к ногтю и дёгтем в первую голову. Это два родственных порока и греха - ювенальщина и растление, поверьте. 6. Re: Куда уходит детство Обычным людям хорошо известно, что не только детский, но и взрослый конкурс красоты это элемент растления молодежи, а уж когда добрались до детей!!! Мы, люди верующие, для которых есть святые понятия, должны выступить единым фронтом в защиту детства, уж если набрались духу запретить пропаганду извращений, то уж пропаганду растления- обязаны. 5. Re: Куда уходит детство Мне,проработавшему 35 лет на ниве музыкальной педагогики,уже давно было абсолютно ясно открыто: смотры, конкурсы, связанные с демонстрацией телесных прелестей, да ещё в детском возрасте АМОРАЛЬНЫ И МЕРЗКИ ПО СВО- ЕЙ СУТИ, ибо никаким боком не вписыва-ются в заповеди Христовы, но являются наваждением бесовским, цель которых -РАЗРУШЕНИЕ бОЖЕСТВЕННОГО ИДЕАЛА, травмирование и калечение человеческого естества. А потому я за уголовную ответ- ственность инициаторам подобных шоу... 4. Ответ на 1., Потомок подданных Императора Николая II: Ужас. Одной этой фотографии достаточно для того, чтобы устроителей конкурса осудить за растление малолетних, а родителей, приведших девочек на такое блудилище, лишить родительских прав. А детей - в детский дом, приют, интернат? Вот они - ювенальные цветочки (садовники подготовлены по мировым стандартам). 3. Толерастность ко греху... Человек слаб. Когда сталкиваешься с подобной скабрёзностью (годное слово для конкретного случая), то поневоле сперва приходит мысль о побивании камнями, а уж только потом - о " правовом " государстве. Терпимость свыше меры - это и есть прямое потакание прогрессу сатанизма. 2. Ответ на 1., Потомок подданных Императора Николая II: Одной этой фотографии достаточно Ув. Владимир, фотка не наша, с зарубежного конкурса, в сети очень популярна. Это просто наглядная иллюстрация того, чем – по логике вещей – заканчивается вся эта тема с т.н. «детскими конкурсами красоты». Но наши «красавицы», со временем (не таким уж большим), наверняка, будут даже хуже. |
| Родила ль Екатерина, Именинница ль она, Чудотворца-исполина Чернобровая жена? «Родила» я не понимала, понимала только родилась, ни о какой Екатерине, жене Петра, я никогда не слышала, а чудотворец был Николай Чудотворец, то есть старик и святой, у которого нет жены. А в стихах – есть. Ну, женатый чудотворец. Но, боже, какое облегчение, когда после стольких отчего и стольких явно ложных подсказок, – наконец, блаженное оттого! «Оттого-то шум и клики – в Петербурге-городке». Только сейчас, проходя пядь за пядью Пушкина моего младенчества, вижу, до чего Пушкин любил прием вопроса: «Отчего пальба и клики? – Кто он? – Кто при звездах и при луне? – Черногорцы, что такое?» – и т.д. Если бы мне тогда совсем поверить, что он действительно не знает, можно было бы подумать, что поэт из всех людей тот, кто ничего не знает, раз даже у меня, ребенка, спрашивает. Но раздраженный ребенок чуял, что это – нарочно, что он не спрашивает, а знает, и чуя, что он меня ловит, и ни одной подсказке не веря, я каждую, невольно, видела, – строка за строкой, как умела, по-своему, стихи – видела. Историческому Пушкину своего младенчества я обязана незабвенными видениями. Но не могу от своего тогдашнего и своего теперешнего лица не сказать, что вопрос, в стихах, – прием раздражительный, хотя бы потому, что каждое отчего требует и сулит оттого и этим ослабляет самоценность всего процесса, все стихотворение обращает в промежуток, приковывая наше внимание к конечной внешней цели, которой у стихов быть не должно. Настойчивый вопрос стихи обращает в загадку и задачу, и если каждое стихотворение само есть загадка и задача, то не та загадка, на которую готовая отгадка, и не та задача, на которую ответ в задачнике. Зато в «Утопленнике» – ни одного вопроса. Зато – сюрпризы. Во-первых, эти дети, то есть мы играем одни