| Скачать epub pdf Сентябрь Кирилл, архиеп. Александрийский, свт. Толкование на Евангелие от Иоанна [Кн. 9: гл. 1 – кн. 10: вступл. (Ин.14:20–22)]/Пер. П.И. Казанского и А.А. Жданова; под ред. М.Д. Муретова//Богословский вестник 1908. Т. 3. 9. С. 257–272 (2-я пагин.) —257— Его расторгшим узы смерти, то познали, что Он находится «в Отце», именно как любимый Им, а потому и восставший из мертвых. Поэтому и Он в нас и мы в Нём, по тому же самому основанию любви. Но мы на это ответим так. Возражение ваше пустословно, совсем безрассудно и высказывается гнилыми словами. Впрочем, обратите, любезнейшие, внимание на то, что после воскресения (Христа) нам не было нужды узнать то, что мы истинно уразумели прежде воскресения Его из мертвых. Ведь если мы несовершенно уверовали, что Сын имеет любовь к Себе у Своего Отца и Сам любит Отца, то действительно надлежало ожидать воскресения, чтобы с того времени мы имели совершенство знания. Если же достоверен Отец, и прежде еще воскресения говорящий: «Он есть Сын Мой возлюбленный» ( Мф.3:17 ), – истину говорит также и Сам Спаситель: «Отец любит Сына» ( Ин.3:35 ), – любовь же должна мыслиться надлежащим образом во всём совершенною ( Кол.3:14 ): то зачем утруждаете наш слух своею болтовней? Зачем, отвергая красоту истины, выдумываете нам безобразную ложь, отторгаете от сущности Отца (рожденного) из Него и чрез Него Сына, придумываете весьма гнилые слова и измышляете хитросплетения нелепых умозаключений? Ведь всякому, желающему вникать в самую природу истины, вполне доступно и легко видеть, что возлюбил нас Единородный и мы возлюбили Его. И действительно, будучи в образе Бога и Отца, «не хищением почел быть равным Богу, но Себя уничижил, образ раба приняв» ( Флп.2:6–7 ). Какая же, скажи мне, причина такого уничижения? Не любовь ли к нам? И —258— разве можно сомневаться в этом? А наше желание и готовность отдавать за Христа гонителям и самую душу, чтобы только не отречься нам от Господа своего, разве не представляет ясного доказательства любви к Нему? Но каждый или признает истинным и это, или должен обвинять святых мучеников, как без всякой пользы подвизавшихся за Христа и даром подвергавшихся столь великой опасности. Итак, если с полной ясностью показано, что Отец имеет к Сыну совершеннейшую любовь, равным образом и Сам любит Отца, как и мы Его и Он нас, – то какое же основание будет иметь мысль, что познание об этом может относиться к другим временам, когда Господь говорит: «в тот день уразумеете, что я в Отце, и вы во Мне, и Я в вас»? |
| Скачать epub pdf Февраль Кирилл, архиеп. Александрийский, свт. Толкование на Евангелие от Иоанна [Кн. 10: гл. 2 (Ин.15:3–10)]/Пер. и примеч. М.Д. Муретова//Богословский вестник 1909. Т. 1. 2. С. 337–352 (1-я пагин.) —337— Ин.15:3 . Уже вы чисты есте за слово, еже глаголах вам. 150 Как бы в доказательство ясное и бесспорное искусства Очищающего представляет самих учеников. «Уже» сами они, говорит, очищены, получив это не от другого кого, но только «ради» изреченного к ним «слова», то есть божественного и евангельского наставления. А слово это – от Христа. В самом деле, разве кто из здравомыслящих будет уже сомневаться в том, что как бы некий нож и рука Отца есть Тот, чрез Кого всё есть, то есть Сын, исполняющий действие земледелия в нас, которое усвояет лицу Отца, уча, что всё от Отца, впрочем (не иначе как) чрез силу Сына? Так и слово Спасителя очищает нас, хотя земледелие над нами усвояется Богу и Отцу, ибо Он есть живое и острейшее Его Слово, «проницающее до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судит помыслы и намерения сердца» ( Евр.4:12 ). Проникая до глубин души каждого и имея как Бог открытым для Себя скрывающееся в каждом намерение, Оно пустые наши предприятия подвергает острому сечению чрез действие Духа – это, по моему мнению, мы должны считать очищением, – а что способно доставлять нам пользу в стремлении к добродетели, это Оно заставляет преумножаться для плодоношения, разумеется, в отношении благочестия. Если поэтому земледелие над нами наисовершеннейшим