| Избыток – это продолжительный пост, бдение, нагота, ношение вериг и подобное; недостаток – обжорство, отдых, безразличие и подобное; середина – есть каждодневно и не пресыщаться, соразмерный сон, труд и исполнение всего согласно с церковным преданием и монашеским устроением. Ведь кто-то из отцов сказал, что крайности свойственны бесам 499 . А если некоторые подвижники возмогли достичь крайнего и превосходящего Евангелие жительства благодаря надежде на Бога, вере и любви, то это бывало редко и не одобрено отцами как несообразное с заповедью и правилом, как опасное и рискованное и часто причиняющее вред желающим подражать. Превосходный же путь 500 а и вершина добродетели, и уподобление Богу – в том, если любишь врагов 501 , дружествен к ненавидящим 502 , благотворишь делающим [тебе] зло, носишь тяготы всех 503 , благословляешь бранящих и хулящих 504 , любишь всех людей, как самого себя 505 , а лучше – паче себя, «как Христос возлюбил нас« 506 , »радуешься с радующимися, плачешь с плачущими« 507 , всегда во всем благодаришь 508 , »непрестанно молишься " 509 , любишь Бога от всего сердца и души 510 . Такие [добродетели] приходят сверхприродно, это плоды Духа 511 , которыми мы становимся подобными Богу 512 ; а все прочие [добродетели], в которых мы упражняемся через воздержание и терпение зол, суть пути, корни, орудия и дела, ведущие и направляющие к ним [сверхприродным добродетелям]. Ибо что пользы земледельцу в посеве и уходе за виноградной лозой и деревьями, если он не получит плодов – хлеба, винограда и вина? И что [проку] строителю в топоре или рыбакам – в вёслах, судне и удилищах, если все [инструменты] не приводят к своей цели? И если так обстоит дело, и мы трудимся, взирая на цель, то есть прибыток и пользу, то и монахам, конечно, нет никакой выгоды, если не устремляются к самому благу и при помощи самого блага; а благо – это Господь Бог и ведущие к Нему добродетели: любовь, радость, мир, благость и прочие, перечисленные апостолом 513 . Итак, должно, отче, все делать ради Бога и по Богу, не ради чего-то преходящего или человеческого, ибо таковые »получают уже мзду свою«, говорит Господь 514 , и с помощью телесных добродетелей устроить души. |
| Эта тема была автору слишком хорошо известна, чтобы он мог пройти мимо нее. Исхудавшая до ребер, последний раз евшая двенадцать дней назад, Суенита сукровицей кормит освобожденного из плена ребенка и готова дать ему свои кости и кровь, что могло бы показаться зловещей пародией на христианское причастие, но при том душевном, духовном, при том высоком напряжении, которое задано в пьесе, — не кажется. Суенита — религиозна, хоть и говорит Ксении: «Бога нету нигде — мы одни с тобой будем горевать». Она верит в Сталина как в Бога, она верит, что «хлеб наш священный возвратится в наше тело», и из-за этой веры убивает кинжалом кулацкого агента и одновременно премированного колхозного ударника Филиппа Вершкова («Мы здесь бедные, у нас нет никого, кроме Сталина. Мы шепчем его имя, а ты его срамишь. Вы богатые, у вас много ученых вождей, а у нас — один»); ее сажают в оплетенный колючей проволокой тюремный кузов на трех камнях как «голословную психическую девку», но потом выпускают, и так странным образом переосмысляется платоновское отношение к самоуправству на местах. Суенита мучительно ищет, как спасти умирающих от голода людей, которым ставят теперь трудодни за то, что они дышат без остановки; она вторично и на этот раз и навсегда теряет ребенка, которого нечаянно обкормил хлебом ее вернувшийся из Красной армии с пищевой сумкой муж — персонаж в высшей степени загадочный — первоначально ему отводилась роль «спасителя», но потом и от этого облегченного сюжетного хода автор отказался так же, как отказался он от добрых старичков, и роль красноармейца Гармалова свелась к тому, что он не только не поддерживает, но фактически добивает свою жену. И череда всех этих перемен, переходов, переключений («Я не умер, я переключился», — говорит о себе