| Из Петербургскай губернии скакуны проникли в Смоленскую, Рязанскую, Калужскую, Костромскую, Самарскую и др. В Юрьевском уезде, Костромской губернии их обозвали телешами, нагишами, купидонами, потому что на своих радениях они прыгают уже совершенно без всякого костюма, даже без белья, мужчины и женщины, парни и девки бок о бок. В Верхнетурском уезде их зовут ползунами, потому что на своих моленьях они не только скачут, но и ползают по полотну, которое они считают узким путем в царство небесное. О зарайских скакунах ( в Рязанской губернии), Ливанов рассказывает следующее 249 : «Они ходили в церковь и причащались Св. Тайн, но имели ночные собрания под воскресные дни в особой избе, где один садился на возвышенное место, а возле него, по правую и по левую руку, размещались шесть мужчин в длинных рубахах, шесть женщин и девиц, числом около сорока, в одних исподних, без сарафанов, белых рубахах, хватаясь за руки, топали ногами по полу, дико скакали и пели песню: Погодушка подувала. Сине море всколыхала, Все мосточки разорвала; Все святые испугались... Один Дух Святой остался И в гусельки заиграл; Всех он верных созывал И в келейку собирал.... Уж вы верны, уж вы верны, Приидите все в моленну; Я за ваши за труды Золоты венцы солью, А еще-то за труды Золоты солью трубы. Верны, верные-то все. Все попарно и сходились... Уж вы знайте, уж вы знайте, Одевайте всяк свово.... – Уж мы знаем, уж мы знаем. Одеваем всяк свово. И действительно, длиннорубашные скакуны одевали в полночь, когда тушились свечи, всяк свово: парень – девку, девка – парня. В собраниях своих зарайские скакуны избрали из среды своей четырех мужчин и пять женщин, которые прыгают особенно безобразно, били себя в грудь, после чего наступало молчание и из другой комнаты выходила девица, называла себя богородицей, а хозяина дома – христом, и пела разные богохульные песни, вроде следующих: Грядите, невесты В чертоги небесны, Грядите вы спешно, Душею пресветлой В небесный град Для вечных наград.... Жених вас встречает, Любезно принимает.... |
| P.S. Кто хотел, тот уже перевел, издал и сделал для всех желающих доступным на русском языке творения Святых Отцов и наследие всей Православной Церкви. Можете и дальше убеждать, как это недостойно, и что с русскими говорить о Боге на русском и молиться на нем же не имеет смысла. Только позвольте уж не поверить Вам. Мало встречалось в моей жизни тех, кто якобы пострадал от каких-то мифических искажений, допущенных при переводе, а вот от пустоты в сочетании с непониманием церковнославянского – примеры имеются. И примите к сведению: кто поработал на ниве перевода, уже собирают, а вы если не расточаете, то только ранжируете и придерживаете до времен «пускай». Можете продолжать «над златом чахнуть», если это ваш сознательный выбор, и не обижайтесь, когда вас не слушают, не слышат и не хотят ни того ни другого. Ваша свобода заканчивается там, где начинается свобода другого, равно как и моя, там, где начинается Ваша. Предоставьте каждому выбор: оригинал, церковнославянский перевод, перевод на родной язык и отойдите. Не Вам решать, не Вам судить, не Вам отвечать за этот выбор. Может сторонники русификации и не понимают всей самоценности и красоты церовнославянского языка, зато уж точно понимают, зачем им нужен Бог, и что содержание гимнов для них важнее формы. А из рассуждений их оппонентов очевидно, что они – оппоненты - давно утратили понимание назначения всех тех текстов, неприкосновенность которых так рьяно защищают. И история у них какая-то однобокая, помнят про раскол, а о том где, когда, как, зачем, в какой среде зарождались