| Но тут если не собственная стыдливость, то страх перед полицией и покупателями внушает виновным некоторую умеренность и приличие, ведь никакой фальсификатор не решится утверждать, что молоко и вино по самому назначению своему могут и должны быть бесполезны и даже вредны. Другое дело фальсификация красоты; этому «вольному художеству» закон не писан. Вечная красота объявляется старою красотой, и на ее руинах водружается знамя новой красоты, на котором лица, похожие на разных героев не то Щедрина, не то Достоевского, пишут свои девизы: «Дерзай!» – «Посягнем!» – «Плюй на все и торжествуй!» Между старою и новою красотою – то различие, что первая жила в тесном естественном союзе с добром и правдой, а вторая нашла такой союз для себя не только излишним, но и прямо неподходящим, нежелательным. Тут всего любопытнее вот что: сначала объявляется, что красота свободна от противоположности добра и зла, истины и лжи, что она выше этого дуализма и равнодушна к нему, а под конец вдруг оказывается, что эта свобода и красота и божественное как будто беспристрастие к обеим сторонам незаметно перешли в какую-то враждебность к одной стороне (именно правой: к истине и добру) и в какое-то неодолимое «влеченье – род недуга» к другой стороне (левой: к злу и лжи), – и в какой-то пифизм, демонизм, сатанизм и прочие «новые красоты», в сущности столь же старые, как «черт и его бабушка». Но почему я говорю тут о подделке? Разве нет в действительной жизни красивого зла, изящной лжи, эстетического ужаса? Конечно, есть, без этого нечем было бы и подделывать красоту. Но что же отсюда следует? Блеск олова по природе похож на блеск серебра, и желтая медь своим натуральным цветом напоминает золото; но если мне поднесут оловянный полтинник или медный империал, то я, кажется, имею право назвать их фальшивыми. Действительные свойства ложной красоты даются природой, но выдавать ее за настоящую – это уже дело людей, и дело фальшивое. Такой обман, как всякий другой, обличается негодностью своих действий. И гнилушка светится, но такое освещение годится только для сов и филинов; и на болоте вспыхивают огоньки, но на таком огне не согреться и лягушкам. |
| «Князи твои, – то есть вельможи, знать, говорит пророк, – не покаряются, замышляют новые законы и новый образ правления. Сего ради тако глаголет... Господь...: горе крепким во Израили! Не престанет ярость Моя на противныя и непокаряющихся погублю». Судьи твои, говорит далее пророк, то есть все гражданские чины, на мзде судят, заодно с ворами и грабителями, любят дары, сирым не судят и суду вдовиц не внимают ( Ис.1:23–24 ). «Сего ради, тако глаголет... Господь: ...наведу руку Мою на вас и разжегу вы в чистоту, и всех беззаконних погублю» ( Ис.1:25 ). Посмотрел потом пророк на то, как израильтяне проводят время, и увидел, что, встав поздним утром, дожидаются вечера, чтобы веселиться с гуслями и певницами, тимпанами и свирелями, не помышляя о делах господних и о благочестивых порядках жизни, – и вот им суд: разшири, ад, душу свою и разверзи уста своя, и снидут в нею вси безумно веселящиися. Посмотрел пророк на женщин, и вот что увидел: «вознесошася дщери Сиони и ходиша высокою выею, и помизанием очес, и ступанием ног, купно ризы влекущия по долу и ногама купно играющия» (это наши балеты); за то вот и суд им: «и смирит Господь начальныя дщери Сиони, и... открыет срамоту их; и будет вместо вони добрыя смрад, и вместо пояса ужем препояшутся, и вместо украшения златаго, еже на главе, плешь имети будут дел своих ради, и вместо ризы багряныя препояшутся вретищем " ( Ис.3:16–17, 23 ). Когда, наконец, обозрел он таким образом весь народ и все неправды его, то в горести воскликнул: «тлением истлеет земля и расхищением расхищена будет земля... Проклятие пояст землю, яко согрешиша живущии на ней; сего ради убози будут живущии на земли, и останется человеков мало» ( Ис.24:3, 6 ). Вот порядок богопротивной народной жизни, привлекающей на себя суд Божий и наказание! Наказания эти поражают грешащих по частям, каждого в своем роде. Но когда зло, не останавливаемое ничем, охватывает весь народ, то вся страна полагается пустою и становится жилищем филинов и нетопырей. Идут ли к нам, и в какой мере идут все укоры и грозные приговоры пророка – сами посмотрите... Оправдательное слово (Письмо редактору) |
