| При суровом, бескомпромиссном осуждении нашими добродетельными современниками мучеников, исповедников, праведных и просто хороших людей всякое лыко в строку: в молодости чем-то не тем интересовался, на старости лет кого-то недостаточно резко и бескомпромиссно осудил; некто, о ком мы толком ничего не знаем, вроде бы говорил какому-то забывчивому путанику про данное лицо что-то не вполне хорошее... А может, и про кого другого говорил, — ну да неважно, главное, что это дает возможность явить свою требовательность и принципиальность. Вот человек, не отличающийся ничем выдающимся, кроме того, что в годы гонений с перепугу отказался от богослужения (бывало такое; не он один, но тем самым вряд ли он может быть мерилом праведности), цедит высокомерно, что-де мол священноисповедник святитель Лука (Войно-Ясенецкий) приспособился к советской жизни. Все бы так приспособлялись: десятилетия тюрем, ссылок, лагерей, десятки тысяч раненых, спасенных от ужасной смерти, — а кто считал тех, кого Владыка ограждал от смерти духовной? Однажды я, грешная и недостойная, навлекла на себя большое неудовольствие некоего автора в священном сане, потому что он прислал статью, в которой клеймил богословскую несостоятельность трудов святителя Илариона (Троицкого), а я дерзновенно написала, что в нашем журнале не принято бранить святых. Он мне ответил с большой обидой, скрываемой тщательно, но не совсем умело, а также сообщил, что в другом месте у него эту статью взяли с радостью. Еще мне один раз предложили напечатать свидетельство о том, что некий иерарх, глубоко почитаемый теми, кто его знал, да и теми, кто о нем только слышал или читал, — на самом деле человек подозрительный в смысле благочестия, потому что он, направленный на вдовствовавшую кафедру, делами которой один недостойный человек управлял дурно и своекорыстно, ежедневно справлялся на почте, не пришел ли уже официальный указ о его назначении. Вот ведь какой несмиренный! — работать ему захотелось! Нет чтобы кротко созерцать, как последнее раскрадывают! |
| Лучше всего о праведности высказался великий миссионер — апостол Павел: «Все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа и найтись в Нем не со своею праведностью, которая от закона, но с тою, которая через веру во Христа, с праведностью от Бога по вере» (Флп. 3: 8, 9). Апостол Павел желал только одного — быть со Христом. Вот те голод и жажда, о которых мы слышим в заповедях блаженства. В Евангелии от Матфея есть повествование об искушении Христа диаволом. Перед выходом на проповедь Иисус Христос в течение сорока дней пребывает в пустыне, соблюдая пост. И вот к Нему приступает искуситель и говорит: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4: 3, 4). Праведность — это то, что становится содержанием человеческой жизни. Есть известное высказывание: «Мы — это наши желания». Этим словам нет места в Евангелии. Потому что в самом начале Евангелия Христос показывает, что человек живет не только ради удовлетворения своих желаний. Христос терпит голод, но отвергает искушение. А затем Христос терпит страдания и смерть, но возвращает всем жизнь. Поэтому единственно возможная правда и праведность — это жизнь со Христом и уподобление Ему. Евангелие — это призыв почувствовать нашу зависимость от Бога, зависимость от праведности. Этот призыв проходит красной нитью через все блаженства. Увидеть свою нищету перед Богом, оплакивать свои грехи, стать кротким, алкать и жаждать правды Божией. Праведность Бога становится единственным критерием или мерилом нашей жизни. Если считать правильным выражение: «У каждого своя правда», то где тогда эту правду искать и как тогда отличить грех от добродетели? Если для нас правда заключена в узкие рамки личных интересов (ведь именно здесь и кроется искушение: «Скажи, и камни сделаются хлебами», а еще раньше змей-искуситель предлагал первым людям: «Вкусите плод, и будете как боги» (см. Быт. 3: 1–5)), то мы уже обречены на рабство своей собственной плоти. Но Бог призывает нас, напоминая, что не хлебом единым мы обретаем настоящую жизнь. |