богослужение, традиция богослужения, гимны и все прочее, что охватывается понятием «православное богослужение», полная тишина. Догмат – вынужденный ответ от лица Церкви на высокоумие и словоблудие, оформившиеся в целые учения, которые впоследствии назывались ересями. Пока поврежденный философский разум не начал проповедовать от имени Истины, Церковь как-то справлялась без догматов. Вот и сейчас уже высокоумие напрашивается на достойный ответ если уж не от лица всей Православной Церкви, то уж от РПЦ точно. А после этого пусть все умолкнут и сторонники и противники и примут все со смирением, несмотря на личные предпочтения и согласие или несогласие. Хватит уже воду в ступе молоть и ловить рыбку в мутной воде, попутно нагребая материал на свои диссертации. В одном месте дискуссии затихают, «цитатники» иссякают, так надо в другом поудить, да масла в огонь подлить, поскольку рассуждения, не подкрепляемые авторитетами, мало кого интересуют. Идите с миром и как-нибудь уж сами добывайте свои богословские степени, оставьте обычных людей в покое и молитве, не пользуйтесь их слабостями, они-то уж точно искренне верят в то, что защищают (обе стороны). А вот в отношении авторов подобных статей и тем, закрадывается глубокое сомнение насчет действительных целей их публикаций. |
| — Сегодня-то хорошо, миленькие, — говорил своей скороговоркой, — лето. Хоть и рано поднялся, а плыть было способно, все вижу. Ну, а прошлой зимой так чуть не пропал… Знаете, лед у меня в проливчике взломало, а мне под вечер надо в монастырь. Вышел на пролив, сначала будто видно, а то и вовсе стемнело, или уж это глаза плохо видят, да и заметать начало. Дорожка знакомая, метелица теплая, чуть что не мокрая, иду, иду… ничевошеньки не вижу. Все заносит, заметает, глядь, тропки и вовсе нет… тьма вокруг, ветер, снег. Знаю, тут где-то полынья должна быть, и все-таки тычусь, то вправо, то влево… что же сказать: прямо сбился! Не могу уж и сообразить, где мой островок. И раз даже ногой так щупаю — вот он, самый край льда, чуть в воду не угодил. Тут уж не токмо к монастырю, домой бы добраться, где и келья, не знаю… Стал Николаю Угоднику молитву читать… а все-таки страшно мне было тогда, прямо скажу… ну, так-то вот в темную ночь, да одному в оттепель утонуть. Он вздохнул. О.Николай сидел на краешке лавки, как будто стесняясь. Михаил Алексеич отодвинулся совсем под иконы. — Да вы как следует, о. Николай. А то уж вы такой смиренный… — сказала жена Михаила Алексеевича. О. Николай посмотрел на нее. — Я-то смиренный? Я даже очень гордый. Все улыбнулись. О. Феодор продолжал: — И насилу-насилу домой доскребся. Бога возблагодарил. Да… на другой день посмотрел, ведь вот по самому краю полыньи этой шел, прямо на вершочек от смерти. Что же поделать, смерть уж есть смерть… так, видно, человек устроен. И лет сколько, и знаешь уж, что скоро, а все же таки… — Скоро или не скоро, о том и ангелы небесные не знают, — сказал тихо о. Николай. Он вообще мало говорил. Смотрел, кто допил чай, тихо и ласково предлагал еще. Потом сидел молча, на фоне окна, фоне озера, так к нему подходившего, все светлевшего, окаймленного лесами, по верхушкам которых ярко блистало теперь солнце. Когда зашел разговор о любви и трудности любить людей, о. Николай вставил коротко: — Молиться-то легко, а любить всего труднее. |