на реке, во-вторых, мы противно зовем отца: тятя! а втретьих, – мы не боимся мертвеца. Потому что кричат они не страшно, а весело, вот так, даже подпевают: «Тятя! Тятя! Наши сети! Притащили! Мертвеца!» – «Врите, врите, бесенята, – заворчал на них отец. – Ох, уж эти мне ребята! Будет вам, ужо, мертвец!» Этот ужо-мертвец был, конечно, немножко уж, уж, которого, потому что стихи, зовут ужо . Я говорю: немножко – уж, уж, которого я никогда не додумывала и, из-за его не совсем-определенности, особенно громко выкрикивала, произнося так: «Будет вам! Ужо -мертвец! Если бы меня тогда спросили, картина получилась бы приблизительно такая: в земле живут ужи – мертвецы, а этого мертвеца зовут Ужо , потому что он немножко ужиный, ужовый, с ужом рядом лежал. |
| Те замечательные глаза, оживлявшие почти совсем омертвевшее тело, в которых всегда светился огонёк неба, так действовавший на сердца человеческие, лучи которого будто проникали в самую глубь души собеседника и читали там, как на бумаге, летопись прошлого и настоящего, эти глаза померкли и закрылись мертвенною печатью. Уж больше им не пронизать души человеческие! – Те учительные уста, сильные не препретельными человеческой премудрости словами, но явлением духа 422 сильнейшей любви к ближнему, умевшие самым безыскуственным словом побеждать избалованные красноречием и наукой умы, уста, дышавшие только миром, любовию и утешением, теперь замкнулись навсегда. Уж больше мы не услышим благословений батюшки, уж больше не раздастся его святая речь. По внушению Церкви, нам чудится, что эти мёртвые уста вместо слов жизни и утешения взывают к нам словами смерти: «восплачите о мне, друзья и знаемии!». Те сильные в своей немощи руки, которые утирали бесчисленные чужия слёзы, теперь сами орошены слезами. Раньше они направо и налево благотворили всем и каждому, а теперь – не поднимутся больше для благотворении. Раньше они не только твёрдо несли свой крест, но имели неимоверную силу помогать в несении многочисленных жизненных крестов, а теперь они сложились сами в крест на страдальческой груди, и эта грудь понесёт с собою тяжесть этого креста в могилу. – Увы! старца не стало. Плачь, Святая Русь! Ты лишилась в этом нищем духом и телом отшельнике своего великого печальника, любившего тебя всею силою христианской любви, отдавшего тебе всю свою жизнь и, можно сказать, принесшего тебе ее в жертву. Уж больше ты не придёшь к Оптинскому старцу о. Амвросию со своими скорбями и горестями за утешением. Уж больше ты не пошлёшь к нему ни Достоевских, ни Толстых, чтоб им поучиться у простого монаха внешней науке: умению жить по человечески, по-христиански. – Возрыдай горько, св. Онтинская обитель! Ты лишилась своего старца, который был носителем святых преданий старчества, издавна украшавшем тебя. Ты лишилась своего наилучшого сына, более 50 лет служившого тебе верою и правдой, воздвигшего тебе прекрасный храм и всё время отечески заботившегося о твоём духовном процветании. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 19 голосов: 3.7 из 5) Оглавление Церковь (1) Поплавки о. Нила слегка сгоняло, но закат, отражавшийся в воде, – розовый, нежный, – был безмятежен. Пролетел кулик; за рекой, в лугах, убирали сено. «Благодать! – думал о. Нил, вздыхая, поправляя седую косицу. – Послал Господь покос, послал». Переменив червя, закинув вновь, он обернулся: сзади, тоже с удочками, шел помещик Фаддей Ильич – толстый, потный, в чесучовом пиджаке. – Аа, – закричал он, слегка задыхаясь, – святой отец, столп церкви! Рыбку удит. Ну, ну! С вами разрешаете, – у кустика? О. Нил встал, улыбнулся, пожал руку, придерживая наперсный крест. – Очень рад, Фаддей Ильич, всегда были добрыми соседями, и по рыбке так будемс. Фаддей Ильич утер лоб, сел, кряхтя, и стал распутывать снасти. – Жарко, о. Нил. Семь часов, – а жарища. – Еще здесь, слава Богу, дух благорастворенный. Вы