убитый Суенитой Вершков, а о «потустороннем мире»: «Так себе — пустяки и мероприятия… Тут тоже несерьезно… зря люди умирают»), набор сомнамбулических, но при этом обдуманных действий, которые совершают герои, включая Хоза, убивающего после любовного соития свою ставшую писательницей-марксисткой и бойцом культфронта голландскую любовницу, и здесь возникает мотив людоедства («Там лежит Интергом, моя бывшая европейская женщина. Я жил с нею сейчас, потом задушил ее как угрозу тебе… Но ее можно съесть как мясо — вещество всегда доброе, когда оно неживое»); Суенита, рационализаторски додумывающаяся, как поймать с помощью колючей проволоки рыбу, и готовая предложить в качестве приманки тело своего сына («Егор, нам нечего класть… Давай положим своего сына — он все равно мертвый, а наука говорит — мертвые не чувствуют ничего», — на что Хоз роняет: «Бога нет даже в воспоминании», и это, вероятно, самое жуткое в пьесе место, вызывающе перечеркивает идею «Котлована» с бережно похороненной в глубоком каменном ложе Настей), Хоз, инсценирующий собственную смерть, активист Антон Концов с его бесконечным лозунгованием, вырыванием двух сухих колодцев и постановкой пьесы о топоре… |
| Мы с вами неправильно пользуемся теперь гневом и ненавистью. Вместо греха мы гневаемся на грешника. Вместо зла мы зачастую гневаемся просто на людей, даже на Бога гневаемся. Но это уже вопрос…, действительно, топор бывает, страшен в неумелых и злых руках. Но в самом топоре нет ничего плохого. Так вот, если мы опознали некий прилог как зло, но не прогнали его, а продолжаем с ним беседовать, то он нас постепенно убеждает. Сначала говорит: “Я не утверждаю, что ты сейчас вот пойдёшь и это сделаешь. Но иногда так поступить нужно. Нет, я лично никого убивать не буду. Но, некоторых, конечно, задушить голыми руками надо. Вот моего соседа из соседней квартиры… я лично не буду, но, если бы мой сосед из ещё одной соседней квартиры его задушил, я б это только приветствовал”. А затем, если это уже допущено, то следующий этап – когда говоришь: “Нет, всё-таки я сам это тоже сделал бы. Нет, не прямо сейчас, но если б случай представился, я, конечно, это сделал бы”. Вот весь сюжет “Преступления и наказания” у Достоевского строится по этой схеме. Сначала Раскольников слушает разговор где-то в трактире двух офицеров. Эта мысль мелькает у него в голове, затем он начинает её обсасывать, приходит к выводу, что некий Наполеон имеет право доказать, что он не тварь дрожащая. Но некий Наполеон, а не лично Раскольников. Потом приходит к выводу, что вот “старушку-ростовщицу, старушенцию, конечно, пристукнуть надо бы. Ну не лично я, но для блага человечества очень было бы полезно”. Вот, и затем приходит к выводу: “Ну, а что же, и я лично тоже могу”. И кончается тем, чем кончается. Так вот, чтобы таких приключений было поменьше, человек должен сражаться с этими грешными помыслами. Вот когда человек согласился на грех – это ещё не всё. Потому что дальше некая борьба ещё может продолжаться. Голос совести всё-таки может шепнуть, что так не следует. Ещё что-то. И вот дальше человек может оказаться в состоянии пленения. Греховное пленение – это когда моя душа не желает зла, но грех меня тащит. Я каюсь в этом грехе, я не хочу в принципе его хоть какой-то частью своей души, но нет во мне сил, от него избавиться. Это пленение грехом. Но хуже состояние, которое называется “страсть”, – когда человек сознательно стремится всецело ко греху. Он не просто отдаётся ему, а отдаётся с наслаждением. Вот такое страстное пленение. Когда человек попал в состояние страсти или даже пленения, то избавиться от греха уже очень тяжело. Поэтому лучше бить грех, когда он ещё мал. |
