| На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась: – Это что ещё за смоковница такая? – Деревце такое, ну, инжир, – неуверенно ответила Клава. – А почему плодов не было? – Так ещё не время было собирать плоды... – Так значит, она не виновата была?! – Кто, Нюр? – Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла... Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню, узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала. Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу: отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата. Просто не время было для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре. Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой – метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям бревенчатого настила выплёскивалась на лёд через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом ускорил шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и вслух громко молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом брёвен и каким-то далёким потрескиванием. Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у изголовья сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел! А может, ещё жива? Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то канон о болящем: «Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси Путь и Живот всем...» |
| В «Предложении» действительно «предлагаются» условия, на которых противуокружники согласны примириться с окружниками. Эти условия изложены в семи пунктах. В первых пяти содержатся обычные противуокружникам, т.е. чисто раскольнические, возражения против главных статей Окружного Послания, – и эти пять пунктов, конечно, с легким сердцем, весьма охотно приняли бы Савватий, Брилиантов и их приспешники, хотя пятый пункт, в котором допускается моление за царя, но отвергается приношение просфоры за него, представляет для Савватия с Брилиантовым и некоторые неудобства, ибо с невыгодной стороны может поставить их перед благодеющей им властью. Неудобоприемлемыми даже для Савватия и «братчиков» являются собственно два последние пункта, в которых требуется не только Окружное Послание уничтожить и яко не бывшее вменить, но и предать проклятию сочинителя и издателей оного: «а составителя Окружного Послания Илариона Егорова и утвердителей этого Окружного Послания, чтобы отныне, как его, так и издателей, признать за начальников душепагубного раздора и предать вечному проклятию». Если Савватий с своими собратиями, «боголюбивыми епископами» раскольников, и не прочь бы пожертвовать злополучным Иларионом, если и согласился бы предать его душу «вечному проклятию», а тем паче подвергнуть таковому его ближайшего помощника о. Онуфрия, скончавшегося в мире с православной Церковью , то могут ли они и посмеют ли произнести анафему таким почитаемым в расколе «архипастырям», как Антоний Шутов, покоящийся на пресловутом Рогожском Кладбище под великолепным памятником, воздвигнутым его почитателями, или Варлаам Балтский, Пафнутий Казанский, подписавшие и издавшие Окружное Послание? Сделав это, Савватий предал бы анафеме своих рукоположителей и оказался бы ставлеником епископов, подлежавших «вечному проклятию» и наследовавших оное. А чт еще страшнее для него, – этим он возбудил бы против себя негодование всего австрийско-старообрядческого мира. Не говорим уже о том противодействии, какое встретил бы от Сильвестра и прочих искренних окружников, хотя их весьма уже не много (ибо и лукавые братчики изменяют Окружному Посланию, сочиняя такие мирные грамоты, как недавно напечатанная нами). Предложив такие, неудобоприемлемые условия, Пафнутий и Михаил просят Савватия «и прочих епископов» – «изложить на бумаге и объявить (на них) согласие в непродолжительном времени», – именно ответить к 1-му числу месяца июня сего (1895) года». В конце же своего «Предложения» прибавили следующую загадочную фразу: «а когда сойдемся в мирное соглашение, и тогда дополним к сему соборное заключение». Не значить ли это, что согласившись предать «вечному проклятию» составителя и издателей Окружного Послания, Савватий и «прочие епископы», как повинные такому же осуждению за последование тому же Окружному Посланию, но принесшие покаяние перед неокружническими епископами, должны будут подвергнуться от сих последних некоему чиноприятию для вступления с ними в общение? |
