| Эмиграция людей часто не объединяет, а ожесточает и размежевывает. В условиях первой эмиграции (как её принято называть) людей выброшенных в пустоту и нищету, было не сотни, а сотни тысяч. Надо сказать, что эмиграция русская была разнообразно сословно, то есть были совсем простые и малообразованные люди, была аристократия и были интеллектуалы, писатели, художники, артисты, духовенство. Но все эти слои находились в бедственном материальном положении. Ведь русские люди бежали от пули, от большевистских расстрелов, пересекали страны (Сербия, Турция, Чехия, Германия, Франция...) по дороге если и удалось что то сохранить из своих сбережений и ценных вещей всё тратилось и продавалось. Редко кто из прибывающих на Запад, мог заработать себе на жизнь своей настоящей специальностью, если таковая была. Расхожий образ русского эмигранта, кстати внедрённый советской пропагандой, это русский князь - шофёр парижского такси. Были конечно и такие, но большинство из тех кто знал иностранные языки (а в среде интеллигенции и аристократии их было большинство), всё-таки устраивались или гувернёрами в богатые дома, или манекенщицами в Дома Мод, снимались в кино, шли во французскую армию, поступали в Сорбонну, Университет и получали французские дипломы. Со временем жизнь устраивалась, кто- то адаптировался, но многие терпели страшное бедственное положение, превращались в бездомных бродяг, спивались, сходили с ума... Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в январе 1924 года. Выезжали они из России в эмиграцию в 1920 г.в продолжении этого долгого пути в Тифлисе у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 г. родилась Настя. В эмигрантской анкете, которую заполняла Е.Ю. в строке профессия, ею было написано " рисование " . А у Даниила Ермолаевича, была специальность " политического лидера казачества " - так что профессией это было назвать трудно, но тем не менее он активно включился в общественную деятельность в среде казаков-эмигрантов в Париже. А для того, чтобы прокормить семью он устроился... шофёром такси. Семья с трудом пыталась сводить концы с концами, Елизавета Юрьевна зарабатывала росписью тканей, шитьём и изготовлением кукол, она на этом навсегда испортила себе глаза. Но конкуренток у неё было масса, русские женщины в Париже были известны своим мастерством рукоделия и вышивки, платили за этот неблагодарный труд очень мало. |
| Вскоре после вступления в должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев извлек из «архива» исторического «неудачника» генерал-адъютанта А. Н. Куропаткина. Великая война застала генерала Куропаткина в безделье. Он изредка наезжал в Петербург, постоянно же жил в своем маленьком имении Шешурино, Псковской губ., Холмского уезда, где хозяйничал, ловил рыбу, возился с церковным и школьным делом для просвещения невероятно темных тамошних крестьян; писал мемуары, докладные записки разным министрам и продолжал мечтать о большой государственной работе. Ему уже было 69–70 лет, но он был еще поразительно бодр телом и неутомим духом. Объявление войны лишило его покоя. Он рвался на фронт, обивал пороги начальства, засыпал имущих власть письмами и просьбами. От него отделывались обещаниями, но на фронт его не пускали. Получил и я в Барановичах несколько писем от него. В одном он писал: «Поймите меня! Меня живого уложили в гроб и придавили гробовой крышкой. Я задыхаюсь от жажды дела. Преступников не лишают права умереть за родину, а мне отказывают в этом праве». Янушкевичу он тоже прислал несколько писем. Но все усилия Куропаткина были напрасны: великий князь и слышать не хотел о предоставлении ему какого-либо места в армии. Куропаткин знал, что всё дело в великом князе, и как только последний уехал из Ставки, начал осаждать письмами М. В. Алексеева. – Жаль старика, да и не так он плох, как многие думают; лучше он большинства наших генералов, – сказал как-то мне Михаил Васильевич, сообщая о только что полученном новом письме Куропаткина. В сентябре 1915 года генерал Куропаткин получил назначение на должность командира Гренадерского корпуса на место генерала И. Н. Мрозовского, назначенного командующим Московского военного округа. Куропаткин, не теряя ни часу, употребив на сборы чуть ли не один день, полетел в армию. Гренадерский корпус стоял недалеко от Барановичей, на Западном фронте, которым тогда командовал генерал Алексей Ермолаевич Эверт, бывший во время Русско-японской войны сначала генерал-квартирмейстером, а потом начальником штаба армии при Куропаткине. Эверт встретил