| Представлений о суде над мертвыми, где их судили бы по поведению в жизни и по правилам морали, нет. Покоя удостаиваются души, по к-рым был исполнен погребальный обряд и принесены жертвы, а также павшие в бою, имевшие много детей. Судьи подземного мира, ануннаки, сидящие перед Эрешкигаль, владычицей подземного царства, выносят только смертные приговоры. Имена мертвых заносит в свою таблицу женщина-писец подземного царства Гештинанна (у аккадцев - Белет-цери). В числе предков - жителей подземного мира - легендарные герои и исторические деятели (Гильгамеш, бог Сумукан, основатель 3-й династии Ура Ур-Намму). Души непогребенных людей возвращаются на землю и приносят беду, похороненные переправляются через реку - границу между миром живых и миром мертвых. Реку пересекает лодка с перевозчиком из подземного мира Ур-Ша-наби или демоном Хумут-Табалом. Собственно космогонические шумерские мифы неизвестны. В тексте «Гильгамеш, Энкиду и подземный мир» говорится, что некие события происходили в то время, «когда небеса отделились от земли, когда Ан забрал себе небо, а Энлиль - землю, когда Эрешкигаль подарили Куру». В мифе о мотыге и топоре рассказано о том, что землю от небес отделил Энлиль; в мифе о Лахар и об Ашнан, богинях скота и зерна, описывается еще соединенное состояние земли и небес («гора небес и земли»), к-рым, по всей видимости, ведал Ан. Миф об Энки и о Нинхурсаг рассказывает о Тильмуне как о первозданном рае. О сотворении людей повествуют неск. мифов, но полностью самостоятелен из них лишь один - об Энки и о Нинмах, к-рые лепят человека из глины Абзу, подземного мирового океана, и привлекают к этому процессу богиню Намму - «мать, давшую жизнь всем богам». Цель созданного человека - трудиться на благо богов: обрабатывать землю, пасти скот, собирать плоды, кормить богов жертвоприношениями. Боги определили судьбу человека и устроили по этому случаю пир. Во время празднества захмелевшие Энки и Нинмах начали лепить людей, но у них получались уроды: женщина, неспособная рожать, бесполое существо и т. |
| Берёзками несмелыми. Где ты, моя Родина, Черная смородина, Русь моя безкрайняя? — За морями дальними. Где вы, мои белые, Други мои смелые? — Ягодами спелыми Улетели в небо. Где вы, мои первые, Стихи мои нервные? — Отрыдали вербою, А эти теперь — с верою! Где ты, моя слава, Пьяная орава? — Полегла дубравой Горькая отрава. Где ты, моя песня?.. Улеглись на сердце Серебристым месяцем, Светлою вестью, Годы мои дошлые, Годы мои пошлые Ускакали в прошлое Бешеною лошадью! О кресте и топоре Часы отсчитывают время — стучат по темени, И сердце вторит безпощадно: «Гад ты, где ты…» Уйду в Россию ночью синей, уйду юродивым, Уйду в берёзовую синь, кустом смородины. Уйду, — и Бог меня прости за эту дерзость, Уйду юродивым босым в Россию снежную, Пройдусь по ней, как пьяный бриг в морях безкрайних, Разбудит звон моих вериг её, кандальную. А может, просто упаду снопом пшеничным На паперти её судьбы, её молитвы. А может, просто украду, как светлый ангел, Её последнюю беду, что ветлы плакали. Уйду юродивым в народ, уйду юродивым. Он все поймет, он — мой народ, он сам юродивый! Мы вместе будем выть на пни и стыть под вербами, И у святой родни просить оставить веру нам. И будем гнуть, как дурачки, чужим начальникам, А ночью топоры точить с душой печальною. И будем плакать под Крестом за землю Русскую, И будем топоры точить с душою грустною. Уйду юродивым бродить в Россию-матушку, На папертях её чудить и хлопать в ладушки, А ночью топоры точить и петь прощальную: «Эх, жисть, ты жисть, эх, Русь, ты Русь моя, кан-даль-ная…» Русь призывают к топору Русь призывают к топору, А я зову её на плаху, А я зову её к распятию. А я люблю её, распятую, И только русскому понятную – Россию, Родину мою. Русь призывают к топору, А я зову её к Христу, А я зову её покаяться И перестать на крови маяться Рубахой красной на ветру. Русь призывают к топору, А я зову её к молчанию, Искать Христа за покаянием И не испытывать судьбу. Россию тащат к топору, А я зову её смириться И дать в своей крови умыться Тем, кто нам кликает беду. |