| Если мы не удивляемся божественному чуду нашей собственной, такой яркой в своем разнообразии, жизни, то хотя бы на фоне смерти мы должны познать животворящую силу Божию. Тот, Кто эту жизнь нам даровал, способен ее вернуть нам в еще большем совершенстве. Ведь главная Истина в том, что смерть не может быть сильнее жизни. Даже, если распростертое пред нами тело соблазняет нас думать по-другому, не надо немощь своего ума делать мерилом познания и опираться на нее всегда и во всем. К сожалению, люди часто формально воспринимают православный чин погребения умершего человека, не вслушиваются в слова его песнопений и читаемого Евангелия, которые приоткрывают нам завесу тайны будущей участи человека. Пытаешься донести до них мысль, что вот эти погребальные песнопения и молитвы над умершими поются и читаются уже многие сотни лет. В них заложен духовный опыт многих поколений христиан, их доверие своей Матери-Церкви. Конечно, многое из услышанного во время отпевания усопшего может повергнуть человека нецерковного в недоумение и нелегкое замешательство - воскресение мертвых, Страшный Суд, вечные муки грешников и вечное блаженство праведников – в обычной его жизни ничто ему не напоминает об этих истинах. Бывают случаи, когда некоторые люди еще и возмущаются по совершении погребального чина, что их вынудили слушать о вещах, к которым они привыкли относиться с саркастической усмешкой, относя их к бредням дремучих старух, обманутых попами-мошенниками. Странно, что эти люди убожество своего неверия ставят выше опыта многих миллионов людей прошлого, которые с этим чином провожали своих родных в последний путь, и ничто их не смущало в услышанных ими истинах христианских. Они сами надеялись в будущем стать причастниками той жизни, которую исповедуют погребальные песнопения. Ведь Церковь Христова истинность своего учения подтверждает нравственной силой жизни многих своих святых и кровью тысяч мучеников, отдавших свои жизни за торжество Евангельской Истины; ее же противники своими пороками только объясняют причину своего духовного невежества и неверия. За свое сомнительное мировоззрение они не готовы поступиться даже материальным достатком, не то, что отдать жизнь за него. |
| И гора Гаризим, и колодец Иакова были святынями как для иудеев, так и для самарян. Но правоверные иудеи презирали самарян настолько, что даже не разговаривали с ними. Неудивительно, что центральной точкой, вокруг которой развертывается беседа, стал острый вопрос об истинности богопочитания. Для самарянки важна историчность, исконность традиции — она неизменно ссылается на своих предков: на отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь (Ин. 4:12); на то, что отцы наши поклонялись Богу на этой горе (Ин. 4:20)… Спаситель отвечает на вопросы с божественным смирением и любовью. Он не отвергает ветхозаветную традицию, и не заявляет, что Он больше праведного Иакова, как то предположила в насмешку самарянка. Он не доказывает истинности богопочитания в Иерусалиме и не обличает бойкую собеседницу в идолопоклонстве и невежестве, как поступил бы, возможно, оскорбленный иудейский законоучитель. Он лишь с кротостью открывает ей превосходство воды живой (Ин. 4:10) над водою из колодца патриархов; Евангелия — над ветхим Законом во всяком его понимании; Христова благовестия — над сводом правил и заповедей; дара благодати Христовой — над даром ветхозаветной праведности. Наконец, отвечая на вопрос о Мессии, то есть о Христе, он говорит ей так прямо, как не говорил и апостолам: это Я, Который говорю с тобою (Ин. 4:26). Так в повествовании евангелиста Иоанна библейский колодец Иаковль преображается в бездонный символ богопознания, в глубочайший духовный образ личной встречи со Христом. Святые отцы и, в частности, святитель Иоанн Златоуст, толкуя евангельский образ воды живой, навсегда утоляющей жажду, видят в ней благодать Святого Духа. Вода оживляет мертвое и иссохшее, для жителя пустыни она означает очищение и новую жизнь. Так благодать Святого Духа очищает и животворит всякого верующего в Церкви, давая ему силы принимать, любить и познавать Христа. Если мы хотим, чтобы эта благодать сделалась в нас источником воды, текущей в жизнь вечную (Ин. 4:14), она должна стать для нас мерилом жизни во Христе. И всякий христианин, приобретший ее, должен каждодневно отдавать себе отчет: не потерял ли я остроту и живость духовного восприятия повседневности, не оскудело ли мое сердце любовью Христовой, не превратилась ли моя духовная жизнь в свод омертвелых привычек, правил и установлений? |