Куропаткина с почестями, не как командира корпуса, а как почетного гостя. (В этом сказалось большое благородство души ген. Эверта, который мог считать себя обиженным ген. Куропаткиным в конце Русско-японской войны. Я был свидетелем следующего столкновения между ними. В январе 1906 г., когда уже началась эвакуация наших войск, в праздничный день в вагоне командующего I-й Маньчжурской армией ген. Куропаткина происходил очень многолюдный завтрак. В конце завтрака командир корпуса ген. Лауниц обратился к ген. Куропаткину с просьбой разрешить ему сдать корпус другому, а самому отбыть в Петербург. «Что ж, поезжайте!» – ответил недовольным тоном ген. Куропаткин. Не уловив тона, и ген. Эверт, бывший тогда начальником Штаба армии, обратился с такой же просьбой: |
| Так завязалась дружба, а Блок уже после первой встречи посвятил ей стихотворение «Когда вы стоите на моем пути...». В 18 лет Лиза выходит замуж за Д.В. Кузьмина-Караваева – юриста, близкого друга многих литераторов. В период их недолгого брака Елизавета Юрьевна все больше углубляется в религиозные поиски. Скоро у нее выходят из печати первые книги: «Скифские черепки», «Юрали», «Руфь». Через несколько лет она расходится с мужем и уезжает с дочерью Гаяной в родную Анапу. Тут она переживает начало революции и встречается со своим вторым мужем – Даниилом Скобцовым. В 1917 г. вступает в партию эсеров и избирается в гражданский комитет Анапы. В апреле 1918 г. в Анапе устанавливается советская власть. Анапская городская управа официально упраздняется Советом. Состав новой управы остался прежним, но ее члены названы были комиссарами. Елизавета Кузьмина-Караваева занимает должность народного комиссара по здравоохранению и образованию. В 1920 г. с мужем и уже с двумя детьми она эмигрирует сначала в Константинополь, в Югославию, а потом в Париж. В Константинополе у нее рождается дочь Настя. Заграница встретила их тяжелейшей нуждой и первой смертью. Умерла трехлетняя дочь Настя. От своего несчастья Елизавета обратилась к горю других, близких и далеких ей людей. Умерла ее девочка Настя, но материнство ее не умерло, оно пронизало ее насквозь, и все сильнее у нее было желание служить всем обездоленным. Она тогда говорила: «Любите друг друга, только до конца и без исключения...» Скобцовы узнали горькую участь изгнанников, крайнюю нужду, неопределенность положения. Даниил Ермолаевич становится шофером такси. Елизавета Юрьевна не гнушается никакой работой, найденной по объявлению в «Последних новостях»: «Чищу, мою, дезинфицирую стены, тюфяки, полы, вывожу тараканов и других паразитов». «Ходила по эмигрантским квартирам, выводила поколения клопов, уверяя, что это творческий подвиг», – рассказывает она. С конца 20-х гг. в Париже она стала помогать всем, кто нуждался в поддержке и помощи. |
| Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью оказалась в самой гуще событий и переустройства жизни. Софья Борисовна Пиленко (урож. Делоне), её мать, всю жизнь оставалась опорой, поддержкой и стержнем семьи. Даниил Ермолаевич в равной степени (даже после развода) был помощником и деятельным участником во всех начинаниях Е.Ю. Счастье, что они были окружены в Париже близкими по духу и деятельности людьми. В продолжении зимы 1925-26 годов тяжело болела маленькая Настя, а 7 марта 26 года она скончалась. Е.Ю. не отходила от постели умирающей дочери и до нас дошли страшные рисунки умирающей Насти, которые датированы буквально по часам. Смерть девочки, так же как и смерть в своё время любимого отца потрясла её. Это странное определение «несправедливости» смерти, о котором она писала и говорила в юношеские годы после кончины отца, сейчас обрели другие формы. Тогда она замкнулась и почти озлобилась на Бога, всячески пытаясь разобраться в чём же « Его справедливость и за что наказание?». А сейчас, в свои 34 года, она написала следующее: «Сколько лет, — всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Ещё вчера говорила о покорности, всё считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что ничтожна». И дальше она пишет «Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своём ничтожестве. О чём и как не думай, — больше не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда всё оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть… » Эти строки, можно считать поворотом и уже настоящим началом её пути, к которому она так долго готовилась, перед ней открылись как она сама говорила «ворота в вечность и законы вчерашнего дня отменились» и у неё «выросли крылья». И по её же выражению — это называется «посетил Господь». И смерть девочки, не парализовала душу её страхом, не замкнули её на своём горе, произошло чудо, она увидела ясную цель, свой жертвенный путь, без остатка отдать себя на Любовь к ближнему своему. |