| – Сегодня-то хорошо, миленькие, – говорил своей скороговоркой, – лето. Хоть и рано поднялся, а плыть было способно, все вижу. Ну а прошлой зимой так чуть не пропал… Знаете, лед у меня в проливчике взломало, а мне под вечер надо в монастырь. Вышел на пролив, сначала будто видно, а то и вовсе стемнело, или уж это глаза плохо видят, да и заметать начало. Дорожка знакомая, метелица теплая, чуть что не мокрая, иду, иду… ничевошеньки не вижу. Все заносит, заметает, глядь, тропки и вовсе нет… тьма вокруг, ветер, снег. Знаю, тут где-то полынья должна быть, и все-таки тычусь, то вправо, то влево… что же сказать: прямо сбился! Не могу уж и сообразить, где мой островок. И раз даже ногой так щупаю – вот он, самый край льда, чуть в воду не угодил. Тут уж не токмо к монастырю, домой бы добраться, где и келья, не знаю… Стал Николаю Угоднику молитву читать… а все-таки страшно мне было тогда, прямо скажу… ну, так-то вот в темную ночь да одному в оттепель утонуть. Он вздохнул. Отец Николай сидел на краешке лавки, как будто стесняясь. Михаил Алексеич отодвинулся совсем под иконы. – Да вы как следует, отец Николай. А то уж вы такой смиренный… – сказала жена Михаила Алексеевича. Отец Николай посмотрел на нее: – Ято смиренный? Я даже очень гордый. Все улыбнулись. Отец Феодор продолжал: – И насилу-насилу домой доскребся. Бога возблагодарил. Да… на другой день посмотрел: ведь вот по самому краю полыньи этой шел, прямо на вершочек от смерти. Что же поделать, смерть уж есть смерть… так, видно, человек устроен. И лет сколько, и знаешь уж, что скоро, а все же таки… – Скоро или не скоро, о том и Ангелы Небесные не знают, – сказал тихо отец Николай. Он вообще мало говорил. Смотрел, кто допил чай, тихо и ласково предлагал еще. Потом сидел молча на фоне окна, фоне озера, так к нему подходившего, все светлевшего, окаймленного лесами, по верхушкам которых ярко блистало теперь солнце. Когда зашел разговор о любви и трудности любить людей, отец Николай вставил коротко: – Молиться-то легко, а любить всего труднее. |
| Тут-то Алексей Никитич, — дай им бог здоровья, уж и им это дело насолило, — видят, что беда ожидает неминучая, вдруг надумались и доложили маменьке, что Вихиоршина карлица пропала. Марфе Андревне все, знаете, от этого легче стало, что уж ни у кого ее нет. «Как же, — спрашивают, — она пропала?» Алексей Никитич отвечают, что жид украл. «Как? Какой жид?» — все расспрашивают. Сочиняем им что попало: так, мол, жид этакий каштановатый, с бородою, все видели, взял да понес. «Что же, — изволят спрашивать, — зачем же его не остановили?» «Так, мол, — он из улицы в улицу, из переулка в переулок, так и унес». «Да и она-то, — рассуждают, — дура какая, что ее несут, а она не кричит. Мой Николай ни за что бы, — говорят, — не дался». «Да как же можно, — говорю, — сударыня, жиду сдаться!» Сам это говорю, а самому мочи нет совестно, что их обманываю; а оне уж, как ребенок, всему стали верить. Но тут Алексей Никитич маленькую ошибку дали: намерение их такое сыновное было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтобы все это тут позабылось; они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь, ее найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню». А покойница как это услыхали, сейчас за это слово и ухватились: «Нет уж, — говорят, — если ищут, так я лучше подожду, я этого жида хочу посмотреть, который унес ее». Тут, судари мои, мы уж квартального с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что ищут да не находят. Марфа Андревна ему всякий день синенькую , а меня всякий день к ранней обедне посылают, в церковь Иоанну Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить… — Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь ты, ходил молебен-то служить? — перебил карлика дьякон. — Да-с, Иоанну Воинственнику. — Это совсем не тому святому служил. — Дьякон, сядь! Сядь, тебе говорю, сядь! — решил отец Савелий. — А ты, Николай, продолжай. — Да что, батушка, продолжать, когда вся уж почти моя сказка и рассказана. |