образом производится Отцом чрез Сына, то суетным является – как же иначе, – излишнее и злокозненное старание противников наших доказать, что Сын оказывается разноприродным с От- —338— цом и Богом потому, что Он Сам назван виноградною лозою, а Отец земледельцем. Пусть же рассудит опять и ясно поймет, что Он представляет Своих учеников чистыми не отдельно и особо, то есть без Единородного и при действии в них Бога и Отца, но поскольку они внимали слову Его. Поэтому как животворцем Он является чрез Сына и в Сыне, таким же, думаю, образом и земледельцем или попечителем наших душ Он справедливо должен опять представляться не иначе как чрез Сына. |
| Содержание Письма к преосвященному Арсению (Верещагину) Архиепископу Ростовско-Ярославскому, бывшему епископу Тверскому и Кашинскому Письма к преосвященному Арсению (Верещагину) 1. Гавриила (Петрова), митрополита Новгородского 2. Самуила (Миславского), митрополита Киевского 3. Платона (Левшина), митрополита Московского 4. Иннокентия, архиепископа Псковского 5. Кирилла (Флоринского), викария Севского 6. Симона (Лагова), епископа Рязанского 7. Вениамина (Румовского-Краснопевкова), епископа Архангельского 8. Иринея (Братановича), епископа Вологодского 9. Тихона (Малинина), епископа Воронежского, впоследствии Тверского 10) Павла (Зернова), епископа Костромского 11. Амвросия (Подобедова), архиепископа Казанского 12. Виктора (Онисимова), епископа Владимирского и Суздальского 13. Дамаскина (Семенова-Руднева), епископа Нижегородского 14. Амвросия (Серебреникова), архиепископа Екатеринославского 15. Феоктиста (Мочульский), епископ Севского 16. Феофила (Раева), епископа Тамбовского 17. Арсения (Тодорского), епископа Вологодского 18. Не известного 19. Серапиона (Александровского), архимандрита Московского Богоявленского монастыря, потом епископа: Дмитровского, впоследствии митрополита Киевского 20. Арсения, архимандрита Тверского Успенского Желтикова монастыря 21. Варлаама (Миславского), архимандрита Киево-Братского монастыря и Ректора Академии 22. Иринея (Клементьевского), архимандрита Новгородского Юрьева монастыря и члена Св. Синода 23. Иннокентия (Лаврова), архимандрита Вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря 25. Варлаама архимандрита Богоявленского Голутвина монастыря и ректора Коломенской Дух. Семинарии 25. Иоанна (Терликова), архимандрита Ниловой Пустыни, потом настоятеля Московского Симонова монастыря 26. Михаила (в монашестве Августина) Сахарова Архиепископ Арсений (Верещагин), к которому адресованы были напечатанные ниже письма, был один из видных деятельных и уважаемых русских архипастырей второй половины XVIII столетия 1 . Он родился 27-го января 1736 года 2 в г. Кашин от священника Успенского собора Иоанна Алексеева (Верещагина) 3 и при крещении наречён Василием. |
| Утром 30 декабря, при 30-ти градусном морозе, отправился с визитами, – и прежде всего к высокопреосвящ. Митрополиту Иоанникию, на Троицкое подворье, прекрасное по наружному фасаду, великолепное по убранству покоев. Дом митрополита превосходный. Владыка Иоанникий принял меня ласково, сам сел на диван, а меня посадил в гостиной на кресло; от него узнал, что я назначен на чреду священнослужения по особенной рекомендации Высокопреосвящ. Платона 813 ; говорил мне, что будем часто видеться при служении Исаакиевском соборе и в конец визита благословил меня, провожая несколько по комнате. От Владыки Иоанникия отправился на Литейную к Обер-Прокурору Св. Синода которыми, за болезнью не был принят. Отсюда отправился на Сергиевскую улицу к протопресвитеру Бажанову 814 . Дом у Василия Борисовича незавидный, вход неторжественный. Видно, что человек деньги копит. Протопресвитер Бажанов принял меня ласково, посадил с собою на диван, спрашивал о моей личности, распрашивал о Тверских его знакомых; после непродолжительной беседы я оставить сего старца, который вышел ко мне в плохом подряснике, пожелал мне благополучного пребывания в С.