| Подошёл к домику и услышал молитву — инок молится. Постучал в окно тихонько — чтобы не испугать человека. После стука инок замолчал, потом из-за двери послышалось: — Читай молитву! Отец Савватий с готовностью прочитал: — Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! За дверью помолчали. Потом инок спросил: — Ты кто? — Я Савватий. А ты? — А я Герман. После этого краткого диалога снова наступило полное молчание. Отцу Савватию стало смешно — надо же было так совпасть именами! Но смеяться было рано: судя по затянувшемуся молчанию инока, он принял незваного гостя за привидение или вражье искушение, и возможность ночлега для него с каждой минутой молчания хозяина становилась всё призрачней. Наконец инок заговорил снова. Скомандовал: — Читай «Богородице, Дево, радуйся»! Отец Савватий прочитал. Ещё минута томительного ожидания, и дверь наконец открылась. Познакомились. Инок Герман занимался огородом, жил один, молился. После короткого разговора предложил отцу Савватию: — Если хочешь, сходи в храм, почитай Акафист Богородице. Там есть аналой, свечи. Помолись. Почему отец Герман отправил уставшего гостя в холодный храм? Может, всё ещё сомневался — не искушение ли это? Кто знает… Но отец Савватий принял его предложение за послушание. Инок Герман — здесь за старшего, начальник скита… Да и разве он сам отдыхать сюда пришёл?! Разве не хотел почувствовать духом своего небесного покровителя?! Тот уж точно особо не отдыхал, не нежился — молился. Получив вместо напутствия коробок со спичками, отец Савватий вышел из натопленной кельи на улицу. Чувствовал про себя: это мне экзамен такой. Пока разговаривали — стало совсем темно, хоть глаз выколи. Ночь, развалины. В темноте виден лишь силуэт храма. Пошёл к нему через кочки, камни, на ощупь нашёл и открыл скрипучую железную дверь — и шагнул в полный мрак. В коробке оказалось совсем мало спичек. Зажёг одну — увидел в глубине храма аналой. Пока дошёл до аналоя, спотыкаясь о доски, палки, кирпичи — истратил почти все спички. Вместо свечей нашёл один огарок, которого едва хватило на Акафист. |
| Не знаем, прочел ли Савватий вопросы, но известно, что он передал их, для рассмотрения, своему секретарю Петрухину, который, разумеется, и намерения не имеет что-либо отвечать, да не имеет к тому и способности. Между тем, старообрядцы прослышали, что Кормаков подал Савватию вопросы. Некоторые их них пожелали узнать, что это за вопросы, и будет ли отвечать на них Савватий. К удивлению, Савватий стал говорить, что от Кормакова никаких вопросов не получал. Как не получал? выразил ему один из старообрядцев, поп Константин; да я сегодня видел их у Петрухина!.. Тогда Савватий ответил: да, получил, но, по недосугу, не успел еще прочесть. Потом раскольники решили, что на вопросы Кормакова не стоит отвечать, потому что они, будто-бы, недобросовестно составлены, а вместо письменных ответов признали нужным сделать еще одну попытку подорвать у Кормакова расположение к Православной Церкви словесной беседой. С этой целью один из Московских начетчиков г. Инвалидов 29 числа месяца марта 1886 года явился к Кормакову и предложил ему, чтобы на следующий день пришел к нему в дом вместе с прочими, подписавшими вопросы, побеседовать о сущности сомнений, изложенных ими в этих вопросах. Кормаков заметил, что в такое короткое время не может пригласить на беседу своих товарищей, так как они жительствуют в разных местах города Москвы, а один живет в селе Борисове, смежном с Сабуровым. Но сам изъявил полное желание выслушать доказательства в защиту старообрядчества и обещал явиться в назначенное время. «Только прошу, прибавил он, отвечать прямо на занимающие меня вопросы, а ка посторонним и маловажным предметам не уходит». Тут стал просить позволения Инвалидова присутствовать на их беседе один из православных. Но позволения ему на это не было дано, под тем предлогом, что беседа будет частная, и участвовать в ней с их стороны будут не более двух лиц. Хотя Инвалидов заверял, что в беседе будут участвовать не более двух человек, но Кормаков не доверял этому. Поэтому он обратился с просьбой к отцу Архимандриту Павлу отпустить с ним на беседу со старообрядцами опять М. Е. Шустова; отец Павел с полной готовностью исполнил его просьбу. |
