| В книге Судей сказано: «Явился Ангел Господень жене Маноя и сказал ей: вот, ты неплодна и не рождаешь; но зачнешь и родишь сына... Жена пришла и сказала мужу своему... Маной помолился Господу, чтобы вновь тот человек пришел к нему. И пришел к нему... Маной хотел, чтобы тот поел хлеба, пошел заколоть для него козленка, – ибо считал того простым человеком, – Ангел же сказал ему: Я не буду есть хлеба твоего. Я есмь хлеб жизни» (Ср.: Суд. 13:3, 6, 8–9, 15–16 ) 27 . Что может быть правдивее этого свидетельства? В Евангелии Сын Божий говорит о Себе: «Я есмь хлеб жизни» ( Ин. 6, 35 ). Здесь мнимый ангел, а в действительности – Сын Божий, также говорит: «Я есмь хлеб жизни». Далее в Писании говорится: сказал Маной жене своей: «О, жена, верно мы умрем, ибо видели мы Бога» ( Суд. 13, 22 ). И в этом случае Бог явился сначала в образе Человека, затем – в образе Ангела. И много других подобных мест можно найти в Божественном Писании, свидетельствующих, что Бог может становиться Ангелом и называться Человеком. Поэтому святые отцы наши и учители поступают хорошо и справедливо, когда пишут по-разному: иногда – о том, что Авраам сподобился принять Святую Троицу в свой шатер, иногда же – что Авраам принял Бога с двумя ангелами, а иногда – что патриарх угощал ангелов; и все это истинно. Если бы в действительности было иначе, разве осмелились бы святые отцы, знавшие Божественные тайны, противоречить Священному Писанию? Ведь в Писании сказано: явился Аврааму Бог, а они иногда пишут, что явились Аврааму ангелы, иногда – что явился Аврааму Бог с двумя ангелами, иногда же – что явилась Аврааму Святая Троица. Из этого ясно, что Бог и в образе Ангела показывается, и в образе Человека является. Ангел же не может назвать себя Богом. Не удивляйся тому, что Сам Бог принимает то вид Человека, то образ Ангела и является благим и праведным людям. Не только благим и праведным, но и грешным и нечестивым Он многократно являлся, как свидетельствует книга Бытия: «Пришел Бог к Авимелеху ночью во сне и сказал ему: вот, ты умрешь за женщину, которую ты взял... теперь же возврати жену мужу, ибо он пророк и помолится о тебе, и ты будешь жив» ( Быт. 20, 3, 7 ). И еще сказано в Писании: «И пришел Бог к Лавану Арамеянину ночью во сне и сказал ему: берегись, не говори Иакову ни доброго, ни худого» ( Быт. 31, 24 ). И в книге Исход сказано: «И пришел Бог к Валааму ночью и сказал ему: ...встань, иди с этими людьми; но только делай то, что Я буду говорить тебе» (См. Чис. 22, 20 ). И много подобных случаев приводится в Божественном Писании. Если Бог являлся грешным и нечестивым, то разве удивительно, что Он являлся также святым и праведным людям! Ведь Он – Владыка и Промыслитель всего, Вездесущий и все наполняющий! |
| Многого подобного этому есть в Святом Евангелии, что кажется противоречивым, но в действительности согласуется друг с другом. И в писаниях апостолов можно найти такие же мнимые противоречия. Первоверховный апостол Петр говорит: «Истинно познаю, что Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» ( Деян. 10, 34–35 ). Также великий апостол Павел говорит похожее: «Слава и честь и мир всякому, делающему доброе, во-первых, Иудею, потом и Еллину!» ( Рим. 2, 10 ) Многие удивляются противоречию между словами и жизнью апостолов: почему апостолы, которые сами отступили от иудейской веры и разоблачили эллинскую, устроили христианскую Церковь и показали пример истинно христианской жизни, претерпели многие страдания и лишения без счета, а в конце и кровь свою пролили и души свои положили за то, чтобы привести иудеев и эллинов к Христу, чтобы упразднить иудейскую веру и язычество, – почему они говорят «Во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему», – и: «Слава и честь и мир всякому, делающему доброе, во-первых, Иудею, потом и Еллину!»