-Петербурге. Из Сергеевской улицы я поехал на Васильевский остров к Высокопреосвященнейшему Митрополиту Платону. Дом, занимаемый им, не очень привлекательный; вход в него парадный – бедный, видно, что мало приложено к нему рук. Этот добродушный старец приняв меня, как давно извстного и, как он выразился в шутку, «умеющего хорошими обедами угощать». Усадил меня на кресло и сам сел рядом со мной на другое кресло благодарил Вас за поклон и письмо: откровенно сообщил мне, что по его рекомендации я вызван в С.-Петербург. Прочие члены Синода желали какого-то Московского архимандрита Афанасия, но он настоял, чтобы меня вызвать. Преосвящ. Митрополит Исидор возражал: быть может он некрасив, нужно являться в Петропавловский собор для Богослужения в присутствии царских особ. Владыка Платон уверял что я – человек хороший. Беседа наша продолжалась минут 10-ть. На прощаньи Владыка просил меня к себе вечером чай кушать и проводил меня до самой выходной двери. На пути сказал мне, что Св. Синод нуждается в монашествующих, некого, говорить, посылать в викарные. От Владыки Митрополита Платона заехал отдать последний визит в 1-м часу преосвященнейшему Леонтию Варшавскому, который на мои слова, что Бог привел мне и еще видеть С.-Петербург, ответил «вот радость какая», затем расспрашивал; где я обучался где служил; при прощании благословил меня на занятия, которых, сказал, немного будет: «Вам почти нечего будет делать». Этим визитом в 30-й день декабря и кончил свои визиты. |
| 1841 г. Рождественские праздники мирно провел я в деревне. Там же встретил и новый 1841 год. Помянутый выше товарищ и совоспитанник Гавриил Добровольский письмом от 3 февраля убедительно просил меня приехать к нему на родину, в село Кохму, где была и моя младшая сестра замужем, чтобы проститься с ним навсегда, перед отправлением его в отдаленную Сибирь во священника. Была ли мною исполнена эта дружеская просьба, не помню: но знаю, что Добровольский действительно отправился в Иркутск, вследствие требования тамошнего епархиального начальства по поводу недостатка кандидатов на священнические места. В одно время с Добровольским отправлены были туда, по распоряжению начальства, еще девять человек наших товарищей, в том числе мой ближайший земляк, урожденец села Дунилова, Василий Былинский. С мая месяца 1841 года началась и около тридцати лет непрерывно продолжалась наша взаимная переписка с ближайшим из моих друзей и совоспитанников по семинарии, Михаилом Дмитриевичем Граменицким, о котором незадолго перед сим была у меня речь. Вот что он писал мне на первый раз от 20 мая: «Искренний, незабвенный друг, друг верный в дружестве Иван Михайлович! Да сохранит вас Господь Бог на многая лета и да исполнит ваши желания и намерения (ибо не может быть, чтобы вы в настоящем состоянии чего-либо не желали особенного, по крайней мере, я так думаю). Давно, друг, очень давно не было между нами не только личного свидания, но даже и письменной переписки. Наше намерение было не таково. Помните ли, во время многократных прогулок по бурсацкому саду, во время бездейственного (хотя не всегда) сидения в классе, помните ли наши взаимные обещания не прерывать дружества, не лишать друг друга уведомлений о себе? Теперь делается иначе. Прошу я у вас со своей стороны великодушнейшего извинения в молчании, но несколько и оправдываюсь: во-первых, не знаю места вашего настоящего пребывания; во-вторых, если бы и знал, нет случая переслать письма: ибо неизвестно есть ли до вас почта, и теперь посылаю на авось, с верой и надеждой на друзей, в-третьих, наконец, откроюсь по дружески, чистосердечно, обязавшись женой, домом и другими куплями житейскими, не всегда бывал свободен во время открывавшегося случая каким-нибудь образом переслать к вам письмо. (Это после объясню). Вы верно обо мне думали и думаете, что с переменой образа жизни, я изменился и в дружественных чувствах. Нет, друг, пусть явился у меня новый друг – жена; но не думайте, чтобы чувства любви и дружества к вам погасли в моем сердце. |