| Это было в одном из небольших флигелей дворца. В небольшом зале мы стояли овальным полукругом. Поставили нас какие-то придворные чины.[…] Прием был назначен на два часа. Ровно в два, соблюдая французскую поговорку «l’exactitude c’est la politesse des rois» , кто-то вошел в зал, сказав: – Государь Император… Полуовальный кружок затих, и в зал вошел офицер средних лет, в котором нельзя было не узнать Государя (в форме стрелков – малино вая шелковая рубашка у ворота), и дама высокого роста – вся в белом, в большой белой шляпе, которая держала за руку прелестного мальчика, совершенно такого, каким мы знали его по последним портретам – в белой рубашечке и большой белой папахе. Государыню узнать было труднее. Она не похожа была на свои портреты. […] Государь начал обход.[…] Рядом со мной стоял профессор Г. Е. Рейн, а потом – Пуришкевич.[…] Государь подвинулся к нему – так как он имел, видимо, привычку это делать, так сказать, скользя вбок, по паркету. […] Государь перешел к следующему – профессору Г. Е. Рейну и говорил с ним некоторое время. Георгий Ермолаевич отвечал браво, весело и как-то приятно. После этого Государь подо шел ко мне. Наследник в это время рассматривал фуражку Г. Е. Рейна, которую он держал на опущенной руке как раз на высоте глаз ребенка. Он, видимо, сравнивал ее со своей белой папахой. Рейн наклонился, что-то объясняя ему. Государыня просветлела и улыбнулась, как улыбаются матери.[…] Обойдя всех, Государь вышел на середину полукруга и сказал краткую речь. […] Государь говорил негромко, но очень явственно и четко. Голос у него был низкий, довольно густой, а выговор чуть-чуть с налетом иностранных языков. Он мало выговаривал букву «ять», почему последнее слово звучало не как «крпла», а почти как – «крепла».[…] Этот гвардейский акцент – единственное, что показалось мне, провинциалу, чужим. А остальное было близкое, но не величественное, а, наоборот, симпатичное своей застенчивостью.[…] Странно, что и Государыня производила то же впечатление застенчивости. В ней чувствовалось, что за долгие годы Она все же не привыкла к этим «приемам». И неуверенность Ее была бóльшая, чем робость Ее собеседников. |
| «Такого рода Посещение, — говорила она о собственном своем опыте, заражает душу, наполняет ее как поток, как пылающий очаг». Похожие мысли она выразила в стихах: Всё еще думала я, что богата, Думала я, что живому я мать. Господи, Господи, близится плата, И до конца надо мне обнищать. Земные надежды, порывы, восторги Всё, чем питаюсь и чем я сыта, Из утомленного сердца исторгни, Чтобы осталась одна маета. Мысли мои так ничтожно–убоги, Чувства — греховны и воля — слаба. И средь земной многотрудной дороги Я неключимая, Боже, раба. Ей предстояло еще второе обнищание. Десять лет спустя, в июне 1936 года, последовала смерть старшей дочери, Гаяны: она умерла от тифа в возрасте двадцати трех лет. Сперва горе — и сомнения, вызванные этим, — ей казались едва выносимыми. В конце одного стихотворения, посвященного этой смерти, мать откровенно признавала: Я заново не знаю и не верю, Ослеплена я вновь. Мучительным сомненьем только мерю Твой горький путь, любовь. «Я никогда не забуду той мучительной минуты, когда я принес ей весть о смерти Гаяны, — писал о. Лев (Жилле). — Без единого слова она кинулась бегом на улицу. Я боялся, что она намеревается броситься в Сену». Она вернулась только к вечеру — «удивительно умиротворенная». Мать не могла быть ни на похоронах, ни хотя бы посещать могилу: Гаяна умерла в Москве по возвращении на родину, где (с помощью семейного друга Алексея Толстого) ей удалось устроиться годом раньше на постоянное жительство. В далеком Париже можно было только совершить парастас, который мать провела в сосредоточенной молитве, склонившись в земном поклоне. Присутствующие отметили ее особый духовный подъем, исполненный спокойствия. Видно было, что она еще борется с горем, но уже побеждает сомнения. «Очень было тяжело, — говорила она. — Черная ночь. Предельное духовное одиночество […]. Всё было темно вокруг, и только где–то вдали — маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть». Елизавета Юрьевна и Даниил Ермолаевич Скобцов познакомились и вскоре повенчались в необычных условиях гражданской войны. В то время они оба занимали ответственные административные посты. Он был активным членом новоучрежденного (и недолговечного) правительства Кубанского края; она заместительницей городского головы Анапы. Теперь, в прозаической эмигрантской обстановке, различие между ними стало всё больше проявляться. Возможно, что смерть Насти стала поворотным моментом в их супружеских отношениях. Так или иначе, в 1927 году они разошлись, и муж стал жить отдельно от семьи. |
