| Причём, главный довод, главная причина, по которой Россия «выпадает», по сути, из мировой истории является то, что, «простая механическая громадность и голое количество враждебно человеку». Но тогда возникает неизбежный вопрос: почему естественное единство в масштабах России «враждебно человеку», а всемирное, вселенское единство, еще большая огромность и уж точно механическая, а не естественная, построенная на сомнительных идеях, по логике О. Мандельштама, уже не только не враждебна человеку, но якобы является для него великим благом? Этот логический провал в мировоззрении О. Мандельштама не находит объяснения. Как панацею от всех бед такое сознание выдвигает «вселенское единство», не особенно задумываясь о том, действительно ли это является благом для человека. Приведу в связи с этим довод Даниила Андреева, познавшего это «единство» на практике, из его «Розы Мира»: «Это возникший ещё во времена древнеримской империи мистический ужас перед грядущим объединением мира, это неутолимая тревога за человека, ибо в едином общечеловеческом государстве предчувствуется западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к «царству князя мира сего», к последним катаклизмам истории и к её катастрофическому перерыву. Тирания будет тем более абсолютной, что тогда закроется даже последний, трагический путь избавления: сокрушение тирании извне в итоге военного поражения: воевать будет не с кем, подчинены будут все. …И всемирное единство, мечтавшееся столькими поколениями, потребовавшее стольких жертв, обернётся своей демонической стороной: своей безвыходностью в том случае, если руководство этим единством возьмут ставленники тёмных сил». Совершенно очевидно, что ратование за неопределённую социальную архитектуру и в то же время отрицать всякую государственность, то есть всякую естественную организацию жизни и вовсе является нелогичным. Обоснование же этой странной логики, точнее кричащей нелогичности всецело основано на представлении, что народное и национальное, то есть все особенное в человеке, что и составляет его личность, почитается не неизбежным условием его жизни, а якобы препятствием в его развитии. |
| Мандельштамовское «Мы живём, под собою не чуя страны», звучит торжественно и даже гордо, как некая невероятная истина. Конечно, поэт и не должен прямо говорить о том, хорошо это или плохо, – жить так, – «под собою не чуя страны». Конечно, нехорошо, неестественно, трудно и мучительно. Но восхищаться этим невозможно. И коль это в стихах имеет значение положительной оценки, то никакой критицизм далее уже невозможен, ибо это величины несоизмеримые. На кого и на что этот критицизм не был бы направлен. И мы видим, что поэт как бы помимо своей воли прибегает к положительному образу, в обличительном стихотворении неуместном. То есть, поэт оказался выше обличителя… А. Кушнер задавался вопросом: «Как и зачем Мандельштам написал эти стихи?» Ведь это – «самоубийство» («Новый мир» 7, 2005). Как известно, Б. Пастернак ответил автору на эти стихи со всей категоричностью: «То, что вы мне прочли не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому». Не думаю, что умный Б. Пастернак говорил это только из осторожности и опасения, хотя, разумеется, имел ввиду и это. Он даёт оценку этому стихотворению – как не литературе и не поэзии. Скорее всего он различил в этом стихотворении предельное обострение тех представлений, которые не могут иметь положительного значения, а в российской жизни, в особенности. Но «счастливое головокружение, овладевшее им» (А. Кушнер) уже, что называется, «несло» О. Мандельштама. Вот «зачем» Мандельштам написал эти стихи. Видимо, эта мысль жить «под собою не чуя страны» представлялась ему столь высокой, значимой и совершенной, что он уже не мог удержаться от того, чтобы не поделиться с ней с близкими ему людьми. Поэтому он и читал столь крамольные стихи, по выражению Э. Герштейн, «налево и направо»: «Мандельштам продолжал бесноваться. Куда он убегал из дому и кого встречал, и с кем разговаривал – я тогда не знала… и читал почти «налево и направо» стихи о Сталине» («Новое о Мандельштаме», «Наше наследие», 5, 1989). Но на допросе он назвал всех, кому читал это стихотворение, кроме Б. Пастернака… |
