| Однако надежда на общее наше спасение все еще не умерла. И сама популярность фильмов свидетельствует о том, что народ предпочел бы «вести диалог» с Америкой в стиле Данилы Багрова, а не в том жалком стиле, в котором он все эти годы ведется… В связи с этим, остается открытым вопрос: что ждет триумфально возвращающегося героя на родине, где его за многие нарушения ищут, ловят – и запросто могут выдать «партнерам», в рамках каких-нибудь межгосударственных соглашений. Впрочем, так как фильм, по большому счету, – сказка, требующая реализма в главном, на уровне смыслов, допуская при этом всякие приблизительности в деталях, то оставим этот вопрос за кадром… Будем считать, что герой Данила, как и наши предки когда-то, разбил врага в его «логове» – и Родина наша теперь свободна. По крайней мере, свободна духовно, – о чем свидетельствует песня «Гуд бай, Америка…», звучащая в конце фильма… В фильмах «Брат» и «Брат 2» обозначена важная веха нашего избавления от иллюзий, от надежд встроиться в глобальный Американский мир. Фильмы утверждают нас в том, что от Американского мира (притом не в «трамповском» виде, представленном, к примеру, в «Начальнике Чукотки», а в том глобалистском виде, с которым пришлось иметь дело герою фильма «Брат 2») – ничего хорошего ждать не приходится. Никому – ни Руси Великой, ни Руси Малой (желающей быть Окраиной ради того, чтобы уберечь свои «хаты скраю»), ни Молдавии, ни Грузии, ни Средней Азии, ни Чукотке…. Конечно, если сегодня, прибывшие в Москву среднеазиаты надеются тут найти доброго «товарища Сухова», который всем поможет и всех спасет, то им придется разочароваться… Кого они теперь тут встречают, лучше бы не упоминать… Тут теперь вместо Верещагина, которому «за державу обидно» и вместо сменившего его товарища Сухова, – какой-нибудь бездушный, кажущийся, вообще, пластмассовым, Герман Греф, желающий «измерить» жалким своим калькулятором товарища Сухова и все то, что «аршином общим не измерить»… А все устремления наших когда-то имперских властей сводятся сегодня к тому, чтобы прогрызть незаметно дырочку к чему-то вкусному, и наслаждаться жизнью, сидя тихо, помалкивая, как мышь под веником, чтобы не заметили… Ждать от них воплощения имперских проектов или хотя бы реализации лозунга «Русские своих не бросают», к сожалению, не приходится… Самых патриотичных из нынешних наследников Сухова и Верещагина хватает только на то, чтобы из слова «Поехали!», сказанного Юрием Гагариным перед тем, как вывести нашу империю на околоземную орбиту, – сделать торговую марку… |
| Разделы портала «Азбука веры» Христианское искусство Сюжет События Нового Завета, которые происходили вскоре после Распятия Христа, нашли отражение в мировом искусстве. К числу наиболее популярных типов сюжетов, посвященных данной тематике, относятся: «Снятие с креста» и «Положение во гроб». Сюжетной основой картины В.П. Верещагина стало событие, редко отображаемое в живописи – перенесение тела Христа после снятия Его с Креста, во гроб. На картине художник отразил и свое представление о данном событии. Описание В картине «Ночь на Голгофе» Верещагин объединил две сцены. В левой, затемненной части изображения, отражающего атмосферу холодной лунной ночи, представлен каменистый уступ, на котором возвышаются три креста. Художник использует необычный ракурс, линия горизонта расположена довольно низко, зритель наблюдает за разворачивающимися грандиозными событиями, взирая на происходящее как бы «сверху». Крест, расположенный в центре, уже пуст. К нему приставлена высокая лестница. Кресты стоят на возвышающейся над городом безжизненной каменной скале. В правой части изображения представлена удаляющаяся погребальная процессия. Один из ее участников несет на руках безжизненное тело Христа, бережно поддерживаемое с двух сторон Его учениками: по-видимому, Никодимом и Иосифом Аримафейским. Процессию сопровождают жены – Мария Клеопова и Мария Магдалина, помогающие приготовить тело к погребению. Божия Матерь в синем облачении следует вместе с Иоанном Богословом, единственным из апостолов, присутствовавшим рядом со Спасителем, распятом на Кресте. Другая жена, в белом одеянии, находящаяся возле ног Спасителя, страдальчески заламывает руки. Замыкает печальное шествие одинокая согбенная фигура, полностью закутанная