| Степному царю было хорошо показать гостю свое богатство. Он и сам шагнул к стаду, посмотрел на женщин, доящих коз, посмотрел, как ловко, обманывая жеребятами, пастухи доили кобылиц и верблюдиц, и, когда достиг середины круга, наполненного животными, сам опустился в стадо и сел верхом на большого барана, чтобы выщипать на его лбу метку. В соседних аулах почуяли гостя и пир в честь его. Первые приехали два муллы в белых чалмах, сели на землю, поджав ноги, не сводя глаз с хозяина, сидящего верхом на баране, озаренного красными косыми лучами уходящего солнца. Приехал дядя Кульджи, бий (судья) – огромная туша, скосившаяся от жира на седле. С ним приехал его сын Ауспан с белым соколом на руке и с филином, горбоносый красивый юноша, сам похожий на кречета. Приехал на белом аргамаке и другой дядя Кульджи и с ним три провожатых на вороных аргамаках. Приехал Джанас из долины Пестрой Змеи, похожий на Авраама, с сыновьями, похожими на Каина и Авеля. С ним приехали толстобрюхий с тюленьей головой, и другой толстобрюхий с крысиными хвостиками, и третий толстобрюхий с обкусанными крысиными хвостиками. Слегка наклонившись к луке, в ряд по двое, по трое, по четверо, на вороных, на белых, чубарых, соловых, гнедых, мухортых, всяких мастей аргамаках съезжались со всех сторон степи всадники в широких халатах, стройные и высокие горцы и толстобрюхие жители долин. Из ближайших аулов пешком сходились старцы, усаживаясь кругом возле юрт Кульджи. А вдали уже резали для гостей лошадь, и дымились внутри юрт костры, и стучали, сбивая кумыс. Красавец Ауспан подарил Кульдже филина, пойманного им сейчас на охоте. Его драгоценными перьями красавицы аула украшают свои алые Шапочки, а самую птицу, ощипанную, не убивают, а пускают в степь. И бывает, скачет эта птица, голая, с большой головой, мчится жертва красоты в буран страшнее черного перекати-поля. Кульджа очень благодарил Ауспана за птицу и отправил ее в юрту младшей жены. Солнце село, показались первые звезды; хозяин, указав рукою на юрту старшей жены, сказал: |
| Окончательно из ВНИГНИ отец Глеб ушел в январе 1992 года, хотя новый директор даже предложил ему совмещать священническое служение с научной деятельностью, но он от этого отказался. Так началось открытое священническое служение отца Глеба Русской Православной Церкви. Если я не успею достаточно полно рассказать о его последних бурных четырех годах жизни, то это хорошо знают дети. А мне хочется вернуться к старому и попробовать обрисовать наши внутренние отношения и жизнь нашей большой и хорошей семьи. ¯¯¯ Мы никогда не надоедали друг другу Как я уже говорила, не было времени, когда бы Глеб не занимался. И вот он пишет мне (кажется, в 1963 году): «Мы никогда не надоедали друг другу. Может, это из-за наших частых и длительных разлук. А ты когда-нибудь отдыхала от меня? Я от тебя — нет. Иногда вечером ты мне немножко мешала работать своими частыми заходами. Мешала сосредоточиться. Но твои заходы ко мне приятны были мне. Я тебя очень хорошо понимаю». Несмотря на большую занятость, он находил время, чтобы побыть с детьми. Он, например, читал им «Теремок» Маршака, читали «Петрушку» в лицах, очень часто читал Алексея Константиновича Толстого. К сожалению, в то время не было принято записывать на магнитофон, и мы не записали голоса отца Глеба. Правда, у нас есть записи его проповедей, лекций, интервью, но то, как он читает