| Математик Алексей Савватеев: «Нагорная проповедь — это что-то запредельное» Член-корреспондент РАН о Православии, математике и свободе Алексей Владимирович Савватеев , известный математик и экономист, ставший в 2022 г. членом-корреспондентом РАН, является одним из самых ярких популяризаторов математики в России. В его блоге «Маткульт-привет!» ( http://www.youtube.com/@user-rb8ux1no6j ), на который подписано более 270 тысяч человек, регулярно выходят новые видеоролики с лекциями, разбором известных теорем и рассуждениями о науке и образовании. Алексей Савватеев на Ангаре При этом не все знают, что Алексей — православный христианин, сознательно выбравший Православие ещё в школьные годы, и многодетный отец. Мы поговорили с Алексеем о его приходе к вере, математике, Православии и свободе. Лик на Стяге Ермака — Алексей, расскажите, как вы, будучи математиком, пришли ко Христу? Связан ли ваш приход к вере с математикой? В школе я постоянно думал над тем, что Ермак рисковал ради Какого-то Иисуса Христа — Строго говоря, никак не связан. Хотя в математике я видел много подтверждений бытию Божию. Задумывался о Боге я очень давно, когда еще учился в обычной школе (впоследствии поступил в 57-ю, математическую). И первое, что заставило меня задуматься, — слова учителя истории. Нам рассказывали, что Ермак покорил просторы Сибири, везде поставил русский флаг. В учебнике была иллюстрация, где его изобразили со стягом. На стяге я увидел лик Христа. Спросил, что это и Кто на знамени. Учительница что-то промямлила, сказав, что изображен Иисус Христос, «но это не имеет никакого значения. Главное — Ермак расширил границы России». Я пришел к маме. Говорю: «Мама, а зачем Ермак на флаге нес Иисуса Христа?» И мама ответила, что в этом был для него некий смысл, он искал этот смысл, обращаясь к Тому, в Кого верил. Еще сказала, что сейчас у нас «секулярное» общество, не религиозное, а тогда оно было другим. Эти мамины слова запали мне в душу, я не мог их забыть. Каждый день я думал над тем, что Ермак, ежедневно рискуя жизнью, рисковал ради Какого-то Иисуса Христа. Эту мысль я не мог додумать до конца. |
| На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась: — Это что ещё за смоковница такая? — Деревце такое, ну, инжир, — неуверенно ответила Клава. — А почему плодов не было? — Так ещё не время было собирать плоды… — Так значит, она не виновата была?! — Кто, Нюр? — Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла… Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала. Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу, отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата была. Просто не время для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре. Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой, метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям лежнёвки, выплёскивалась на лёд через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом убыстряя шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и громко, вслух молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом и каким-то далёким потрескиванием. Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у постели сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел? А может, ещё жива? Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то Канон о тяжело болящем: Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси путь и живот всем… |