в длинный плащ. Группу людей объединяет яркий свет горящего факела, освещающего дорогу путникам. Вдали виден купол и стены Иерусалимского храма. Погруженный в тяжелый сон город освещен жидким лунным светом, пробивающимся из-за туч. Холодный колорит произведения, растрескавшаяся земля Голгофы, нависшие тучи над городом вторят ужасу и холоду той ночи. О людской трусости и предательстве напоминает белая накидка, изображенная на переднем плане картины. Она, вероятно, оставлена в спешке бежавшими с горы людьми, наблюдавшими за казнью Спасителя и насмехающимися над Ним. Но когда грянул гром и сотряслась от ужаса земля и разодралась завеса в иерусалимском храме, они в страхе бежали прочь. История |
| Как человек активный, общественный, Мария Николаевна хотела всех привести к вере. И вот она снова у отца Фёдора Соколова, теперь уже с учителем своей младшей дочери. В храме висела картина Верещагина «Положение во гроб». Тысячу раз видела она её, а по-настоящему увидела впервые. -Со мной произошло что-то невероятное, - вспоминает она, - чем дольше я вглядывалась, тем сильнее сжималось сердце, чувствую, что сгораю, а глаз отвести не могу. Облечь в слова пережитое невозможно, это было чувство в чистом виде. Я увидела болячки на ногах Спасителя и тянулась к ним, чтобы излечить их. Чувство вины перед Ним просто душило. Я начинала задыхаться, даже как бы закричала а-а-а. И видение исчезло. Но сердце продолжало бухать всю дорогу домой. Дверь ей открыла дочь , сообщила, что папа ударился о железяку и сильно поранил ноги, они в кровавых ссадинах и чёрных гематомах. Но только Мария Николаевна вылечила ноги мужа, как настал черёд лечить ноги нежданного высокого гостя… На радио Мария Николаевна делала передачи о нравственности с религиозным подтекстом. Одним из её авторов стал знаменитый епископ Василий Родзянко из Вашингтона. Как только железный занавес рухнул, он приехал в Москву. Личное знакомство они отпраздновали в Большом театре. После спектакля она заметила, что владыка сильно хромает. «Вот купил ботинки, а они почему-то вдруг стали жать», - объяснил он. Поймали такси, доехали до его дома, а он из машины не может выйти. С большим трудом Мария Николаевна дотащила его на второй этаж, сбросила в кресло и быстро сняла ботинки: они были полны крови. То открылись старые язвы владыки, «заработанные» им при оккупационном режиме в Югославии, когда он сидел в каменном мешке. И стала она лечить теперь уже ноги митрополита. МАТУШКА ЗАХАРИЯ ИЗ СВИНОСОВХОЗА имени КАЛИНИНА Видение у картины Верещагина не прошло бесследно: теперь Мария Николаевна мечтала о поездке в Иерусалим. Но мало ли о чём мечтается. На дворе стоял 1990 год и до паломнических поездок туда дело ещё не дошло. Но место чуду в нашей жизни всегда есть. «Слушай, Маша, - спросила её сотрудница Мэрии, - не хочешь ли ты поехать в Иерусалим? -Та ушам своим не поверила, шутит она, что ли, но она продолжала. - Сфотографируйся и давай свои паспортные данные». Мечта о Иерусалиме стала явью. |
| В эти категорические суждения следовало бы ввести ряд фактических поправок – и прежде всего в изложение обстоятельств появления Ростопчина перед толпой в том именно духе, как изложено оно в настоящей статье. Затем все почти современники (и те, кто были очевидцами) свидетельствуют, что настроение толпы, явившейся на генерал-губернаторский двор с требованием, чтобы Ростопчин, согласно своему обещанию, вел народ на Три Горы, было очень враждебно по отношению к Ростопчину. На эти показания современников, находящиеся в полном соответствии со всей реальной обстановкой момента, А.А. Кизеветтер и не обратил внимания. 109 Близкие Ростопчину люди передавали Свербееву, что в Париже Ростопчин «мучился угрызениями совести, что юный Верещагин по ночам являлся ему в сонных видениях». 110 И напрасно сын Ростопчина, благодаря кн. Вяземского за защиту отца в письме к издателю «Рус. Арх.» (1869, 935), пытался исправить «ошибку, допущенную реабилитатором. «Верещагин,– утверждал он,– был приговорен к смертной казни, и, без всякого сомнения, приговор этот получил бы надлежащее исполнение, если бы не был предупрежден народною расправою»... Призрак Верещагина будет вечно стоять над памятью Ростопчина. 111 Заметка Свербеева была написана для «Русского Архива» по поводу «Мелочей из запаса моей памяти» М.