| «Приидите, соберитесь вси и восплачите о душе. Ныне убо время моего живота, яко дым, претече. Се предсташа множество лукавых духов, держаше моих грехов написание. К кому возопию, кто мой плач от болезни примет и сердца воздыхание; токмо Ты, Пренепорочная, надежда христиан. Добрии мои друзи и знаемии, почто не плачете, почто не рыдаете! Возлюбленная моя братия! Зряще моя деяния, обличаема мерилом праведным, Христа всех Бога молите, милостива быти мне. Увы мне блудному, увы мне окаянному, яко руце простираю к моим другом и слезы от очию проливаю, но никтоже милуяй мя». Призывает ангелов-хранителей, да избавят умирающего от «мытарств всех лукавых», т. е. демонов. Вера в приближение ангелов и демонов к душе человека в момент разлучения ее с телом издревле была присуща православной церкви. При разлучении души нашей с телом, говорит святый Кирилл Александрийский , предстанут пред нами, с одной стороны, воинства и силы небесные, с другой, власти тьмы, злые миродержатели, воздушные мытыреначальники, истязатели и обличители наших дел. Узрев их, душа возмутится, содрогнется, вострепещет и в смятении, и в ужасе будет искать себе защиты у ангелов Божьих, но и будучи принята святыми ангелами, и под кровом их протекая воздушное пространство и возносяся на высоту, она встретит различные мытарства, (как бы некие заставы или таможни, на которых взыскиваются пошлины), кои будут преграждать ей путь в царствие, будут останавливать и удерживать ея стремление к нему» 2 . Как любящая мать святая церковь заботится о том, чтобы своими молитвами защитить душу умирающего от козней дьявола, в мире разрешить её от уз земных и доставить ей покой со святыми. Может быть, иногда умирающий бывает уже не способен слышать ни канона, ни молитв предсмертных, но этот канон и эти молитвы полезны и для предстоящих. Спасению не препятствует безсознание младенца, крещаемого по вере родителей и восприемников; так и спасению умирающего, чувства и мысли которого уже закрылись для окружающего, не препятствует безсознание его при вере и молитвах его ближних 3 . |
| Для выстраивания смысловой оси фрески используется принцип оппозиции, или зеркальности, характеризующийся соотнесенностью ада к раю. В центре композиции важный акцент всей фрески Страшного Суда в образе Этимасии (греч.– «уготовление»), или Престола Судьи, перед которым жизнь человеческой души взвешивается Мерилом Праведным. Иконографическая традиция изображения Этимасии включает в себя образ престола, который облачен в красные одежды, как символ багряницы Спасителя, закрытое Евангелие, орудия страстей – Копие и Трость, голубь или корона, венчающая Евангелие. Изображение Престола на фреске западной стены Успенского собора имеет особенности, вносящие новые смысловые оттенки. Так, орудия страстей располагаются за Престолом, на котором нет Чаши или дискоса, а единственно – Евангелие, и оно открыто. «Побеждает Евангелие…Мир оказывается, таким образом, приготовлен к вступлению в последний акт своей истории. То, что наступает теперь, есть эпилог истории, а вместе и пролог будущего века, его преддверие…» Тема мытарств, т.е. испытаний в различных грехах, через которые должна пройти человеческая душа, прежде чем она попадет в Царствие Небесное, получила развитие в иконографии на основании текста «Жития Василия Нового» (Х в.), написанного его учеником, монахом Григорием . В житии описываются мытарства души инокини Феодоры после смерти. На Руси этот сюжет перешел в самостоятельное произведение «Хождение Феодоры по воздушным мытарствам». Также тема мытарств в более обобщенном виде, но преемственно к вышеупомянутым источникам, звучит в литературном памятнике конца XII в. – начала XIII в. «Слово о исходе души и о мытарствах». Жертвы – грешники едва узнаваемы в человеческом обличии, черты их условны. Все находящиеся в мучениях предстают нагими и уже лишенными национальной, социальной или конфессиональной принадлежности. В отличие от обитателей небесных обителей, которые получают после оправдания на Суде новые одежды праведности, осужденные грешники не только остаются голыми, но и сливаются в малоразличимую груду тел, терзаемых бесами тем способом, который характерен для конкретной страсти. |