| Сколько этажей имела первоначально башня Бэла, нельзя сказать с уверенностью, так как в период парфянский в ней были произведены значительные измерения. Видно только, что первый этаж, реставрированный в последний раз при Ассурбанипале, имел высоту более 6 м. В обоих храмовых дворах при раскопках найдено много разных приношений; но, к сожалению, это только жалкие остатки того, что некогда было. Вторгшиеся в Вавилон около средины 3-го тысячелетия эламитяне, как известно, опустошили все святилища Суммера и Аккада. Золото, серебро и особенно произведения искусства были унесены в Сузы, где многие из них и найдены французской экспедицией Моргана и Шейля; вазы же и разные неценные дары, носившие имена вавилонских богов, были разломаны. Гораздо лучше сохранились многочисленные обетные камни, счетные листы и письма из времен царей касситской династии (2 тысячелетия). Некоторые из найденных на приношениях надписей очень характерны. Такова, напр., надпись на одном топоре из окрашенного стекла: „Нази-Марутташ, сын Куриганцу, – богу, чтобы он услышал его молитву, внял его молению, принял его прошение о милости, оградил его жизнь и долгими сделал его дни“; или другая, имеющаяся на кружке из ляпис лазури: „богу Нинибу, своему господину, Кадашман Тургу, сын Нази-Марутташа, повелел приготовить кружок из ляпис лазури и принес в дар за сохранение его жизни“. Из счетных листов обращает на себя внимание большая доска с обозначением доходов храма, запись которых велась, как видно, с большою аккуратностью. Из памятников искусства, Найденных на месте дворов храма, замечательно туловище долеритовой статуи священника, относящейся к периоду около 2700 до Р. Хр. В исполнении статуи бросается в глаза искусство в передаче складок одежды, напряжения мускулов, ногтей на согнутых пальцах. Раскопки обнаружили, что цветущим периодом вавилонской культуры был древнейший – на рубеже пятого и четвертого тысячелетия. Наибольший интерес в древнейших слоях развалин представляют остатки библиотеки с священнической школой при ней. Библиотека разделена была на два отдела: вблизи канала помещался отдел разного рода деловых документов, а близ входа в храм находился отдел религиозно-научный. Деловые документы, найденные в библиотеке, касаются, главным образом, разных сторон широко разветвлявшейся администрации храма, – десятин и жертвенных даров, строения и ремонта зданий, орошения и засадки площади дворов, покупки и продажи животных и рабов, приготовления полотен, украшений для статуй богов и пр. Из этих документов получается впечатление, что храм Бэла в некоторых отношениях не отличался существенно от известных вавилонских больших фирм и торговых домов, в роде „дома Егиби и сыновей“ из времен Навухудоносора, или Ниппурской фирмы „Мурашу сыновей“ из V-ro столетия. |
| Внутренний вид реконструированной дальней пустыньки (с входом в помещение под кельей, куда Старец скрывался для молитвы). Фото начала XX в. Холм, на котором стоит келья, окружен другими возвышенностями, и это строение почвы напоминало старцу Серафиму Афон. Внизу, внутри холма, вырыта маленькая пещерка, куда тоже старец иногда уединялся. Меня очень интересовало видеть траву снить, отваром которой отец Серафим пропитался три года. По моей просьбе один монах нарвал мне ее. Трава самого обыкновенного вида. В Дивееве мне рассказывали, что весною со снитью часто варят щи. Неподалеку от кельи находится огород старца со вскопанными им грядами. Здесь он работал, выращивая овощи для своего пропитания. Для удобрения гряд он клал мох, а мох этот собирал, обнажив себя по пояс, чтоб его жалили комары, оводы и слепни, мириадами вившиеся над болотом. Здесь на этом огороде во время работы погружался он в духовные созерцания. Топор или мотыка падали из его рук, руки опускались, и душа словно отлетала на небо. Как приятно взять на память несколько картофелин из этих гряд, возделанных чудным старцем. В память его доселе садят на них картофель. На этом же огороде совершилось событие, о котором гласит прибитая к столбу дощечка. Однажды отшельник был занят рубкою дров в лесу, как к нему подошли трое крестьян и стали нагло требовать с него денег, говоря: «К