? Если это истинно, то почему божественный Петр говорит: «Нет ни в ком ином спасения, ибо нет другого имени под небом... которым надлежало бы нам спастись» ( Деян. 4, 11–12 ), кроме имени Господа нашего Иисуса Христа? «О Нем все пророки свидетельствуют, что всякий верующий в Него получит прощение грехов именем Его» ( Деян. 10, 43 ). А в другом месте апостол Петр говорит будто бы противоположное этому: «Во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему». Как примирить и согласовать эти слова? Сначала апостол сказал: «Нет ни в ком ином спасения, – и: Нет другого имени под небом... которым надлежало бы нам спастись», – а после: «Во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему». Если «во всяком народе боящийся Бога... приятен Ему», то почему Петр не оставил Корнилия и его близких пребывать в их прежней вере, хотя они боялись Бога и совершали добрые дела больше всех, – но повелел им креститься во имя Христа? Если бы во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде Его приятен был Ему, то почему Господь наш Иисус Христос сказал Своим святым ученикам: " Идите, проповедуйте Евангелие всем народам, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам» (Ср.: Мф. 28, 19–20 )? И еще сказал Господь Иисус Христос: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» ( Мк. 16, 16 ). Запомни слова Господа: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет». Господь учит апостолов не только крестить, но и соблюдать все, что Он повелел им. И еще Господь говорит: «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» ( Ин. 3, 5 ). Почему, в таком случае, «во всяком народе боящийся Бога приятен Ему»? Ни у каких народов нет рождения от воды и Духа, но у иудеев – обрезание, у язычников – обеты идолам; почему же: «во всяком народе боящийся Бога приятен Ему»? |
| Бог так повелел, но не навсегда оставил: Он премудрой хитростью отвратил иудеев от жертвоприношений, повелев совершать их только в одном городе. Когда, по прошествии некоторого времени, после многих знамений и чудес, иудеи, хотя и несовершенно, начали постигать истинного Бога, тогда Господь Бог запретил им жертвоприношения животных, игру на арфах и пение и сказал через пророка: «Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать» ( Ам. 5, 23 ). И еще сказал Господь: «Ибо отцам вашим Я не говорил и не давал им заповеди... о всесожжении и жертве» ( Иер. 7, 22 ). И еще: «Жертвы и приношения Ты не восхотел» ( Пс. 39, 7 ). И еще: «Не приму тельца из дома твоего, ни козлов из дворов твоих» ( Пс. 49, 9 ). Теперь понятно, что Бог не требовал жертвоприношений и музыки, повелев иудеям приносить жертвы и играть на арфах, но Он снизошел к их слабости, жестокосердию и непокорности. Поэтому Господь в одно время повелевает, в другое – запрещает, и иногда любит, иногда же – ненавидит. Много подобных мнимых противоречий можно найти в Священном Писании. Соломон говорит: «Нет у человека преимущества перед скотом... Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах» ( Еккл. 3, 19–20 ). Далее он же говорит: «Таково преимущество мудрого перед глупым» (См. Еккл. 6, 8 ). Ранее сказав: «Нет у человека преимущества перед скотом», далее Соломон говорит, что не только перед скотом, но и перед грешным праведный имеет преимущество. Соломон говорит о грешниках: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» ( Еккл. 9, 10 ). А о праведниках он говорит: «Души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их» ( Прем. 3, 1 ). И еще: «Праведники живут во веки; награда их – в Господе... Посему они получат царство славы и венец красоты от руки Господа» ( Прем. 5, 15, 16 ). И еще: «Он причислен к сынам Божиим и жребий его – со святыми» ( Прем. 5, 5 ). И далее Соломон ясно показывает, что не одинаков конец не только у человека со скотом, но и у праведников с грешниками: животные после смерти не живут и не сходят в ад, души грешных людей после смерти живут и из-за своих нечестивых дел попадают в ад, души праведных – в руке Божией; праведники получат царство славы и венец красоты от руки Господа; кроме этого, есть и другие различия между человеком и скотом. Чтобы показать слабость и ничтожество грешника, Соломон говорит: «Нет у человека преимущества перед скотом». Когда же Соломон хочет показать славу и величие праведного человека, тогда он говорит «Праведники живут во веки... Посему они получат царство славы и венец красоты от руки Господа». И еще: «Они причислены к сынам Божиим и жребий их – со святыми». |