| Израиль - это безусловная демократия и, следовательно, безусловное благо. В Иране нет демократии – значит Иран есть метафизическое зло. В своих риторических упражнениях отечественные либералы часто приводят слова У. Черчилля о том, что демократия это очень плохая система, но лучшая из всех возможных. Мы сейчас не будем разбирать, прав Черчилль или нет, но он и вправду считал, что демократия – это не Царство Божие на земле, а способ более или менее сносно устроить обычную человеческую жизнь на земле. Такова была когда-то либеральная демократия британского образца. Впрочем, наши или американские либерал-демократы так отнюдь не думают. Они-то считают демократию не меньшим из зол, а идеальным благом, неизменным мерилом праведности. Западные неоконсерваторы из команды Буша рассматривают демократию уже как мессианский религиозный проект, который должен приблизить конец света. Демократия - это благо само по себе, хотя бы приводила к уничтожению государств и геноциду, деградации и предельному обнищанию, что мы пережили в России начала 90-х и переживаем до сего дня. Поэтому принудительная демократизация Ирака или Ливана оказывается оправданной с религиозной и метафизической точки зрения, несмотря на все неисчислимые бедствия для подопытных народов. На Ближнем Востоке сегодня творится зло во имя религии. Эта либерально-демократическая религия не была представлена на недавнем Межрелигиозном форуме, а точнее говоря, представлена, но не в собственном своем виде, а в виде либеральных богословов и иерархов. Мы имеем дело с религией – а точнее говоря, с мифологией – и отказаться от нее Запад не в состоянии, хотя бы она и привела к его гибели. Потому что человек может отказаться от всего, кроме того, во что он верит. Я-то лично думаю, что Запад (и в том числе наш отечественный Запад в Кремле и на Старой площади) мог бы отказаться от демократии, если бы верил во что-нибудь еще. Либеральная демократия – последнее из верований Запада. Разувериться в ней – значило бы вырваться из своей собственной грудной клетки, взглянуть за пределы своего исторического существования. |
| Мирское познание человеком самого себя, будь то в земных науках или философии, является в корне ошибочным, поскольку исходит из падшего, аномального, противоестественного, греховного, тленного и смертного его состояния, которое принимается за естественную норму и данность. В этом познании Бог и Его Откровение или отрицаются, или выводятся за скобки, то есть не берутся во внимание. Такой подход в науке называется «методологическим атеизмом». Вместе со смирением покаяние является принципом и критерием христианской жизни, тем мерилом, которое определяет верность следования за Христом, правильность уподобления Ему. Чем ближе человек приближается по лестнице добродетелей к Всесвятому Богу, тем сильнее и истовее становятся его смирение и покаяние, тем глубже и яснее он осознает свое недостоинство, свое несовершенство, свою нечистоту перед Господом. Благодаря покаянному плачу достигается чистота сердечная – добродетель, позволяющая видеть Бога духовными очами сердца. О ней Спаситель говорит в шестой заповеди блаженств: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5: 8). Покаяние триедино по своему составу. Оно включает, во-первых, осознание и исповедание своих грехов, во-вторых, признание своей полной ответственности в их совершении, сожаление и сокрушение по ним, в-третьих, принятие решения больше их не совершать, исправить свою жизнь по заповедям Господа. Без каждой из этих составляющих покаяние будет неполноценным и недействительным. Благодаря покаянию верующий восстанавливает свою связь с Богом, которая была разорвана его грехами Святые отцы сравнивают покаяние с крещением, называют таинство покаяния (исповеди) вторым крещением. Таинство крещения содержит в себе покаяние, а таинство покаяния является продолжением крещения в церковной жизни верующего. Благодаря крещению верующий обращается к Богу, соединяется с Ним и Его Церковью, умирает для греха и возрождается к праведности, получает благодатный залог вечноблаженной жизни. Благодаря покаянию верующий восстанавливает свою связь с Богом, которая была разорвана его грехами, воссоединяется с Ним и Его Церковью уже после крещения. В покаянии мы омываем грехи уже не святой водой, как в крещении, но своими покаянными слезами. |