| И архимандрит Савватий вновь засмеялся, заколыхалась вся его могучая грудь. Андроник тоже улыбнулся. Да, епископ Кукша! «Ca sonne bien», – подумал почему-то по-французски и взглянул на портрет Леона Блуа на стенке. Когда Савватий ушел, архимандрит Андроник опять улыбнулся, несколько и с грустью. «Ведь придет же в голову такое имя для монаха. А все-таки… в нем есть нечто и лесное, первобытное, в нашем Савватий Соловецком. Может, и правда от Кукши». Потом мысли его вновь перешли на Державина. «Кукша этот, конечно, прав. Чужда вере нашей безнадежность стихов этих. Радость, радость! Но горестности разве мало? И как бежать от нее? А надо. Ему, седовласому, легче. Он весь отлит цельно. Вряд ли знает тоску». На ночь полураздевшись, опускаясь на колени, архимандрит всегда молился. Поминал ушедших, живых любимых, и о себе молился, о многим запутанной душе своей… стать бы детским, бездумным, ясным! И с Иисусовой молитвой на устах заснул, наконец. Но спал, как всегда, плохо. То боли какие-то в желудке, то тоска, прежняя жизнь, тяжко дающееся монашество. Утром он обычно чувствовал себя неважно. Лето подвигалось дальше. Каштаны зеленели вокруг Андроника, но стали появляться листья и коричневатые, сухие, скромно кружась, падали на землю. Лекций уже не было. Почти все разъехались или разбрелись на летний отдых – и студенты, и профессора. Прежде уезжал и Андроник, любил соборы средневековья, музеи, заезжал в соседние страны. Последнее же время как-то осел в домике своем. «Сторожевой пес монастырский, – говорил о себе. – И садовник». Действительно, занимался цветами особенно. Раздобыл редких роз, тюльпанов разных, вскопал землю, насадил всякого добра цветочного. Обложил клумбы камешками, в жаркие дни начала июля выходил с лейкою от своих Патрологии, в облегченном костюме (рейтузы времен войны, домонашеские – жердеобразными казались в них длинные его ноги) – неустанно поливал свой уголок. «Монашествующему весьма прилично цветоводство», – говорил архимандрит Савватий, благосклонно бороду поглаживая. Но сам этим не занимался. Пока еще не покидал надолго зеленой горки, но нередко ездил в гости «неподалеку, к усердному прихожанину». И по тону его при возвращении садовод мог судить, как его принимали. Если угощали хорошо, возвращался благодушный. Одобрял Андроника за садик. |
| Житейское море воздержанием безбедно преплысте и ко пристанищу мысленному безстрастия, радующеся, доидосте, преподобнии отцы Зосимо и Савватие, Богомудрии и преблаженнии; молите Христа Бога спастися душам нашим. Песнь 4 Ирмос: Пришел еси от Девы не ходатай, ни Ангел, но Сам, Господи, воплощся, и спасл еси всего мя, человека. Тем зову Ти: слава силе Твоей, Господи. Землю дольную преминувше, Небесную стяжасте жизнь и со Безплотными лики смесистеся, преподобнии, премудрости рачителие явистеся пребогатии, житие бо непорочно поживше, храми Святому Духу бысте, очищени душею и телом, и землю кротких наследовасте, согласно взывающе: слава силе Твоей, Господи. Очистивше ум свой от страстныя молвы, славнии, и Христову смирению подражавше, преподобне Савватие и Зосимо чудне, безстрастие стяжавше, и гордыню бесовскую до конца низложивше и на землю повергше, к небурному пристанищу устремистеся, в морский остров, согласно воспевающе: слава силе Твоей, Господи. Возсиявше, яко солнце от востока, чудес лучами и ангельскому житию поревновавше, преподобнии, непрестанными молитвами, земныя печали отложивше, Небесныя надежды стяжати сподобистеся, усердно поюще: слава силе Твоей, Господи. Богородичен: Блажит Тя, Пречистая Богородице, всяк возраст и всяка душа верных, Божие бо Слово паче ума и слова родила еси, Препетая. Песнь 5 Ирмос: Света Подателю и веков Творче, Господи, во свете Твоих повелений настави нас, разве бо Тебе, иного бога не знаем. Возсия в вас Господь, Егоже от души возжелели есте видети, преподобне Савватие и Зосимо прехвальне, внутреннима очима зрите доброту неизреченную Христа Бога нашего, любве ради Его в морский остров вселистеся и Того славы наслаждаетеся непрестанно и пищи неизреченныя. Единой Христове любви присвоистеся, преподобнии, и всею душею потщастеся умертвити плотская взыграния богоприятными вашими молитвами, и исполнителие заповедем Божиим бысте, и многих чудес обретосте благодать. Беззлобив и кроток бысть, Зосимо, вся злобы и стрелы вражия погубль, милостив же до конца явися, Савватие, милость душевную стяжав от Единаго Бога. Благодать и милость приемше, свыше нас посещайте, преблаженнии. |