| Конец/Пастернак Б. Собр. соч. Т. 1. С. 174. Пастернак Б. Зеркало/Там же. С. 114. Пастернак Б. Про эти стихи/Там же. С. 110. Пастернак Б. «Я понял жизни цель и чту»/Там же. С. 80. Пастернак Б. Определение творчества/Там же. С. 137. Пастернак Б. «Давай ронять слова»/Там же. С. 167. Брюсов В. Огненный ангел. М., 2001. С. 14. См.: Там же. С. 103 (о призывании имен различных демонов), 104—105 (заклинания, обращенные к демонам), 267 (где приводится высказывание дьявола: «Я — служитель Всевышнего, предстоящий у трона его!») и др. Гоетейа (гоития, γοητεια, от γοαω — рыдать, оплакивать) — колдовство, ворожба, связанная с призыванием злых духов заклинаниями; обман, шарлатанство. — Ред. Там же. С. 7. Там же. С. 312—313. Брюсов В. Творчество («Тень не созданных созданий...»)/Брюсов В. Избранное. М., 1982. С. 26 (ЦГАЛИ, ф. 6, on. 1, д. 137. Л. 2). Ахматова А. Собр. соч. В 6-ти т. Т. 1. М., 1998. С. 345. Там же. С. 363. Ахматова А. «Ждала его напрасно много лет...»/Там же. С. 283. Ахматова А. «Всё обещало мне его...»/Там же. С. 276. Ахматова А. «Я в этой церкви слушала канон»/Там же. С. 322: «Я в этой церкви слушала канон Андрея Критского в день строгий и печальный, И с той поры великопостный звон Все семь недель до полночи пасхальной Сливался с беспорядочной стрельбой...». Пример — два стихотворения 1938—1939 гг. под названием «Распятие», где эпиграф: «Не рыдай Мене, Мати, во гробе зряще» (Ахматова А. Собр. соч. Т. 1. С. 443). Мандельштам О.Э. Камень. 30/Мандельштам О.Э. Собр. соч. Т. 1. С. 17—18: «’’Господи!» — сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать. Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди». Мандельштам О.Э. Слово и культура/Мандельштам О.Э. Собр. соч. Т. 2. М., 1991. С. 233. Мандельштам О.Э. Собр. соч. Т. 1. С. 85. Мандельштам О.Э. Пушкин и Скрябин/Мандельштам О.Э. Собр. соч. Т. 2. С. 315. Мандельштам О.Э. Собр. соч. Т. 1. С. 75. Мандельштам О.Э. Собр. соч. |
| «Его поэзия – праздник всех органов чувств. Зрение, слух, обоняние, вкус и, может быть, прежде всего осязание трудятся так, что материальная прелесть мира явлена здесь с небывалой неопровержимостью. И тем сильней эта «радость тихая дышать и жить», чем меньше шансов ее удержать» . Сергей Аверинцев, занимавшийся исследованием творчества Мандельштама, писал: «Стихов его невозможно отторгнуть от полноты русской поэзии. Сдвиги «в ее строении и составе» необратимы – след алмазом по стеклу, как Мандельштам выразился однажды о воздействии Чаадаева». Еще в 1921 году Мандельштам перевел стихотворение грузинского поэта Н.Мицишвили: Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме, И некуда будет душе уйти от чугунного хлада – Я вежливо тихо уйду. Незаметно смешаюсь с тенями. И собаки меня пожалеют, целуя под ветхой оградой. Не будет процессии. Меня не украсят фиалки, И девы цветов не рассыплют над черной могилой… В апреле 1935 года Осип Эмильевич написал полушуточное стихотворение: Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова! Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного, Нрава он был не лилейного, И потому эта улица Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама. Посмертно Осип Эмильевич был реабилитирован. По делу 1938 года – в 1956 году, по делу 1934 года – в 1987 году. Местонахождение могилы поэта до сих пор точно неизвестно. Вероятное место захоронения – Сквер Веры и Надежды. Владивосток. Ю. Голгофа Мандельштама. Цит. по: Лекманов О.А. Осип Мандельштам: ворованный воздух. М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016 г. Там же. Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама . Там же. Там же. Там же. Цит.по: Лекманов О.А. Указ. соч. Там же. Там же. Лекманов О.А. Указ. соч. Бродский И. Сын цивилизации. Цит. по: Макогоненко Д. Соборы кристаллов сверхжизненных. (Смысловые формулы в поэзии О. Мандельштама). Там же. Цит.по: Лекманов О.А. Указ.соч. Цит.по: Там же. Кушнер А. Выпрямительный вздох. Поскольку вы здесь... |