сказки, записано не было. А он так оригинально читал детям «Петрушку» и «Теремок», что однажды Кирилл пришел к тете Шуре Филиновой и она стала ему читать, как говорится, обычно, монотонно, а он говорит: «Нет! Читать надо не так!» И стал показывать ей, как читает папа: в лицах и в действии. Глеб очень много играл с детьми, любил подбрасывать их, переворачивать, изображал всяких животных. То он представлял верблюда, и кто-то на нем сидел, то слона, и они шли и обливали кого-то водой. Есть такие фотокарточки, а у Саши даже есть такая игра, где надо подбирать одинаковую тему: присутствующим раздаются карточки с разными темами, и надо подбирать одну; там есть фотографии папа — слон, папа — средство передвижения, папа — верблюд… Так что папа никогда не входил в дом спокойно, без того чтобы сразу кого-нибудь не перевернуть и кого-нибудь не подбросить кверху. Это он делал и с другими детьми. Когда он приходил к нашим близким друзьям Гоманьковым, то мальчишки от него прятались, а Ольга бежала к нему радостная, зная, что он сейчас подбросит ее под потолок. |
| Когда дети стали подрастать, Глеб стал заниматься с ними Законом Божиим (но это уже когда дети были побольше, когда их у нас было, скажем, трое). Несмотря на такую большую занятость, он находил время, чтобы побыть с детьми. Может быть, первые его занятия были даже не столько церковные, а он, например, читал им Маршака (“Теремок” читал в лицах), читал “Петрушку” в лицах, очень часто читал Алексея Константиновича Толстого. К сожалению, в то время не было принято вот так записывать все, и мы не записали голоса отца Глеба. Правда, голос отца Глеба у нас записан в его интервью и так далее, но голос этого чтения записан не был. А он так оригинально читал им “Петрушку” и “Теремок”, что однажды Кирилл пришел к тете Шуре Филиновой, и она стала ему читать “просто так”, как говорится, монотонно, а он ее отстранил и говорит: “Нет! Читать надо не так!”. И стал показывать ей, как читает папа: в лицах и в действии. Глеб очень много играл с детьми, любил подбрасывать их, переворачивать, перекручивать, изображать всяких животных. То он изображал верблюда (кто-то на нем сидел), то слона, и они шли и обливали кого-то водой. Есть такие фотокарточки, а у Саши даже есть такая игра, где надо подбирать одинаковую тему: присутствующим раздаются карточки с разными темами, и надо подбирать одну; там есть папа — слон, папа — средство передвижения, папа — верблюд… Так что папа никогда не входил в дом спокойно, без того чтобы сразу кого-нибудь не перевернуть и кого-нибудь не подбросить кверху. Это он делал и с другими детьми. В частности, когда он приходил к нашим близким друзьям Гоманьковым, то мальчишки от него прятались, а Ольга бежала к нему радостная, зная, что он сейчас подбросит ее под потолок. А когда дети подросли, то у них уже начались регулярные занятия по истории: по Библии, по Евангелию… Несмотря на свою занятость, отец Глеб практически никогда не пропускал этих занятий. На них иногда присутствовал кто-то чужой, но, это все, конечно, было шепотом и втайне. Когда пошли дети, у нас почти не было отпусков, чтобы мы куда-то поехали вдвоем. Правда, в 68-м году, с настояния моего брата, мы были вместе. Это было так: Глеб был заместителем председателя Комиссии по осадочным породам Академии Наук, и геологи этой комиссии решили устроить экспедицию на корабле, и мы плыли от Москвы до Медвежьих Гор, до Кижей, а по дороге все время читались геологические лекции, так что даже персонал перестал нас называть “товарищи туристы”, а называл нас товарищами геологами. Это было очень интересное путешествие, но самое главное, что мы с Глебом имели отдельную каюту. Глеб плыл бесплатно, а за меня надо было заплатить. И тут вмешался Евгений, наполовину заплатил за меня, помог раскидать детей. Младшие остались у тети Кати Тутуновой, старшие где-то еще, Ванька как-то один… а мы плавали. Конечно, к нам все время все приходили, потому что Глеб был начальником, но все-таки у нас было что-то отдельное, и путешествие было замечательным. |