| Дм. Санин». Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее с ним… Нет! – этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми – неловко тоже. Притом уже ночь на дворе – и он, пожалуй, уже ушел из магазина. Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за другой – и, к неописанной своей радости, увидал перед собою Эмиля. С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой. «Недаром говорят, что у каждого влюбленного есть звезда», – подумал Санин и позвал Эмиля. Тот обернулся и тотчас бросился к нему. Санин не дал ему восторгаться, вручил ему записку, объяснил ему, кому и как ее передать… Эмиль слушал внимательно. – Чтобы никто не видел? – спросил он, придав своему лицу выражение знаменательное и таинственное: мы, дескать, понимаем, в чем вся суть! – Да, мой дружок, – проговорил Санин и немножко сконфузился, однако потрепал Эмиля по щеке… – И если ответ будет… Вы мне принесете ответ, не правда ли? Я буду сидеть дома. – Уж об этом не беспокойтесь! – весело шепнул Эмиль, побежал прочь и на бегу еще раз кивнул ему. Санин вернулся домой – и, не зажигая свечи, бросился на диван, занес руки за голову и предался тем ощущениям только что сознанной любви, которые и описывать нечего: кто их испытал, тот знает их томление и сладость; кто их не испытал – тому их не растолкуешь. Дверь растворилась – показалась голова Эмиля. – Принес, – сказал он шепотом, – вот он, ответ-то! Он показал и поднял над головою свернутую бумажку. Санин вскочил с дивана и выхватил ее из рук Эмиля. Страсть в нем слишком сильно разыгралась: не до скрытности было ему теперь, не до соблюдения приличия – даже перед этим мальчиком, ее братом. Он бы посовестился его, он бы принудил себя – если б мог! Он подошел к окну – и при свете уличного фонаря, стоявшего перед самым домом, прочел следующие строки: «Я вас прошу, я умоляю вас – целый завтрашний день не приходить к нам, не показываться. Мне это нужно, непременно нужно – а там все будет решено. Я знаю, вы мне не откажете, потому что… |
| Санин – очень умный человек; во всяких разговорах, диспутах последнее слово остается за ним. Все в сравнении с ним слабы и глупы. Г. Арцыбашев влагает в уста нашего героя целые монологи на возвышенные темы о Боге, о христианств, о женщинах, о миросозерцании. И эти темы разрешаются у него донельзя просто и ясно. Что такое миросозерцание? „Миросозерцание – поучает наш герой – дает сама жизнь, во всем ея объеме, в котором литература и самая мысль человеческая – только ничтожная частица. Миросозерцание – не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личности и при том до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа“ (стр. 195). „Я знаю одно: я вижу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением... Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественныя желания... Желание – это все: когда в человеке умирают желания, умирает и его жизнь, а когда он убивает желания, убивает себя». – Но желания могут быть злыми? – Может быть. – Тогда как? – Также, – ласково ответил Санин и посмотрел в лицо Юрию светлыми немигающими глазами“ (стр. 94–95). Читателю интересно, конечно, знать, каким путем Санин дошел до такого миросозерцания? Г. Арцыбашев, хотя и кратко, но удовлетворяет это желание. „То самое важное в жизни время – так начинается рассказ – когда под влиянием первых столкновений с людьми и природой, слагается характер, Владимир Санин прожил вне семьи. Никто не следил за ним, ничья рука не гнула его и душа этого человека сложилась свободно и своеобразно, как дерево в поле“ (стр. 1). На вопрос матери: „ну расскажи, как ты там жил, что делал? – Санин отвечал: Что делал?... что ж?... пил ел, спал, иногда работал, иногда ничего не делал“ (стр. 2). В чем состояла эта работа – неизвестно. Но несомненно, что Санин был студентом и перечитал „сотни книг от Экклезиаста до Маркса“ (стр. 195), хотя чтение по-видимому не было у него любимым занятием. В рассказе упоминается только однажды, что Санин вздумал на ночь почитать „так говорил Заратустра“ – которую нашел у Лиды, но с первых же страниц ему стало досадно и скучно. Напыщенные образы не трогали его души. Он плюнул и, бросив книгу, моментально заснул“ (стр. 28). |