бы посмотрели, что в городе делается, Фаддей Ильич. – Да вы что, ездили, что ли? О. Нил подмигнул с лукавством. – Все по нашему делу. – Денежки обираете? Знаем мы вас, – верно, купчиху грабили. Что ж, рассказывайте: я ведь попечитель, тоже. Да! Не кто-нибудь. – Пятьдесят рубликов привез, хе-хе. Зато и попотел, – силы небесные. – Да, да, да. Во славу Божию? – Извольте помнить Лапину, вдову, – получили мы с вами по газетному объявлению сотенную, на возобновление храма! Вот, думаю, дай попытать. О. Нил вытащил ерша; снимая его с крючка, продолжал: – Народ на свете странный бываетс, чего только не увидишь! Фаддей Ильич отдувался с шумом. – Да как вы се? Чем вы ее разобрали-то? – Трудная была старушка – это что уж говорить. Купил ей образ, Угодника; восемь рубликов отдал. Вижу – живет пребедно, а уж накоплено, чувствую. Речь произнес ей малую. А она попросту: «Знаю, – говорит, – поп, зачем приехал. Оставь образ-то, уж знаю». Я, конечно, сознаюсь. «Да, – говорит, – случай: и денег жаль, и Господу угодит хочется». Фаддей Ильич загоготал. – Шельма старушонка-то, о. Нил, шельма? – Она, видите ли, идет, роется, – приносит: «На, – говорит, – поп». Только отдала, вдруг взволновалась: «Нет, – мало, грехи одолели. Ты уж там помолись как следует». Пошарила, – смотрю, еще десять: «Пять мне назад давай, а тебе красненькую». Верите, – часа два с ней сидел, все деньги считали. То она меня гонит – обобрал, говорит, то еще тащит. Раз даже оконфузила: «Куда, – кричит, – золотой девал, только что в руки сунула, а уж нет?» Просто срам. |
| Все разом гаркнули было “Рождество твое”, да так громко, что спавший за занавеской ребенок испугался и заплакал, и тут кочерга бабушкина так ловко прошлась по спинам и затылкам певчих, что они разом смолкли. Басистые и дискантовые голоса обратились в хныканье, просьбы не гнать и в торжественные обещанья больше не горланить. По мере того как формы фонаря стали определяться, бабушка смиловалась и с удовольствием разглядывала работу. Ей вспомнилось ее детство и виденный ею в первый раз в жизни фонарь, вспомнились ей при этом восторг и удивление, с которыми она его рассматривала, чувство праздника, охватившее ее при этом светлом видении и славленьи. Пение ребят и светлый образ, выделявшийся в темноте ночи, ей показались тогда чем-то неземным, часто потом она видела во сне светлую звезду, украшенную пучками разноцветных лент и лоскутков. Вспоминались ей и девичьи субботки. Уж как весело бывало на этих субботках! Были две молодые вдовы Алтова да Преснина, так уж у них такой пир всегда шел, что весь год помнился. Примостят они, бывало, у печки скамейки, одна повыше другой, наставят разных закусок, девушки разоденутся и сидят на скамейках, словно картины писаные. Для парней скамьи у дверей припасены. И купеческие сыны не брезговали бывать на субботках и разных лакомств и закусок нанесут полные узлы. А фонарь-то какой девушки мастерили! Хорош тот, что пареньки клеят, но их был еще лучше. Уж как Потап Ильич малевал на том фонаре Иродово мученье в аду да убиение младенцев, так уж никто лучше его не распишет. А уж на ясли, волхвов и Страшный суд так и купцы заглядывались. Засветят девушки в фонаре десяток свечей и начнут славленьем, а песни поют, да какие песни — одна другой лучше! А прибаутки так и сыпались. Вот и она познакомилась на субботках со своим муженьком. Что ж, хорошо ведь как прожила она со своим Пахомычем, не дал ему только Господь долгого веку. Господня воля! И вдовой живется ей не ахти как худо: невестки ее берегут, почитают, внуки как красные яблоки в саду, молодость как вспомнится, так сердце встрепенется. Пойдут, бывало, девушки с фонарем из дома в дом, и в каждом-то им всего припасено. Натешатся девушки фонарем и ребятишкам отдадут, те на салазки поставят — и марш Христа славить. Иные подростки мастерски про Ирода певали, хоть кого распотешат. |
|
|