А Димитриева. 112 Так казалось впоследствии и некоторым современникам, близким к Ростопчину по своим политическим настроениям. Не любивший Ростопчина Рунич в таких словах охарактеризовывает его значение: «Ростопчин, действуя страхом, выгнал (I) из Москвы дворянство, купцов и разночинцев для того, чтобы они не поддались соблазнам и внушениям наполеоновской тактики. Он разжег народную ненависть теми ужасами, которые он приписывал иностранцам, которых он в то же время осмеивал. – Он спас Россию от ига Наполеона». В таком же духе оценивает Ростопчина – «Юпитера-громовержца» и Вигель: «Если вспомнить, что Москва имела тогда сильное влияние на внутренние провинции и что пример ее действовал на все государство, то надобно признаться, что заслуги его в сем году суть бессмертные». |
| Александр неоднократно говорил, что он любит правду, любит ее сам говорить, любит ее и слушать. «Вы знаете, – писал он Екатерине Павловне, – что я не люблю создавать себе иллюзий, я люблю видеть все так, как оно есть на самом деле». «Я слишком правдив, – писал он Ростопчину по известному делу Верещагина, – чтобы говорить с вами иначе, как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее отнюдь не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше». Это писал Александр 6 ноября 1812 г., когда невинность Верещагина была ясно доказана, когда против Ростопчина говорило все общественное мнение, возмущенное жестокой расправой. Александр мог в 1801 г. сказать Ламбу, возражавшему против какого-то распоряжения по военной части: " Ах, мой друг, пожалуйста, говори мне чаще: не так. А то ведь нас балуют». Ответ этот привел в восторг И.М. Муравьева-Апостола, сообщавшего в письме к С.Р. Воронцову: «Все подобного рода анекдоты нынешнего восхитительного царствования». Но в действительности Александр не терпел, чтобы ему говорили правду. Он никогда не мог простить Карамзину резкость тона в его записке, порицавшей начинания первых лет царствования, показывавшей ошибки Александра, с чем – под влиянием событий – Александр чувствовал себя вынужденным согласиться. Он не мог переварить малейшей откровенности, малейшей критики и порицания своих действий. Весьма не понравились Александру возражения старика И.В. Лопухина против милиции в 1806 г. Лопухин высказывался против побуждения со стороны правительства к денежным пожертвованиям и упоминал лишь о том, что он видел «от того ропот даже не между бедным купечеством». Болезненное самолюбие проявлялось даже в таких мелочах. Сам если не масон, то якобы сочувствующий масонству, Александр посещает ложу «Трех добродетелей». А.Н. Муравьев, согласно масонскому обычаю, давая объяснения императору, обращается к нему на «ты», как к брату. Александр был сильно шокирован подобным обращением и впоследствии не забыл этой карбонарской выходки будущего декабриста. |
| Воспоминания князя A. А. Шаховского. – РА, 1886, 11, с. 399). О самой же казни Ростопчин писал: «Я объявил ему (Верещагину. – Т. О.), что он приговорен сенатом к смертной казни и должен понести ее (по словам другого мемуариста, Ростопчин «держал речь к толпе» с крыльца «великолепного дома на Лубянке». – Загоскин C. М. Воспоминания. – ИВ, 1900, 2, с. 518. – Т. О.), и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова» (см.: Записки графа Ф. В. Ростопчина, с. 723). Более подробно суть «верещагинского дела» была изложена в записках А. Ф. Брокера, в это время московского полицмейстера. Он писал: «Верещагин знал хорошо французский и немецкий языки; он прочитывал у сына почтдиректора иностранные газеты и журналы. Такое противузаконное дело производилось следующим образом: цензоры, прочитав журналы и отметя запрещенное в них карандашом, по одному номеру приносили в кабинет почтдиректора для просмотра; сын Ключарева брал их, может быть, не с ведома отца, и делился с легкомысленным Верещагиным. В кофейных и других публичных домах полиция давно замечала молодого человека, который либерально разглагольствовал о политике иностранной и внутренней. В то время зорко следили за подобными явлениями; наконец в июле 1812 года появилась во многих экземплярах переведенная на русский язык, переписанная одною рукой, хвастливая и дерзкая прокламация Наполеона о походе его в Россию. С этой бумагой схвачен был в