| – Будет, уж захвалили, Александра Ивановна, – сказала Ирина утомленно, – а как у вас с Парижем? – Да что с Парижем… а все-таки думаю поехать. Ресторан громкий, всегда полно, а тут вся шушера скоро начнет смываться, и с моря скушно… а там у меня «сердешный», на Рено, поручик мой голубчик. Пишет все, под две уж тыщи ганьит! Возьму да и закреплюсь навеки. Кончено с моей карьерой, уж тридцать годочков скоро. Бывало, первой хористкой была в Большом… А в Сибири, Юдифь я пела… в семнадцатом, в Иркутске!.. Уж вот выигрышная-то партия!.. Рост у меня, фигура статная, ручищи натерли краской, тут золотые бляхи… за волосы ухватишь олофернову башку… – вспрыгнула она на сомье и оглушила: – «Во-от голова Олофе-эрна-а! в-вот он, могущий воитель!..» Ирина улыбнулась. Голос у Саши Белокуровой был очень сильный, фигура «героини», нос только подгулял – курносил, глаза – огромные, пустые, чуть с глупинкой, но добрые. Кто она, откуда, как «запела»… – не знали точно. И сама не знала: «так как-то… тенор услыхал, на огороде, под Девичьим». Рассказывали, что сама Фелия Литвин пророчила ей славу, и подарила портрет с сердечной надписью. Коронным ее было – «В селе Новом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил». Нравилась иностранцам – «настоящей славянской красотой», и они охотно приглашали ее поужинать. Но была очень строга к себе, и единственная ее любовь – «поручик», которого никто не видел. Часто ходила в церковь, молилась на коленях, со слезами. Могла отдать последнюю копейку, кто ни попроси. Ее любили. – Разок бы хоть сказала – «ты, Санечка»… Мама, бывало, приголубит, только… – «бедные са-ночки мои… и куда-то они пока-тят»… – все так, бывало. Вон куда докатили «са-ночки»!.. А я, если уж полюблю кого, никак не могу уж вы-кать. Я ведь необразованная, знаю свой ранг, а образованных страсть люблю. Поручик мой голубчик, вот какой образованный, как с Рено своего придет, все в книжку, Бога отыскивает. Давно меня зовет – приезжайте, Александра Ивановна, наполните мою жизнь духовным содержанием… Вот и ты тоже говоришь – почему не еду? Да боюсь, ску-шно будет. |
| Катичка так расстроилась, сама не своя. Вытащила свои патреты, и все перед зерькальцем, глазки таращила, красовалась. Пошли на службу, а барышни и показывают газетку, а там про Катичку: приехала знаменитая звезда, уж ее американцы торгуют! Газетчик тот нахвастал. Так все и подивились, и грек как-то… – и верит, и не верит: «может, вам, – говорит, – милиены посыпются… меня не забудьте». Приходим домой – письмо от Васеньки. У той, горбатенькой, побывал, католичка которая, графыни сестра-кузина. Она уж в ихнем монастыре, и веру сменила. Да хроменькая еще, – ну, кто за себя возьмет такую. А карактер у ней – ангел чистый. Так и отписал. Письмо, то, страшное, прочитала монашка, перекрестилась, четки стала перебирать. И сказала, монашке как полагается: «воля Божия», – по-французскому сказала: по-нашему, может, разучилась, ай уж ей так полагается, католичкам: «и желаю вам счастья, и вашей супруге, и я ей напишу, в благословение…» – адресок спросила. Васенька нахвалиться не мог, какая божественная. Годков уж за тридцать, иссохлая вся, живые мощи. Катичка так и осветилась, письмо уж нестрашно стало, – нет на нас зла у католички. Только порадовались, – через три-дни заказное нам, с черной каемочкой, и с печатью с черной, по упокойникам вот печатают. Испугалась Катичка: помер кто-то! Распечатала, – от нее, от католички, сверху иконка нарисована, Мадонна называется. Самая тут змея к нам и подползла, с