| 1844 г. 12 марта следующего 1844 года он же писал мне: «Хотел было перо починить – да не удалось; так и быть! мне ничего в жизни не удается. Будем как-нибудь валить через пень и колоду, а где и маленькой рысцой. Нет, любезный, не в том сила, чтобы громоздить себя на ходули словесности, не в том штука, чтобы вытягивать за ушки бедные слова в превосходную степень: письмо – дружеская беседа; а на празднике дружества откровенность должна быть далека от всех условий вычурности. По моему всякое уклонение на сторону словесности, всякая кудреватость, предполагая усилие набирать слова, указывает на внутреннее чувство нужды, искать вне того, чего нет внутри, а это уже по самой очевидности есть лишение истинного, сердечного расположения. Силлогизм вернейший! Я боюсь этой логики: и потому всегда пишу, что взбредет на ум и попадает под руку, и люблю кто откровенничает со мной безо всяких финтифлюшек. Ваша простота приятнее для меня всех философских систем в мире. Говорят, нет ничего легче в художестве, как вычурность, ничего мудренее, как простота, ничего искусственнее, как строгая естественность. Сказывают также, что искусство на то и дано человеку, чтобы он умел быть естественным, как сама природа, вечный образец прекрасного. Еще доложу пожалуй, что самую словесность ныне, или лучше риторику из дворян, за недостатком доказательств, разжаловали в рядовые, из науки в пошлую компиляцию: говорят, все ее троны и фигуры – бредни, все хрии – галиматья! И правда! Монолог этот набросал я, любезный, для того, чтобы вы не жаловались на недостаток «изобретательности» и не завидовали моему искусству, как вы говорите «в эпистолярной гастрономии». Оставим же, любезный, всю напыщенность германской философии, всю темноту судейской совести, все кудреватые крючки замашкам секретарей и повытчиков. Будем беседовать, как Бог послал; только пожалуйста почаще. Вот с моей стороны одно и единственное условие. Вы подарили меня праздником действительно. Спасибо вам. Получение почты, особенно писем, пирушка для меня. Я всегда жду их с нетерпением и перечитываю с жадностью по несколько раз. Жаль только, что вы, при всем обилии фактов, немножко сухи и черезчур скромны в повествовании. Мне бы хотелось знать всю подноготную Муромскую, даже как всходит у вас солнце, по-старому ли катит струи свои Ока. Вот как занято Муромом мое воображение. Мне мало знать, что у вас была масленица, но как она прошла у вас, как вы провели ее?.. Вас – семья большая! Родных целая команда! Ведется ли между вами, как в старину бывало, бостончик; в каких отношениях все вы между собою, по какой особенно категории кроится жизнь каждого из вас, горит ли между вами та любовь и согласие, которые так крепко связывают сердца и души! Вот чего жаждет душа моя – откровенности ищу я. Я сам, когда здоров, люблю с друзьями и порезвиться и пошутить; выворачиваю на изнанку всю душу и сердце, никогда не взнуздываю своей откровенности. |
| 1845 г. Наступивший новый, 1845 год, был для меня годиной великого и тяжкого испытания, как читатель увидит далее. Поздравлял я, по обычаю, с новым годом своих Ивановских родных и, между прочим, писал им: «Не знаю, как вы, а мы вступили во время нового года со старыми слабыми силами. Анна Васильевна еще до сих пор болеет, не поправляется. Болезнь, по-видимому, незначительная, тем не менее опасная. Слишком уже три месяца мучит ее сухой кашель. Прибегали было и к врачебным пособиям, употребляли и домашние средства: все тщетно. Я сам тоже не могу похвалиться на сей раз богатым здоровьем. В святки, чем бы отдохнуть и повеселиться, я совершенно изнурился: и славление, и ежедневная служба, и приготовление к новому году проповеди – все это вместе, признаюсь, нелегко мне обошлось; некогда было и подумать об удовольствиях, до которых, правду сказать, я и всегда не большой охотник. Наше славление много отличается от вашего. Вы обойдете или объедете в день дворов пять, шесть не более: а мы, как угорелые, рыщем из конца в конец города, почти весь день не пил, не ел. Это, впрочем, не потому, чтобы не имели случаев попить или поесть (в каждом почти доме предлагают угощение), но потому, что дорожим временем. Зато в три дня оканчиваем все эти интересно-скучные подвиги. Впрочем, как ни скучно, не мешало-бы почаще иметь такие подвиги». 