кофейной Верещагин и представлен к главнокомандующему. Немедленно пошли розыски; обнаружилось, что и другие экземпляры писаны тою же рукою, что писал их Верещагин; дознано знакомство его с Ключаревым. Пылкий граф, наблюдавший строго за волнениями в городе, заподозрил масонское влияние. Его особенно огорчало, что в эпоху нашествия явился русский изменник, и он конечно бы повесил его без суда и следствия, если бы не остановило его желание разъяснить корни разврата. Граф сам допрашивал Верещагина. К чести молодого человека, нужно сказать, что он упорно скрывал источник, из которого черпал политические свои знания; графу неизвестны были запрещенные цензурою речи Наполеона; это и погубило Верещагина. |
| А определенному мною в Ямск пономарем Иринарху Верещагину, обучавшемуся в Иркутской семинарии, и по исключении его из оной прибывшему в Ново-архангельск (и которому я требовал прогонные деньги от Иркутска до Ямска), Палата совсем не выдала прогонов за тем, как она пишет ко мне, от 9-го января 1846 года, за 278-м, что она не имеет в виду никакого закона, ни особого предписания на выдачу прогонов и пособия исключенным ученикам. Таковые распоряжения Иркутской Казенной Палаты поставляют и могут поставлять меня в немалое затруднение при определении мною священно и церковнослужителей из семинаристов и других лиц Камчатской епархии принадлежащих?., так напр.: я, в полной надежде, что вышеозначенному ученику Верещагину будут выданы прогонные деньги, приказал выдат ему заимообразно из экономпческих сумм необходимую для него сумму, и теперь, за невыдачею ему прогонов, деньги сии должны считаться в долгу за Верещагиным. В той же надежде, что священнику Михаилу Масюкову будут выданы двойные прогоны и кроме того половинное, не в зачет, жалованье,-выдано ему из сумм Духовного Правления заимообразно более 300 рублей серебром;-и теперь за выдачею ему ординарных прогонов священник Масюков по необходимости не в состоянии будет уплатить всего состоящего на нем долга. И потому, покорнейше прошу Ваше Сиятельство исходатайствовать у кого следует, чтобы было сделано постановление относительно выдачи прогонов и половинного, не в зачет, жалованья, в одинаковой мере, как приезжающим из других епархии, так и поступающим на служение к церквам Камчатской епархии из семинаристов и уроженцев здешней епархии, и постановление, сколько можно определительнейшее, дабы не могло встретится подобных недоразумений при выдаче прогонов, как при определении вновь поступающих на служение, так и переводе от одной церкви к другой. И так как сношение мое с Казенною Палатою требует многого времени, то не возможно ли будет сделать такое постановление, чтобы Камчатское и Охотское Казначейство имели право выдавать прогоны и прочая пособия по одним только предписаниям Начальников областей, вследствие к ним отношений моих, или Духовных Правлений или благочинных. |
| Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что-то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого-то. — Где он? — сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из-за угла дома выходившего между двух драгун молодого человека с длинною тонкою шеею и с до половины выбритою и заросшею головою. Молодой человек этот был одет в когда-то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищенные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека. Это-то и был тот злодей, от которого погибла Москва и с которым потому надо было управиться, наказать его. Одним словом, этот молодой человек был трактирщик Верещагин, виноватый в чтении наполеоновской прокламации. — А! — сказал Растопчин, поспешно отворачивая от молодого человека свой взгляд и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. — Поставьте его сюда! — Молодой человек, бренча кандалами, тяжело переступил на указанную ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинною шеею и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие нерабочие руки. Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтения, стоны, толчки и топот переставляемых ног. Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь, потирал лицо. — Ребята, — сказал Растопчин металлически-звучным голосом, — этот человек, Верещагин, тот самый мерзавец, от которого погибла Москва. Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив руки перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, обезображенное бритою головою, лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и посмотрел снизу на графа, как бы желая ему сказать что-то или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо. |