| Санин удивился и засмеялся и, слегка обняв Пантелеоне за талью, напомнил ему французскую поговорку: «Le vin est – il faut le boire» (по-русски: «Взявшись за гуж, не говори, что не дюж»). – Да, да, – отвечал старик, – эту чашу мы разопьем с вами, – а все же я безумец! Я – безумец! Все было так тихо, хорошо… и вдруг: та-та-та, тра-та-та! – Словно tutif в оркестре, – заметил Санин с натянутой улыбкой. Но виноваты не вы. – Я знаю, что не я! Еще бы! Все же это… необузданный такой поступок. Diavolo! Diavolo! – повторял Панталеоне, потрясая хохлом и вздыхая. А карета все катилась да катилась. Утро было прелестное. Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными; окна домов блестели переливчато, как фольга; а лишь только карета выехала за заставу – сверху, с голубого, еще не яркого неба, так и посыпались голосистые раскаты жаворонков. Вдруг на повороте шоссе из-за высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль! – Да разве он знает что-нибудь? – обратился он к Панталеоне. – Я же вам говорю, что я безумец, – отчаянно, чуть не с криком возопил бедный итальянец, – этот злополучный мальчик всю ночь мне не дал покоя – и я ему сегодня утром, наконец, все открыл! «Вот тебе u segredezza!» – подумал Санин. Карета поравнялась с Эмилем; Санин велел кучеру остановить лошадей и подозвал к себе «злополучного мальчика». Нерешительными шагами приблизился Эмиль, бледный, бледный, как в день своего припадка. Он едва держался на ногах. – Что вы здесь делаете? – строго спросил его Санин, – зачем вы не дома? – Позвольте… позвольте мне ехать с вами, – пролепетал Эмиль трепетным голосом и сложил руки. Зубы у него стучали как в лихорадке. – Я вам не помешаю – только возьмите меня! – Если вы чувствуете хоть на волос привязанности или уважения ко мне, – промолвил Санин, – вы сейчас вернетесь домой или в магазин к господину Клюберу, и никому не скажете ни единого слова, и будете ждать моего возвращения! |
| Санин застал отставного майора фон Донгофа дома – и в принявшем его поседелом господине немедленно узнал своего бывшего противника. И тот его узнал и даже обрадовался его появлению: оно напоминало ему молодость и молодые проказы. Санин услыхал от него, что семейство Розелли давным-давно переселилось в Америку, в Нью-Йорк; что Джемма вышла замуж за негоцианта; что, впрочем, у него, Донгофа, есть знакомый, тоже негоциант, которому, вероятно, известен адрес ее мужа, так как у него много дел с Америкой. Санин упросил Донгофа сходить к тому знакомому, и – о радость! – Донгоф принес ему адрес Джеммина мужа, г-на Иеремии Слокома – М-г J. Slocum, New-York, Broadway, N 501. – Только адрес этот относится к 1863 году. – Будем надеяться, – воскликнул Донгоф, – что наша бывшая франкфуртская красавица еще жива и не покинула Нью-Йорка! Кстати, – прибавил он, понизив голос, – а что та русская дама, что, помните, гостила тогда в Висбадене – госпожа фон Бо… фон Бозолоф – еще жива? – Нет, – отвечал Санин, – она давно умерла. Донгоф поднял глаза, но, заметив, что Санин отвернулся и нахмуился, не прибавил ни слова – и удалился. В тот же день Санин послал письмо к г-же Джемме Словом в Нью-Йорк. В этом письме он говорил ей, что пишет к ней из Франкфурта, куда приехал единственно для того, чтобы отыскать ее следы; что он очень хорошо сознает, до какой степени он лишен малейшего права на то, чтобы она ему отозвалась; что он ничем не заслужил ее прощения – и надеется только на то, что она, среди счастливой обстановки, в которой находится, давно позабыла о самом его существовании. Он прибавлял, что решился напомнить ей о себе вследствие случайного обстоятельтва, которое слишком живо возбудило в нем образы прошедшего; рассказал ей свою жизнь, одинокую, бессемейную, безрадостную; заклинал ее понять причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины – давно выстраданной, но не прощенной – и порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире, куда она удалилась. «Написав мне хоть одно слово, – так кончил Санин свое письмо, – вы сделаете доброе дело, достойное вашей прекрасной души, – и я буду благодарить вас до последнего моего дыхания. Я остановился здесь, в гостинице Белого лебедя (эти слова он подчеркнул) и буду ждать – ждать до весны – вашего ответа». |