| Отец Савватий улыбнулся: — Да в общем, правильно… Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своем ежедневнике не найдет времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та… — Ага, упёртая… — Понимаете, Господь где захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна? — Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно? Судьбы людские Сей род ищущих Господа… или Дороги, которые мы выбираем Посвящается моему первому духовному наставнику, игумену Савватию Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. А начинался день прекрасно. С утра он на этом же пароме быстро пересёк Чусовую и навестил свою прихожанку, заболевшую Нюру: пособоровал, исповедал, причастил. После причастия больной стало ощутимо легче, и Нюра даже встала с кровати, с которой не поднималась уже несколько недель. И не только встала, а ещё и разогрела грибную похлёбку, сваренную заботливой соседкой Татьяной. И они с батюшкой сели за стол, и не спеша хлебали ароматную грибную похлёбку, и жмурились на весеннее солнышко, заглянувшее в избу. А потом ещё и чаёвничали, и за спиной уютно трещала печь, и серая кошка Муся ласково тёрлась о ноги хозяйки, радуясь, что та наконец встала. Нюра, поглядывая в солнечное окно, отчего-то стала вспоминать свою молодость: как после гибели родителей осталась она в семье за старшую, вырастила троих — Клаву, Колю и Мишеньку. Была, как сейчас, весна, и малые делали кораблики, а она, юная, тоненькая, ворочала тяжёлые чугунки в печке, прибиралась в избе. Уставшая до изнеможения, отругала братишек за непорядок и даже отшлёпала, а потом расплакалась, и они же её утешали. Отец Савватий слушал не перебивая и радовался, что лёгкий румянец смущения сменил смертельную восковую бледность её лица. Думал про себя: «Бог милостив, поживёт ещё наша Нюра!» |
| Мы обещали поговорить особо о изгнании из Москвы противуокружнического лжеепискоиа Иова, последовавшем вследствие ходатайства московских мнимо-окружников. Это примечательное, небывалое доселе событие заслуживает действительно особого внимания. Оно имеет особое значение, во-первых, как очевидное, осязательное доказательство силы, смелости и дерзости, каких достигла теперь в Москве наиболее распространенная в России отрасль раскола – поповцы австрийского согласия, называющие себя приемлющими Окружное Послание. Еще важное то, что событие это служит (как справедливо объясняют его все понимающее дело) косвенным признанием, если не законности, то дозволительности существования и пребывания в Москве окружнического лжеепископа (давно впрочем известного московской полиции и состоящего под особой ее охраной). В самом деле, – если по представлению, или ходатайству окружнического лжеепископа (или окружников, что одно и то же) изгоняется из Москвы соперник его, противуокружнический лжеепископ, то, очевидно, первый признается законно существующим и пребывающим в Москве, его жительство здесь и действо ваше в качестве раскольнического епископа через это самое подтверждается, если не узаконяется. Так понимают дело, конечно, и сами раскольники окружнической секты, и иначе понимать его нельзя. Мы не будем касаться вопроса: согласно ли такое, хотя и косвенное, признание законности, по крайней мере дозволительности существования в Москве раскольнического епископа, – согласно ли хотя бы с последним узаконением о раскольниках, изданным 3 мая 1883 года и решительно объявляющим, что правительство не признает в расколе никаких духовных лиц, – ни попов, ни тем паче фальшивых архиереев заграничного, австрийского производства? Рассмотрим только: заслуживали ли московские окружники так явно оказанного им предпочтения пред московскими противуокружниками? Чем Савватий лучше Иова? Почему один удостоился благоволения, а другого постигла кара? Собственно говоря, и тот и другой совершенные ничтожества. Иов малограмотен, Савватий и совсем безграмотен; если Иову нельзя вполне отказать в уме и некоторой способности действовать самостоятельно, то Савватий совсем уже ограничен и не более как кукла, наряженная в архиерейские одеяния, которою распоряжаются ловкие люди. Тот и другой лично ничего не значат; но они имеют значение, как представители своих обществ в Москве, – один мнимо-окружнического, другой противуокружнического. Значит, вопрос собственно в том, кто вреднее, или кто заслуживает большего снисхождения (но никак уже не покровительства), – московские мнимые окружники, или московские противуокружники. |
|
|