20 января писал мне из Гориц о. Василий Сапоровский: «Первоначальным долгом поставляю поздравить вас с наступившим новым годом, пожелать вам новых благодатных даров, свыше нисходящих, новых радостей, нового преуспевания во всех благих предприятиях, или всякого благополучия; потом принести вам и чувствительнейшую благодарность за пространное и приятное письмецо, давно, очень давно мной полученное, а именно октября 31 дня прошедшего года. В ню-же меру мерите, сказал Господь, возмерится и вам. По правилам политики мы с вами, кажется, расквитались и не настоит надобности извиняться перед вами невежеством: но любовь родственная и дружеский союз заставляют признать себя виновным в долговременном моем молчании. Истинная любовь, по свидетельству Апостола, нелицемерна, но не радуется о неправде, радуется же о истине, любит откровенность. |
| 1848 г. С нового 1848 года я возымел было намерение ежедневно записывать мысли и чувствования, возбуждаемые при чтении Библии : к сожалению, это благое предприятие очень скоро прекратилось. Вот что было мной записано в первый день нового года, в четверток. Востани сияй, и воскресни от мертвых, и освятит тя Христос ( Eф. V, 14 ). Время, время пробудиться от глубокого и столь долгого сна, грешная душа моя! Время воспрянуть тебе из мрачного гроба злых навыков и порочных страстей! Пора отозваться на глас зовущего тебя небесного Жениха! Поспеши, о, поспеши к Нему, душа моя! И Он, милосердый, осияет тебя Божественным Своим светом, озарит тьму твоего неведения; рассеет мрачные твои помыслы; просветит тебя светом Боговедения, согреет хладное сердце твое лучами всесильной Своей благодати; оживотворит и направит волю твою к добру. Начало нового лета да будет началом моего духовного обновления. Отселе все мое внимание да будет устремлено на то, чтобы уклоняться, по возможности, от всех нечистых помыслов, подавлять в себе порочные чувствования, истреблять худые навыки» 110 . Помещаю здесь выписку из любопытного письма моего товарища Быстрицкого к Киевскому другу его Флоринскому от 3 января: «Благодаря болезням, я не успел, в продолжение трети, подать и одного сочинения... Предложение для своего сочинения я избрал из данных Ф.А. Голубинским по классу метафизики; вот оно: «Согласно ли со здравым разумом учение Гегеля о прекращении личности души по смерти?» – Не правда ли, что предмет интересный, но и вместе самый утонченный, отвлеченный, сухой? Как бы думал ты, много ли можно написать о нем? Общая истина – если у нас дается предмет для сочинения, то надобно несколько источников перечитать; след., сочинение должно выйти обширное. Это предложение еще довольно частно; а то даны большей частью самый общие, например, по классу истории древней философии – о законах Ману, об учении Конфуция, о Сенеке. По классу Истории новой философии: взгляд на онтологию Гегеля; о влиянии Канта на новейшую философию; о борьбе Якоби против идеализма Канта и Фихте и пантеизма Шеллинга; разбор Теодицеи Лейбница и др. Для подобных предметов сколько нужно времени и труда, и сколько самого писания! От того и пишут у нас листов по 15-ти, 20 и даже более. И первое мое предложение, кажется, не обширно, а требует многого, требует прочтения Гегелевой Логики, где он развертывает свое абсолютное, и частью других наук: потому что этому предмету, состоянию души по смерти, Гегель не посвятил ни одного трактата в своей обширной системе, а его мысль, между тем, сказывается в этой системе и выходит из нее; значит, нужно узнать дух всей его системы и опровергнуть коренные пункты его учения; а эти пункты: абсолютное в себе, абсолютное вне себя, абсолютное для себя, моменты, которых изложению посвящена Логика. А какова эта Логика! Сколько тут отвлеченности! Сколько утонченности! На каждой строчке, почти на каждом слове надобно останавливаться и думать. |