| Кончил свои похождения наш герой как-то странно. Внезапно пришло ему желание оставить родной дом и город и ехать куда глаза глядят. Не простясь с матерью и сестрой, в сопровождении своего друга Иванова он сел на первый поезд, отправлявшийся вечером. Ночь в поезде ему что-то не поспалось, перед рассветом он вышел на площадку вагона и на всем ходу бросился с поезда. „С грохотом и свистом промелькнул мимо поезд: земля выскочила из-под ног, и Санин упал на мокрый песок насыпи. Красный задний фонарь был уже далеко, когда Санин поднялся, смеясь сам себе: – И то хорошо! Сказал он громко с наслаждением издав свободный, громкий крик“. „Санин дышал легко и веселыми глазами смотрел в бесконечную даль земли, широкими сильными шагами уходя все дальше и дальше, к светлому и радостному сиянию зари. И когда степь, пробудившись вспыхнула земными и голубыми далями, оделась необъятным куполом неба и, прямо против Санина, искрясь и сверкая, взошло солнце, казалось, что Санин идет ему навстречу“ (стр. 342). Этими словами и оканчивается произведение г. Арцыбашева. Было бы, конечно, весьма последовательно закончить рассказ не такими художественными претензиями, а более естественно, напр. так, что Санин сломал себе шею, ногу или что-нибудь в этом роде и от боли заорал благим матом на всю степь... Такой конец был бы вполне достоин этого „свободно и своеобразно сложившагося человека“, т. е. выработавшего в себе сильного и наглого животного, вытравившего из себя, и вытравливающего из других вечное моральное и эстетическое чувство и отношение хотя бы только к матери и своей красивой и интеллигентной родной сестре. Рассказ вышел бы по крайней мере выдержанным, хотя и грубо несправедливым памфлетом по адресу нашей русской интеллигенции. Но беда г. Арцыбашева в том и состоит, что он, по-видимому, вовсе не хотел писать памфлета, а надумал изобразить реальность, подкрашенную идеалом – Саниным. Санин – не наглое животное, каким он в действительности вышел из-под кисти художника, а положительный тип „новаго человека“, призванного обновить человечество. За это говорит эпиграф рассказа: „Только это нашел я, что Бог создал человека правым, а люди пустились во многие помыслы“ (Екклез. VII, 23). За это же говорит и финал рассказа, облекший глупость героя в какой-то поэтический прыжок, приветствованный зарей и солнцем. Санин и есть правый человек, какого создает Бог или природа; проще говоря: „се лев, а не собака“. В намерении художника было создать Аполлона, в действительности вышла обезьяна ....не важной породы. |
| – Сколько с него? – шепотом спросил Санин через дверь у Джеммы. – Шесть крейсеров! – таким же шепотом отвечала она. Санин отвесил четверть фунта, отыскал бумажку, сделал из нее рожок, завернул лепешки, просыпал их, завернул опять, опять просыпал, отдал их, наконец, получил деньги… Парень глядел на него с изумлением, переминая свою шапку на желудке, а в соседней комнате Джемма, зажав рот, помирала со смеху. Не успел этот покупатель удалиться, как явился другой, потом третий… «А видно, рука у меня легкая!» – подумал Санин. Второй потребовал стакан оршаду, третий – полфунта конфект. Санин удовлетворил их, с азартом стуча ложечками, передвигая блюдечки и лихо запуская пальцы в ящики и банки. При расчете оказалось, что оршад он продешевил, а за конфекты взял два крейсера лишних. Джемма не переставала смеяться втихомолку, да и сам Санин ощущал веселость необычайную, какое-то особенно счастливое настроение духа. Казалось, век стоял бы он так за прилавком да торговал бы конфектами и оршадом, между тем как то милое существо смотрит на него из-за двери дружелюбно-насмешливыми глазами, а летнее солнце, пробиваясь сквозь мощную листву растущих перед окнами каштанов, наполняет всю комнату зеленоватым золотом полуденных лучей, полуденных теней, и сердце нежится сладкой истомой лени, беспечности и молодости – молодости первоначальной! Четвертый посетитель потребовал чашку кофе: пришлось обратиться к Панталеоне (Эмиль все еще не возвращался из магазина г-на Клюбера). Санин снова подсел к Джемме. Фрау Леноре продолжала дремать, к великому удовольствию ее дочери. – У мамы во время сна мигрень проходит, – заметила она. Санин заговорил – конечно, по-прежнему, шепотом – о своей «торговле»; пресерьезно осведомлялся о цене разных «кондитерских» товаров; Джемма так же серьезно называла ему эти цены, и между тем оба внутренно и дружно смеялись, как бы сознавая, что разыгрывают презабавную комедию. Вдруг на улице шарманка заиграла арию из «Фрейшюца»: «Durch die Felder, durch die Auen» Плаксивые звуки заныли, дрожа и посвистывая, в неподвижном воздухе. Джемма вздрогнула… «Он разбудит маму!» |
|
|