| Собственно, ученье как зубрисгика было в смысле наличности знаний в Первой гимназии много слабее, и это кинулось мне в глаза в первые же дни по переходе в Первую гимназию, но ученье в смысле сообщения знаний, в смысле человечности обращения с нами как людьми – было несравненно выше. Мне бросилось, однако, в глаза, что курение табаку в Первой гимназии было распространено гораздо более, чем во Второй. Припоминаю, как однажды в пятом классе Второй гимназии мы задумали перебрать учеников, курящих во время перемен между уроками, и насчитали их что-то тридцать-сорок из двухсот пятидесяти-трехсот человек. Помню, что мы сами при этом засмеялись однажды какой-то двусмысленности, случайно получившейся от ряда кличек и прозвищ, установившихся за учениками. Прозвища почему-то у нас предпочитались фамилиям. Так и считали: «Скандал» курит, «Нос» курит, «Кабы не убить» курит, «Морда-у! » курит, «Он» курит, «Айда», «Мерси вам», «Алла», «Красавчик», «Патрет», «Ванько», «Поскольку», «Рожестрой», «Добчинский-Бобчинский», «Перепонка», «Баронессочка», «У, у, у,» – курят… Но все-таки число курильщиков в Первой гимназии было гораздо больше, и было мне вполне противно увидать впервые, как табак у моего соседа Фишеньки (Феогния) Голубятникова хранился в пакетике из согнутых листов «Православного Катехизиса»; противно было и бывать в «третьем отделении», где от дыма нельзя было дохнуть так же, как в театральных буфетах. Вероятно, в педагогическом мирке Первой гимназии были две партии: новая – из молодых преподавателей с Крелленбергом, собиравшим себе товарищей по Педагогическому институту добролюбовского направления и вообще людей, относившихся к делу не по-казенному, и старая – из заслуженных преподавателей сахаровского, прости Господи, режима, то есть системы карцера, порки, под предводительством нашего священника о. Лаврова. Служителя Галкина, верного исполнителя и помощника бывшего в Первой гимназии инспектора и директора-инквизитора Ивана Александровича Сахарова, я уже не застал, но помню, что во Второй гимназии мы дразнили нашего «Филипку» «Галкой», и слыхал, что в Первой гимназии дразнили Галкина «Филином». |
| Этот голос, который как бы вторит солнцу, не есть его явление, а сочувствующее ему действие и славословие другого. Он не повторяет откровение творящего света, а как бы соучаствует в нем и дополняет его, превращая световую радугу в симфонию. Нетрудно убедиться в том, что мы имеем здесь дальнейшее раскрытие того же творческого замысла, того же единого Божьего дня, который, развертываясь и расчленяясь во времени, является нам как чередование, как нарастающая серия следующих друг за другом дней. Божий день есть радуга, таково откровение этого дня в материи неорганической. Божий день есть живая радуга цветов, таково это же откровение в переводе на немой язык растений. И, наконец, Божий день есть всеобщее со–гласие, симфония жизни, сочувствующей свету, таково откровение той же радости в животном мире. Замечательно, что в том видении божественной славы, которое явилось пророку Иезекиилю, он видел именно это откровение — сияние радуги вокруг престола Божия и лики славословящей твари — тельца, орла, льва и человека — и слышал их голоса. В христианском предании самая мысль о Евангелии сочетается с этими воспринятыми в небеса первообразами животного мира. Иконопись неизменно связывает их с изображением евангелистов. Оно и не удивительно: симфония, объединяющая весь мир небесный и земной, звучит уже в самом начале Евангелия — в рассказе евангелиста Луки о Рождестве Христовом. Благая весть, проповеданная всей твари, есть именно обетование этой симфонии. Имеющий уши слышать распознает