| 1849 г. Между тем на старшем курсе назначают и проповеди. Мне довелось говорить первому и первую проповедь на Рождество Пресв. Богородицы, сугубо родной праздник и по Горицам и по Мурому; вторая назначена на 4-ю неделю В. поста. Чем ближе богословские предметы к сердцу и к моему званию: тем больше требуют труда и усилия. Но вдали ожидает еще больший труд: я разумею, так называемое, курсовое сочинение, которое в академии дается обыкновенно на год, и составляет последний решительный труд, по которому главным образом решается судьба каждого студента. Прошу вашего молитв. содействия для благополучного совершения многотрудного академического поприща.» Новый год встретил я, в новом своем звании, в лавре, среди монашествующей братии, которая с того времени, как я облекся монашеством, стала ко мне ласковее и внимательнее, и я начал чувствовать себя в отношении к оной свободнее. 14 числа писал я в Ставрополь на Кавказе веселому сообитателю своему и приятному собеседнику, о. Моисею (Рыбальскому), поступившему туда на семинарскую службу: «Радуюсь о вашем благополучном, хотя и позднем, прибытии в благословенный Ставрополь, приветствую вас с вступлением в новую должность, поздравляю, наконец, с новым годом. Да благословит Господь счастливым успехом ваше новоначальное делание в вертограде духовном! Может быть, вы ожидали от меня письма ранее: но я, помня ваше обещание известить меня о вашем приезде, до сих пор медлил открыть условленную между нами переписку. Теперь же, слыша о вашем прибытии и не получая от вас самих обещанного известия, некоторым образом почитаю себя обязанным приступить к исполнению взаимного нашего обещания. После вашего отбытия, в нашей келье водворилась глубокая и мрачная тишина. Сколь ни благоприятна тишина для ученых занятий, тем не менее, однако же, заставляют меня часто вспоминать о ваших живых и откровенных беседах. Тишина для ученых нужна, хорошо, но в свое время и в известной мере: а после обеда напр. и после ужина почему не пошуметь и не повеселиться? |
| 1850 г. 13 января я писал в с. Абакумове священнику М.Д. Граменицкому: «Препровождая при сем вожделенную для вас книгу, прошу извинить, что так долго заставил вас томиться ожиданием. Более уже месяца, как она получена мною из Ярославля; но вот какие обстоятельства не позволили мне ранее переслать ее к вам. В тот самый день, когда я получил эту книгу, посетил нашу келью о. инспектор; увидав новую, доселе им невиданную книгу, он просил меня доставить ему ее для рассмотрения. Не ранее, кажется, как через неделю книга возвратилась в мои руки. Затем почел я нужным отдать ее в переплет, приказав из двух отдельных книг составить одну. (Думаю, вы не будете претендовать на меня за это). Переплетчика я просил, как можно, поскорее переплести книгу, с тем намерением, чтобы представить ее вам в виде сюрприза на праздник; но он почему-то не мог удовлетворить моей просьбе. Между тем настали святки. Частью по собственному произволу, а более по убеждению о. инспектора, я отправился в Переславль на отдых: а книга все-таки на моих руках. Вот наконец, по возвращении из путешествия, первым долгом поставил для себя препроводить к вам вашу собственность. Очень буду рад, если рекомендованная мной книга доставит вам хоть некую пользу в проповедании слова Божия. Что скажу вам о себе! Силы мои, в течение минувшей трети порядочно утомившиеся, теперь снова освежились и значительно ободрились. Поездка в Переславль очень благоприятно подействовала на меня. Недели полторы провел я там не только спокойно, но и весело. Каждый почти день имел случай видеться и наслаждаться приятной беседой с людьми учеными и почтенными. Неоднократно виделся с о. ректором Евгением; много раз был у смотрителя духовных училищ; был во многих домах духовных, светских и даже купеческих. Везде принят был с большим усердием. Возвратившись в академию, я услышал здесь приятные новости. О. Леонид, добрый бакалавр наш, переведен ректором в Вифанскую семинарию на место о. Евгения, переведенного в Москву. О. инспектор наш возводится в сан архимандрита. О. ректор, за которого мы так опасались, оставлен пока при академии. Прочее все по-прежнему. |
|
|