тебе ходят мирские люди и деньги носят». Отец Серафим отвечал: «Я ни от кого ничего не беру». Те не поверили, и один из них кинулся на отца Серафима сзади и хотел повалить его, но сам упал. Будучи необыкновенной силы и при топоре, старец мог бы легко справиться со злодеями. Эта мысль, по Место огорода преподобного Серафима. Фото 1903 г. человеческому инстинкту, мелькнула в нем. Но он вспомнил слова Христовы: ecu бо приемшии нож ножем погибнут ( Мф. 26, 52 ). И спокойно сложив на груди руки, он произнес: «Делайте, что вам надобно». Отец Серафим нарочно выронил из рук топор, и один из разбойников ударил его топором в голову так, что изо рта и ушей его хлынула кровь, и, упав на землю, он потерял сознание. Разбойники поволокли его к келье, продолжая бить его колом и обухом топора и топтать ногами. Потом обшарили его келью, но ничего в ней не нашли, кроме нескольких картофелин и иконы. Тут охватило их раскаяние, и они в ужасе убежали. Придя в чувство, старец кое-как выпутался из веревок и стал благодарить Бога, что Он послал ему безвинное страдание, и помолился, чтоб Господь простил его обидчиков. Он еле приплелся в Саров. Вызванные из Арзамаса врачи удивлялись, как он остался жив. Голова у него была проломлена, ребра перебиты, грудь оттоптана, по всему телу смертельные раны. Отец Серафим был исцелен явлением Богоматери, но остался искалеченным на всю жизнь. Еще раньше, во время общей с братиею работы в лесу, он был придавлен упавшим на него деревом и потерял природную статность и стройность. Теперь же он окончательно пригнулся к земле и стал ходить не иначе, как опираясь на топор, мотыку или палку. |
| Описывая Божественную литургию в 39 и 40 главах первой части романа. Толстой, по словам Н.Н. Арденса, не жалеет сатирических красок, чтобы доказать: «Тут лгут все – и священник, манипулирующий «за перегородкой», и хор, затвердивший какие-то непонятные речения, и все молящиеся, которые кланяются и механически машут руками, и тюремные надзиратели, и арестанты, бренчащие своими кандалами». Изображая священнослужителя, совершающего Евхаристию, Толстой именует иконостас «перегородкой», ризу – «парчовым мешком», престол, на котором совершается пресуществление Святых Даров, – «столом», дароносицу – «чашкой», дискос – «блюдцем», воздух «сатфеткой». В целом, акцентируя внимание на антагонизме народа и правящих классов, к которым Толстой причисляет духовенство, писатель внушает читателю, что не может быть никакого совпадения интересов разных сословий, никакой «Божественной гармонии», о которой печётся духовенство. Как отмечает Н.В. Карпов, Толстой обличает представителей Церкви «снизу доверху» – от рядового священника до Обер-прокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева . Последний выведен в «Воскресении» под именем Топорова («говорящая» фамилия, напоминающая о топоре – орудии казни). В 21-й и 27-й главах третьей части романа с нескрываемой авторской симпатией нарисован образ безымянного сектанта-анархиста, обличающего царя и царские власти. Заслуживает внимания и тот факт, что весь гонорар, полученный за публикацию романа «Воскресение» в журнале «Нива», был отдан Л.Н. Толстым на перевозку четырёх тысяч сектантов-духоборцев в Канаду. После выхода «Крейцеровой сонаты» и «Воскресения» стало очевидно: за все девятнадцать веков своего существования христианская Церковь не сталкивалась с такой силой беспощадных обличений, сарказма, последовательного отрицания. Всем – и официальным властям, и церковным – стадо ясно, что ни о каком примирении Толстого с Церковью не может быть речи. В ноябре 1899 года архиепископ Харьковский Амвросий, член Святейшего Синода, составил проект постановления Синода об отлучении Толстого. |