| Несколько отвлекшись, хочется сказать вообще об изумительных трипеснцах преподобного Андрея Критского, читаемых на повечериях Страстной. Именно они с глубиной, достойной автора Великого канона, раскрывают темы Великих дней — и так жаль, что не уделяют зачастую этим малым шедеврам должного внимания, а иногда и вовсе опускают на богослужении. Тема праведного Иосифа выводится в трипеснце как пример верности Господу, пример не знающей стыда райской чистоты — по образу совершенной чистоты обнажённого на Кресте Спасителя. В этом смысле Иосиф, другую Еву обрет египтяныню , не подражал ветхому Адаму, но стал подобием воистинну Христовым . Невольно на память приходят и слова Великого канона: Аще и в рове поживе иногда Иосиф, Владыко Господи, но во образ погребения и востания Твоего . С ветхозаветной темой перекликается новозаветная: осуждение неплодной смоковницы, в этот день встретившейся на пути Господу и ученикам. Проклятое дерево покрыто листьями, но не даёт ожидаемых сладких плодов. К нам как завершающим покаянный путь поста обращены слова трипеснца: Добрых неделание уподобися смоковнице… да не изсхнем якоже она тогда . Другое остриё обличающего свидетельства направлено в соборище листвием (внешнего благочестия) покрывающееся . Постепенно тема ужасного злодеяния, реально и сейчас готовящегося совершиться над Христом, наполняет слышимое слово: Священницы и левити, клятвенное согласие завистию уготовльше… Христа предаша на смерть . Но словесное стадо Доброго Пастыря не страшится сострадать Ему: готови будем на оплевание, на поругания, и на уничижения , дерзновенно вызывает на брань собравшихся в один полк врагов Христовых: Готови Иудее священники твоя, и устрой руце к богоубийству: се бо прииде Кроткий и Молчаливый на страсть, Агнец сый и Пастырь наш, Христос Царь Израилев . Поразительно в этих последних словах, что все участники происходящего остаются на своём месте, в своём чине: священники приносят Жертву; вопрос только в одном: что в сердце человека?.. Богослужебным текстам Страстной свойственно глубоко врезаться в память и быть мерилом поступков, слов и мыслей всю жизнь. Священники христианские потому и будут судимы с особой сторогостью, что они эту Жертву приносят, и в каменном сердце неблагоговейного, невоспринимающего ужас литургический она может стать точно богоубийством, ибо совершенно ясно: новозаветная мера ответственности много превышает ветхозаветную… |
| Очевидно, что «Домострой» это не просто советы по домоводству, не простая «экономия». Книга проникнута нравственными характеристиками отношений между людьми, которые составляют население Дома одновременно и государства, и города, и семьи. Бытовые подробности жизни погружены в освященные традицией установления Православной Церкви. В своем личном «государстве» домохозяин, как носитель «духовного чина», обязан устроить его обитателей нравственно и обеспечить экономически: «Аще муж сам не учит на добро, ино суд от Бога примет, аще сам творит добро и жену и домочятцев учит милость от Бога примет», такова ответственность за дом, вверенный человеку Богом. Автор «Домостроя», обращаясь к читателям, напоминает им об ответственности перед Богом не только за свою жизнь, но и за жизнь своих близких: «…тако ж и ты, не о себе едином пещися, но и о жене, и о детех своих, и о прочих и о последних домочятцех, вси бо есми связани единою верою к Богу» (Домострой, 31, 26). «Домострой» учит тому, как согласно с законами духовной жизни строить свою мирскую жизнь: «чистота хранити, и всякого зла не творити». Уже в самих названиях поучений отражены те добродетели, к которым направляет автор читателя: «О праведном житии», «Како посещати в монастырех, и в больницах, и в темницах и всякого скорбна», «Како чтити детем отцов своих духовных…». Глава семьи «государь» дома. Он отвечает перед Богом и за «духовное строение», и за «домовнее строение». Отсюда та строгость по отношению к жене, детям и слугам, которая так не нравится некоторым современным читателям «Домостроя». Однако эта строгость нужна отцу семейства для того, чтобы «спасать страхом» своих домочадцев, да и самому ему нужно прежде всего бояться Божьего суда, ибо только «таковый человек Богу угоден и людем честен». В такой перспективе любая бытовая подробность приобретает особое значение, поэтому все повседневные обязанности жены и домочадцев в «Домострое» строго регламентированы. Основным же мерилом принимаемых решений и действий хозяина является «съвесть». Оправдание памятника |
|
|