| Историк, основатель РГГУ, профессор, академик РАЕН. Родился в Ульяновской области. Окончил исторический факультет Московского государственного университета. Работал комсомольским секретарем на строительстве Красноярской ГЭС. Закончил аспирантуру АОН при ЦК КПСС, стажировался в Сорбонне, где стал приверженцем научной школы Анналов. Дружил с Фернаном Броделем, Жаком ле Гоффом и Жоржем Дюби. В 1986 году возглавил Московский государственный историко-архивный институт, на базе которого в начале 1990-х основал Российский государственный гуманитарный университет. В это же время выступил с критикой положения в исторической науке, чем заслужил любовь интеллигенции. В сферу интересов Афанасьева входили история исторической науки, французская историография, история России, теоретические и методологические основы истории науки, политология, философия образования (новые образовательные системы и образовательные технологии). С 1989 по 1993 годы занимался политикой, был народным депутатом СССР и РСФСР, членом Межрегиональной депутатской группы. Михаил Ермолаевич Волонтир (9 марта 1934 – 15 сентября 2015) Советский актер театра и кино, театральный режиссер, народный артист СССР. Родился в Молдавии. Окончил Оргеевское педагогическое училище. Преподавал. В 1957 году был приглашен в учебную актерскую группу Музыкально-драматического театра имени Александри в городе Бельцы. Стал актером этого театра, сыграл более ста двадцати ролей. Выступал как эстрадный певец на радио и телевидении. Записал 50 песен. В 1967 году начал сниматься в кино. Снялся более чем в тридцати фильмах. Широкая известность пришла к актеру после выхода многосерийного фильма «Цыган», где он сыграл роль цыгана Будулая. Владимир Антонович Шевченко (16 августа 1940 – 4 октября 2015) Режиссер-мультипликатор, автор героев мультфильмов «Золушка», «Прометей», «Тайна третьей планеты». Окончил Луганское государственное художественное училище и курсы художников-мультипликаторов при киностудии «Союзмультфильм». Проработал на киностудии «Союзмультфильм» более сорока лет. В 1992-96 годах сотрудничал с российской киностудией «Кристмас Филмз». Преподавал во ВГИКе. |
| Та серия акварелей, которая сейчас находится в запасниках Русского музея и Государственного объединённого тверского музея, не является вещами рождёнными одномоментно. По всему видно, что в «папку Омельченко» были вложены художником работы целого периода с 1914 по 1917 г. г., а если говорить о пейзаже Бад–Наугема, то он был написан в Германии в 1912 году. В дошедших до нас акварелях мы ясно видим поиск и углубление сюжетов в евангельскую и библейскую темы. Простота исполнения, лёгкость акварельных мазков, небольшой размер… кажется, что не усложнением живописной техники была обременена Елизавета Юрьевна, а передачей смыла и символа; впрочем как и поиском верного слова в своей поэзии. По всему творчеству тех лет можно проследить, куда направлены её раздумья. Как знать, может уже тогда готовилась основа для решения осуществлённого ею в 1932 году в Парижском богословском институте, где она начала свой новый самоотверженный подвиг служения Господу и людям с монашеским именем Мария. После Октябрьской революции жизнь Елизаветы Юрьевны не становится легче, она принимает неожиданный оборот. В 1917 году она после полугода антибольшевистской работы в Москве возвращается осенью в Анапу, к тому времени она уже член партии правых эсеров. В скором времени она была арестована деникинской контразведкой и судима, от трагической развязки её спас будущий муж. Плохо пережив собственные невзгоды и не залечив раны сердечные, летом 1919 года она вторично выходит замуж за кубанского казачьего деятеля, учителя и писателя Д. Е. Скобцова. Один из предводителей казацкого движения, Даниил Ермолаевич был активным деятелем новоучрежденного правительства Кубанского края. Скобцов женившись на Кузьминой–Караваевой, выбрал себе нелёгкую долю. (Д. Е. скончался в Париже в 1969 г. Им написаны замечательные мемуары «Три года революции и гражданской войны на Кубани» и в 1938 г. роман «Гремучий родник», о котором писала вся эмигранская пресса). Для Елизаветы начиналась вторая жизнь, совсем другая, не похожая на прежнюю, впереди ждала эмиграция и долгий путь в Париж. |