многообразные ее звуковые отражения не только в мире человеческом, но и в мире животном. И совершенно так же, как в беззвучном мире растительном, здесь это откровение затеняется явлениями непобежденной еще тьмы: все стадии борьбы дня и ночи находят себе живой отклик и воспроизведение в звучащем животном мире. Есть какойто особенный, невнятный ночной шепот птиц и насекомых; есть протяжные, неопределенные, гулкие голоса, которые как бы погружают нас в тайну звездной ночи; есть и такие, которые представляются как бы звучащею тьмою, отвратительным явлением ночного облика твари: таковы, например, металлическое циканье сов, хохот филинов, протяжный волчий вой и крики влюбленного кота на крыше. Есть и соловьиная поэма обольстительной и обманчивой лунной грезы. — Далее, есть голоса специфически утренние — утиное кряканье перед восходом солнца и возглас петуха, громко, властно возвещающий зарю. |
| Соответственно, философия, пытающаяся сочетать софиологию и неокантианство, несет в себе заведомо нечто противоречивое — а можно и сказать, синкретическое, памятуя об александрийскомтипе культуры Серебряного века. Но неокантианства у Трубецкого было не слишком много — так, некоторый европейский позумент на русском кафтане… Трубецкой начинает, как бы на кантианский манер, с гносеологического анализа — но его анализ как-то относительно быстро и легко приводит к понятию Абсолютного Сознания. Это центральное понятие его метафизики, определяемое им как собрание всех «истин-смыслов», относящихся к Абсолютному (Богу) и ко всему сущему в мире, имеет весьма мало общего с неокантианскими концепциями сознания, но зато полностью возвращает нас на знакомую почву христианского платонизма с его «идеальными первообразами» и «миром в Боге». Трубецкой развертывает и критику кантианской гносеологии, вскрывая за нею скрытые «онтологические предпосылки». Критика эта, близкая к русской «онтологической гносеологии» тех лет, к идеям его брата С. Н. Трубецкого, Франка, Лосского и других, занимает объемистую книгу с подзаголовком «Опыт преодоления Канта и кантианства» — и все же оставляет его философию довольно поверхностною смесью непреодоленных кантианских влияний с общими структурами софийного платонизма и общим духом православной церковности. Что же до собственно софиологии, то главная ее часть умиляет некою первородной и несокрушимой наивностью: пройдя искусы неокантианских методологий, пережив на глазах своих гниение и развал великой родины, его и моей, князь Евгений Николаевич в своей последней книге «Смысл Жизни» (1918) решает проблемы бытия, добра и зла, философии истории, разнося вещи мира по двум длинным спискам, в одном — все софийное, хорошее, а в другом — нехорошее, антисофийное: софийны — день, голубизна небес, любовь и «солнечный гимн жаворонка»; антисофийны — ночь, безобразие, хаос, «хохот филинов», «когти и зубы хищника»… Благодушная бухгалтерия русского барина, которою так славно заниматься голубым летним утром, под липами в усадьбе, за самоварчиком. |
| — Буди же как можно скорее, но только тихо, иначе нас поймают. Лисицын припал ухом к земле и напряженно слушал. Володя, Гедеон и Константин застали его в этом положении. Они с нетерпением ждали, что скажет Сергей Петрович. — Я опасаюсь… Нет, я уверен, что это облава на нас. — Этого быть не может! Как китайцы могли узнать о нашем приходе сюда? — А вчерашний пожар? Недаром меня тревожила эта неосторожность. Шорох слышен по берегу реки от китайской стоянки, а говор — впереди и слева. Для нас остается один путь к спасению: по берегу реки на север. Преследовать нас через лесистую гору враги не решатся. — Так поспешим Бога ради! Я боюсь за Володю, — сказал Гедеон. — Я пойду вперед показывать дорогу. Володя, ты следуй за мной. Вы, Гедеон Михайлович, прикрывайте его, а Константин с вашим ружьем составит арьергард — он стреляет