печатью-то. И слов, барыня, немного, да другое слово ножа вострей. Она и наточила, нашла слова. А так французское письмо, воспитанное. Значит, так… – «желаю вам спокой душе, и вашему жениху… как благородно поступил… и душа моей мученицы-сестрицы будет молиться у Господа…» – про Господа помянула! «у престола Господня… и пусть ее страдание не мучает совесть вашу… а я, говорит, буду молиться – прости нам, Господи, согрешения». И имя приписала: сестра Бетриса. А внизу, с уголку, – была графыня Галочкина. И правда, Га-лицковая. Вот и монашка: зло-то чего не делает! А ее злая любовь в католичку загнала, злость-то в ней и кипела. |
| У нас уже по пукетику, всех цветов, ягодки так дрожат... Пахнет так сладко, свеже — радостным богомольем пахнет, сосенками, смолой...И до сего дня помню радостные те ягодки, на солнце, — душистые огоньки, живые.Мы далеко отстали, догоняем. Федя бежит, подкидывает пятки, совсем как мы. Кричит весело Горкину: — Михаила Панкратыч... гостинчику! первая земляничка Божия!..И начинает оделять всех, по веточке, словно раздает свечки в церкви. Антипушка берет веточку, радуется, нюхает ягодки и ласково говорит Феде: — Ах ты, душевный человек какой... простота ты. Такому в миру плохо, тебя всякий дурак обманет. Видать, так уж тебе назначено, в монахи спасаться, за нас Богу молиться. Чистое ты дите вот.Горкин невесел что-то, и всем нам грустно, словно Федя ушел от нас.А вот и Мытищи, тянет дымком, навозом. По дороге навоз валяется: возят в поля, на пар. По деревне дымки синеют. Анюта кричит: — Матушки... самоварчики-то золотенькие по улице, как тумбочки!..Далеко по деревне, по сторонам дороги, перед каждым как будто домом, стоят самоварчики на солнце, играют блеском, и над каждым дымок синеет. И далеко так видно — по обе стороны — синие столбики дымков. — Ну, как тут чайку не попить!.. — говорит Горкин весело, — уж больно парадно принимают... самоварчики-то стоят, будто солдатики. Домна Панферовна, как скажешь? Попьем, что ли, а?.. А уж серчать не будем. — Ты у нас голова-то... а закусить самая пора... будто пирогами пахнет?.. — Самая пора чайку попить-закусить... — говорит и Антипушка. — Ах, благодать Господня... денек-то Господь послал!..И уж выходят навстречу бабы, умильными голосками зазывают: — Чайку-то, родимые, попейте... пристали, чай?.. — А у меня в садочке, в малинничке-то!.. — Родимые, ко мне, ко мне!.. летошний год у меня пивали... и смородинка для вас поспела, и... — Из луженого-то моего, сударики, попейте... у меня и медок нагдышний, и хлебца тепленького откушайте, только из печи вынула!..И еще, и еще бабы, и старухи, и девочки, и степенные мужики. Один мужик говорит уверенно, будто уж мы и порядились: — В сарае у меня поотдохнете, попимши-то... |
| – Ну, а он что? – Известно, агнец Божий, – встал, перекрестился и хоть бы словечко. Старик только рукою махнул и стал подметать. Признаюсь, я вышел совершенно подавленный всем случившимся. Но на улице я уже не застал отца Иоанна, что ясно показывало, что он на сегодня благополучно выбрался к себе домой. Народ спокойно расходился по разным направлениям, и только у подъезда шумела кучка нищих, очевидно, делившая «батюшкину лепту». Тут же поджидала меня и Феодосия Минаевна с узелочком в руках и явной тревогой в лице. Она предуведомила меня, что надо скорее спешить домой, потому что батюшка наверное будут сегодня объезжать «убежища», и что надо быть каждую минуту наготове, потому что никто не знает определенно, к кому он заедет раньше. Мы отправились беглым маршем домой. Дорогой я поведал моей страннице рассказ сторожа о печальном случае с отцом Иоанном. Феодосия