| С Россией она будет разлучена навсегда. С любовью, надеждой и верой… к новой жизни Елизавета Юрьевна со своим мужем Даниилом Ермолаевичем Скобцовым, Софией Борисовной Пиленко (её матерью) и дочерью Гаяной эмигрирует из России. Их путь лежал через юг, в Грузию, потом Константинополь, Сербия и Франция. Эта дорога, как у многих бежавших из большевистской России, была сопряжёна с большими опасностями, лишениями и страхом. Они сначала попали в Тифлис, где у Елизаветы Юрьевны родился сын Юрий. Путь предстоял долгий, и по мере их путешествий и странствий Елизавета Юрьевна, чтобы прокормить семью, выполняла заказы по шитью, вязанию и изготовлению кукол. Дочь Настя родилась в Сербии, до прибытия в 1923 году, уже большой семьи, в Париж. Рукоделие и рисование для Елизаветы Юрьевны стали настоящим подспорьем в каждодневной борьбе за эмигрантское выживание. Благодаря своим умелым и ловким в шитье рукам, она зарабатывала на жизнь. От большого переутомления она окончательно испортила себе зрение, и уже практически никогда не могла обходиться без очков. Перед тем как покинуть родину, на вопрос эмиграционной анкеты «Знание ремесла, дающего возможность получить заработок», она пишет — РИСОВАНИЕ. Эмигрантская действительность расставила свои акценты, о том, чтобы прокормиться рисованием, не могло быть и речи. При большой семье с тремя детьми Елизавета Юрьевна бралась за любую работу. Она стала заниматься техникой росписи по ткани (пошуар), этим делом было «охвачено» в то время много русских дам, которые как и Е. Ю. обладали способностями к рисованию и пребывали в большой нужде, так что и здесь её подстерегала конкуренция. Появилась возможность получать заказы по вышивке и разнообразному рукоделию, оплата за этот тонкий и изнурительный труд была мизерной. Даниил Ермолаевич стал работать таксистом. Горе упало неожиданно! В 1926 году умирает от менингита их двухлетняя дочь Настя. Смерть девочки потрясла Елизавету Юрьевну и дала мощный толчок её духовной жизни. В её словах тех тяжёлых длинных месяцев мы читаем: «Как бы не тяжела была пытка, я нахожу невозможным создать чтолибо большее, чем эти три слова: «Любите друг друга — только до конца и без исключения. |
| Это значит, что сознание животного никогда не существует в форме чистого представления, в виде отвлеченного понятия, чистой мысли. Что значит мыслить предмет? Мыслить значит умственно (т.е. в своем сознании) отделять представляемый предмет не только от других вещей, но и от себя самого. Пусть представляемый мной предмет имеет отношение ко мне, но я говорю, что этот предмет имеет такое-то свойство, что он является мне таким, а не иным, т.е. я обращаю внимание не на то, чем может быть для меня этот предмет, но, главным образом, на то каков он, что он такое сам по себе, по своему собственному качеству, представляю его отвлеченно, словом отдаюсь процессу созерцания его, и пока созерцаю, отрешаюсь мысленно от себя самого, отвлекая внимание от себя и всего своего. Эта свобода от давления нужд и служения им для человека всего дороже, если, конечно, достигается она трудом, а не есть случайный дар судьбы. Доже люди, всю жизнь поглощенные заботами о насущном хлебе, в самых этих заботах находят возможность удовлетворения своей важнейшей основной, духовной потребности – свободного созерцания вещей. Для иллюстрации этого положения может служить следующая характеристика крестьянина земледельца у Глеба Успенского. «Крестьянин Иван Ермолаевич «бьется» над работой из-за того только, чтобы быть сытым. Сам он, подводя итог своим ежегодным трудам, говорить, что в конце концов, «только что сыты, больше ничего». Однако ближайшее наблюдение над тем, – как этот крестьянин относится к предметам и явлениям из области своего земледельческого труда, привело автора вот к какому заключению: «не потому только бьется крестьянин, что ему надо быть сытым, платить подати, но и потому еще, что земледельческий труд, со всеми его разветвлениями, случайностями, поглощает и его мысль, сосредотачивает в себе почти всю его умственную и даже нравственную деятельность, и даже как бы удовлетворяет нравственно». Этот взгляд на земледельческий труд дал возможность автору понять многое в поведении крестьянина Ивана Ермолаевича, чего прежде он не понимал; ему припомнились выражения, которые он оставлял прежде без внимания, как, напр., заглядеться на жеребёнка, залюбовался овсом. |
|
|