| Костромская музыка В колоннаде Больших Мучных рядов — музыкальная лавка. “Возьмите БГ, “Кострома mon amour”, все берут”. Костромская реалия одна на альбом: “В Ипатьевской слободе по улицам водят коня. На улицах пьяный бардак…”. Степень узнаваемости — скорее типическая, чем конкретная. Обобщения: “Был бы я весел, если б не ты, если б не ты, моя родина-мать”. В песне “Русская нирвана” — образ шириной в реку, на которой стоит Кострома: “Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река!”. Почти Розанов, только под музыку: “На Волге сливаются Великороссия, славянщина с обширным мусульманско-монгольским миром, который здесь начинается, уходя средоточиями своими в далекую Азию”. Лучшие костромские рестораны — “Берендеевка” и “Палермо”. Кострома, восходящая, по некоторым гипотезам, к “каструму” (крепости) однокоренная европейским замкам, венецианскому району Кастелло, любимому вину Мандельштама “Шатонеф дю Пап”, Ньюкаслу, кубинскому диктатору. Западное эхо над буддийской рекой. Гауптвахта и пожарная каланча в виде античных храмов — напротив торговых рядов: насмешливый привет из начала XIX века, от молодого, бесшабашно запойного губернского архитектора Петра Фурсова. В центральную площадь Сусанина, бывшую Революции — как в фокус, лучами сходятся семь прямых улиц. Размах и непохожесть. Таких триумфальных гауптвахт не сыскать, а глаз человека, год прослужившего пожарным и однажды выезжавшего на возгорание при топоре и в каске, ласкает римский облик каланчи. Центр Костромы — след не отягощенного трезвостью фурсовского таланта. Полет этой русской поэзии явственно ощутим на Сусанинской площади и вокруг. Вдали над Пряничными рядами высится Ленин, уже на расстоянии удивляя блатной позой: живот выпячен, все расстегнуто, рука в кармане. Иван Сусанин на Молочной горе над Волгой, напротив, обтекаем так, что выглядит продолжением круглого постамента. Неподалеку в сквере лежит гранитная колонна — остатки прежнего памятника, сброшенного в 1917м. Тот был еще хуже: на колонне бюст царя Михаила, под колонной — Сусанин на коленях. Как там у костромича Розанова: средоточия все-таки в Азии. |
| В великом религиозном обществе, в малом обществе семьи раб рассматривался Церковью, как равный свободному. Это он обнаруживал в исповедничестве. Всегда, когда христиане призывались исповедовать свою веру, он приходил, и рабская кровь смешивалась с кровью свободных на зубах зверей или на топоре палачей. Тогда видели, что он был достоин тех прав, которые дало ему христианство. Из его уст вырывались прекрасные призывы совести, поразительные подтверждения нравственной свободы. Рабы умели умирать за свою веру, другие за свою чистоту... Церковь , для которой не существуют социальные различия, при пении гимнов возносила останки этих смиренных мучеников, и в известные дни, к большому изумлению язычников, верные всех сословий склонялись коленопреклонённо пред камнем, превращённым в алтарь, под которым почивали мученики из рабов. Равенство, возвращённое рабу в религиозном и семейном строе, было великим завоеванием, существенным, основным: Церковь , пользуясь своим влиянием, всё более и более убеждала свободных людей довершить её дело. Освобождение рабов покровительствовалось ею всеми способами. Она видела в нём заслугу. Она приучила верных рассматривать дар свободы, как великий из видов милости. Редко христиане умирали, не освобождая рабов... (Но это не было обязательным). Религиозное чувство вызывало и ещё более бескорыстные акты. Мы видим христиан, освобождающих ещё при жизни даром всех рабов, которых они имели, т.е. добровольно отказывающихся, ради угождения Богу и блага своих ближних, от важнейшей части, а иногда и от всего «движимого имущества». Воспользуемся прекрасной характеристикой Алара, чтобы подчеркнуть основные тенденции христианства в рабстве. Оно (христианство) не сделало освобождения рабов делом самих рабов, а сделало это делом самих рабовладельцев. Но и рабовладельцы призывались поступать так не во имя счастья обездоленных, не во имя свободы и сытости, а во имя закона Бога. При этом следует отметить существенный характер требования христианства, в отличие от требований заштопанного обрывками религии и морали так называемого христианского социализма. |
|
|