| Растопчин знал это, как знают это все, одержимые страстию, кто призывал массы к таким страшным расправам, к какой призывал Растопчин народ, растерзавший Верещагина. Библейские цари, пророки и первые христиане — все они убивались не бесцельно, а для bien publique. Дети иудеев в Египте, равно как и сверстники Христа, — вифлеемские грудные младенцы , — все тоже были изведены для общественного блага, и если счесть жертвы, преступно погубленные ради этого высокого принципа, то он представится нам таким же окровавленным, каким представлялась г-же Ролан статуя французской свободы. Да, да, — все это не ново, и, к сожалению, все это до сих пор еще не устарело настолько, чтобы этим пренебрегали вместе со старым, довечным способом оправдания те новые люди, которые сулят миру новое царство им одним, в их страстном ослеплении, известных истин. Растопчин успокоил себя совершенно тем, что затравил Верещагина публикою для bien publique, и, подъезжая к Яузскому мосту, он кончил совсем со своею совестью. Он убедил себя, что ему «должно было поступить так, что этого требовало le bien publique». Но у Яузского моста предстоял еще один последний экзамен администраторским способностям Растопчина и его натуре. Было жарко, — описывает автор. — Кутузов, нахмуренный и унылый, сидел на лавке возле моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими, не то гневными, не то испуганными глазами, подошел к Кутузову и стал по-французски говорить ему что-то. Это был гр. Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда потому, что Москвы и столицы нет больше, и есть одна армия. «Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы», — сказал он. Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что-то особенное, написанное на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головою и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил: «Да, я не отдам Москвы, не дав сражения». |
| – Не знаю… Пускать поменьше? – Границы открыть. Ну, рванут по первости, оглядятся, кто-то и останется. Башковитые устроятся, да и то не все, остальные полы будут драить в сортирах. Их очень скоро сам Запад пускать перестанет, поломоев там своих хватает. И будет их не партком по месту работы заворачивать, а посольство американское. Еще, небось, и войска введут, как в Гражданскую, чтобы мы тут не баловали, миротворцами назовутся… – Верится с трудом. – Доживем – увидим, а мы доживем. Вот тут нам с тобой и надо будет пересидеть, переждать… Помнишь «Белое солнце пустыни»? – Как не помнить! – Верещагин… Будем мы как тот Верещагин. Точнее, я буду уже в отставке, скорее всего, а тебе достанется. Икры черной не обещаю, павлинов тоже, а вот за державу будет обидно. Ничего, офицер не институтка, перетерпим без истерик. Нам на баррикадах делать нечего. Надо будет осмотреться в той жизни, обустроиться. Мотор не заводить прежде времени. – А будет время? – растерянно спросил младший. – Будет обязательно. Как ни долго длится похмелье, а когда-то народ и опомнится. Затоскует об утраченном. Но прошлое прошло. Кто тогда не пожалеет о нем, у того нет сердца, а кто захочет в него вернуться – у того нет головы. Поубивает друг друга, не без этого, думаю, крови много прольется, как попрут одни за сказочный коммунизм, какого не было, а другие на них за сказочную демократию, какой тоже не будет. Только не нам в ту драку лезть. Нам – постепенно, не торопясь, заступать на вахту придется. Точнее, вам: тебе и твоим товарищам. Кому же еще? – Для чего, Аркадий Игнатьевич? Что мы сможем тогда изменить? – Вернуться к здравому смыслу. Помнишь, мы с этого начали? Оставить бы все, как сейчас, только дать людям продохнуть от идеологии, дать им заработать на пиво, какое захотят. Остальное – при себе, да остальное им и не нужно, хлеба и зрелищ вдосыть, до тошноты. От всемирно-исторических претензий – отказаться, кто хочет от Союза уйти – отпустить. Потом сами прибегут, республики мандариновые. Ну, вот так примерно, в общих чертах. Сам сообразишь, не маленький. |
|
|