Минаевна сейчас же слезливо замигала глазами и стала причитать: – Ах, уж не говори, отец мой!.. Страстотерпец, как есть страстотерпец! Да вот, не далее как позавчера, приезжала к Матрене Марковне кума из Тамбова, так что она рассказывала про батюшкины проводы на вокзале – просто ужасу подобно! Народ то есть до того, говорит, стеснился, что чуть всю батюшкину ряску на клочки не порвал. Уж жандармы за него вступились: народ оттеснили, взяли его в охапку и вот этак, как ребеночка, на ручках в вагон занесли! – Феодосия Минаевна, да когда же, наконец, после этого отец Иоанн отдыхает? На мой вопрос она даже присела. – Ну уж, милый, это только одному Богу ведомо. То есть до чего народ не дает ему передохнуть – просто уму непостижимо... Есть вот, к примеру, у батюшки при церковном доме такой махонький садик – так веришь ли, родной, в этом самом садике ему за весь год всего-навсего один часочек погулять пришлось! Ездил он это нонешнее лето к себе на родину, в Суру, а вернулся ночью и совсем даже неожиданно ни для кого. Встал это он, значит, ранешенько и прохаживается со своими мыслями по садику... так, почитай с часок прохаживался, пока его прохожая молочница не завидела... Ну уж как его одна баба засвидетельствовала, понятно уж, пришел всему конец!.. Значит, конец батюшкину спокою... Потому сейчас все узнали, что батюшка приехал, и к крыльцу стало набираться с целого Кронштадта. И опять, значит, началась батюшкина страда. Так вот ровнешенько только один часочек и прохладился на свободе! – заключила Феодосия Минаевна уже вся в слезах. |
| – Вон какой! – говорил отец Милий. – Меч-то в руке, гляди… Потому защитник Церкви. Там, на соборе, Арий очень бунтовался. Ну, он ему прямо даже по уху дал. Это, мол, ересь. Видишь, с мечом-то с небольшим, но уж как праведник, так за Святую Церковь горой… Да, он уж такой был. Отец Милий покачал головой и почти с восхищением, но и очень серьезно смотрел на Святителя. Вполне можно было поверить, что он его знал лично. – А откуда же у вас тут эта статуя, отец Милий? – Не могу знать. Давнее дело. Это более ста лет. Говорят, волнами ладожскими прибило, монахи нашли, еще воо когда, при царе Александре Первом. Он закрыл опять иконою статую в нише, стал показывать изображения на стенах чудес Святителя: – Патриарх был Афанасий… понятное дело, хоть и патриарх, а что ж тут поделаешь, тоже не без греха. Скуповат, значит. Николай-то, Угодник-то, его предупреждает: ты, мол, не скупись, нехорошо! А тот без внимания. И молебнов не служит, одно слово – нерадение. Ладно, вот поехал… ну там зачем-то по службе, что ли, по морю, – глядь, буря. Тонуть стал. Ах ты, Господи! – тут и вспомнил: это мне за грехи. Сейчас и взялся Николаю Угоднику молиться. Совсем уж утопает, а ничего, молится. Ну, Угодник видит, что ж, ведь христианская душа, да и в прегрешеньях кается… и там все же таки патриарх, как будто уж оно тово… он милостивый ведь оочень был! Какой милостивый! Ну, видишь, и показано здесь, как он его от утопления спасает. Очень даже был добрый. А другой раз вышло такое дело – он показал на соседнюю фреску – ехали муж с женой, в Киеве, по Днепру в лодке, и младенчик у них на руках. Да что-то разговорились, зазевались, младенчик-то и упади в воду… И так ловко упал, его сейчас завертело, понесло, туды-сюды, ищут – где там! утоп. Родители расстроились страсть как, чуть не плачут. Ну и подумать: собственное дите в пучину бездонную уронили. И ночь-то, можно сказать, одним глазом спали. Где уж тут спать? Отец Милий очень выразительно на нас взглянул оживившимися, сочувственными глазками: переживал горе родителей. |
|
|