хорошо и посильнее вас. На случай рукопашной у него есть нож. Ночь была на исходе, но в лесной чаще еще было темно. Товарищи ступали по мягкой хвое — шаги их были не слышны. Облава была совсем близко, и Лисицын приказал ускорить движение. Скоро преследователи остались позади. — Слава Богу! — сказал Володя остановившему его Лисицыну. — Теперь мы сможем уйти. — Дай-то Бог. Тогда мы одному тебе будем обязаны нашим спасением. — Почему вы остановились? — спросил Гедеон, подошедший с Константином. — Тише. Впереди засада: я вижу на берегу силуэт китайского воина. Оставайтесь здесь. Если прокричу филином, спешите ко мне. Подойдя к самой опушке, Лисицын ясно увидел вооруженного китайца, поглядывавшего во все стороны и боязливо прислушивавшегося. Воин стоял на самом краю обрыва. Вероятно, ему было приказано сторожить береговой путь отступления русских. Пройти мимо него незамеченным невозможно, решил Лисицын. Оставалось убить часового, чтобы спасти свою жизнь и жизни товарищей. Одним прыжком Сергей Петрович очутился возле часового и, прежде чем тот успел что-то предпринять, схватил его поперек тела и сбросил с обрыва. Это исполнил он с такой быстротой, что китаец не успел вскрикнуть, и только шум от падения его в воду нарушил тишину ночи. |
| — Посмотри на то место, где был неприятель. Что ты видишь? — Ничего, кроме воды. — А светящаяся точка возле цепи? — Светляк, и довольно большой. — Разве на воде светляки плавают? — Так что же это? — Сам не пойму. Постой-ка грести… Сейчас пахнуло запахом тлеющего фитиля. — И я чувствую — ветерок тянет прямо на нас. — Поспеши отплыть как можно дальше, а я постараюсь уничтожить опасность, если Богу будет угодно. — Лисицын поспешно опустился в воду. — Как же я оставлю вас, Сергей Петрович? — Поспеши отсюда, пока не поздно. Китайцы заложили под цепь пороховую мину. Роман изо всех сил начал работать веслами, направляясь к самому отдаленному берегу бухты. Лисицын же поплыл к светящейся точке. Его предположение вполне оправдалось: под середину цепи была подведена осмоленная бочка с порохом, а фитиль, зашитый в кожаный рукав, наполненный порохом, был прикреплен к верхней цепи таким образом, что вода не могла затушить его. К счастью, китайские минеры для собственной безопасности вложили в порох довольно длинный фитиль. Лисицын успел осторожно выдернуть его и погасить в воде. Отвязав рукав от цепи, он оттащил бочку к берегу и выкатил ее на сухое место. Теперь надо было отыскать в темноте Романа. Он попробовал прокричать филином — ответа не последовало; прокричал еще два раза с промежутками — Роман догадался и ответил. — Стало быть, там не было мины? — спросил казак, помогая Лисицыну взобраться в лодку. — А я так струхнул, Боже упаси. — Напротив, я угадал верно. Счастье мое, что успел потушить фитиль и бочку с порохом выкатил на берег. Мы с тобой были на волосок от смерти. Не позабудем этого в наших молитвах… — Простите, Сергей Петрович, я поступил нечестно, оставив вас одного в такой опасности. Все это время меня совесть мучила. — Ты поступил умно, Роман. Рисковать одной своей жизнью для спасения семи товарищей я мог и имел право, но если бы при несчастье нас погибло двое, на Приюте осталось бы только шесть защитников, неспособных обороняться. Вот почему я настаивал, чтобы ты отплыл как можно скорее. С тобой они могли бы еще продержаться в укреплении или скрыться в Кедровую долину. Возвратившись в укрепление, Лисицын объяснил товарищам, что им необходимо знать силы и средства китайцев для продолжения войны. В разведку он решил взять Василия, а начальство над отрядом поручил Роману. Все одобрили распоряжение Лисицына. В течение дня спустили в бухту легкую двухвесельную лодочку, а с наступлением темноты перетащили ее через цепь. Неприятель в проливе не показывался. На Ореховом острове не было видно никаких приготовлений. |
|
|