| Басё считал, что поэт, достигший состояния сатори, может даже не писать стихотворения. «Главное для художника – увидеть истину, пережить её в своей душе – вот почему Басё говорил: " Стихотворение, снятое со стола, – это уже ненужная бумага " »/10/. Но Мандельштам наследник иной, эллинистическо-христианской культуры, и уже через два года после «Silentium» появляется, опять же Тютчевский, невластный праху небесный камень – «будящее землю поэтическое слово» «Кто камни нам бросает с высоты?» С «Tristia» начинается тема забытого слова – «бесплотной мысли». Казалось бы, бесплотная мысль есть метафизическая абстракция, в имени «нераздельно и неслиянно слиты слово и мысль, тело и смысл»/11/. Но для Мандельштама она – «слепая ласточка», имеющая, как и платоновская идея, собственное, независимое бытиё. Развеществление звуковой материи слова не воспринимается здесь как его гибель – ведь ласточка мысли бессмертна. Потеря слова переживается поэтом безболезненно. Но это только пока. В стихах 20-х годов Мандельштам уже приходит к ощущению незаменимости, не случайности каждого слова. «Какая боль искать потерянное слово…» Тема мучительных поисков слова достигает своей кульминации в стихотворении «Нашедший подкову». Здесь поэт как бы является свидетелем собственного вдохновения, происходит, казалось бы, невозможное: вдохновение даёт отчёт поэту. Поэт знает нарастание вдохновения, когда «набухает, звенит темь», знает его послевкусие, но само чудо рождения слова происходит как бы без него: чтобы вспомнить слово, поэт должен забыть себя, таково неумолимое требование принципа дополнительности/12/. И вот слово, как бы в благодарность, рассказывает поэту о том, что происходило с ним в этот миг. «Спасибо за то, что было…» – чьи это слова? Поэта? «То, что я сейчас говорю, говорю не я…» Говорит само рождающееся Слово, поэт сам превращается в Слово. Итак, «нашедший подкову» – это поэт, «подкова» – это слово/13/. Но почему для Мандельштама слово – это именно подкова, почему она объединяется с перстнем: «Кремень с водой, с подковой перстень»? Заметим, что нас сейчас не интересует, откуда черпал Мандельштам свои образы, нас интересует их объективное значение. |
| Не знаю, в полной ли мере замечено было тогда же, до чего все эти, в том числе и ахматовские, стихи не похожи на итальянские стихи Блока, где «изображение», как бы свободно его ни понимать, играет несравненно меньшую роль, где лирическое «я» все созерцаемое им не только в себя вбирает, но и собою заслоняет. У Мандельштама к этой чуждой Блоку (а в дальнейшем и Ахматовой) описательной лирике относятся «Царское село», «Петербургские строфы», «Адмиралтейство», «Дев полуночных отвага…», «Летают Валькирии…», а также «Дворцовая площадь» и все «портретное» в других поздних стихотворениях, где идет речь о Петербурге, но в то же время, конечно, и «Айя-София», и «Notre Dame», и «Феодосия», и стихотворения о Риме, об Армении, о Москве, о церковной службе, о Европе. При всем их витийстве, которое у Мандельштама неотделимо от лиризма, они все-таки изобразительны, предметны, и притом так, что предмет их не только узнаваем, но и — мы чувствуем это сквозь все наслоения смыслов — «похож». Отблески таких «сходств» не отсутствуют еще и в воронежских стихах. И о каком другом городе возможно было бы написать: Тяжелы твои, Венеция, уборы, В кипарисных рамах зеркала. Воздух твой граненый. В спальне тают горы Голубого дряхлого стекла. При всех различиях не только эти четыре стиха, но и все стихотворения 1920 года, откуда они взяты, все-таки ближе к венецианским стихотворениям Гумилева и Ахматовой, чем Блока, который даже и в первом из трех, самом «венецианском», не столько Венецию, пусть и свою, почувствовать нам дает, сколько себя в Венеции. То, что оказалось общим у трех поэтов, писавших стихи «Чужого неба», «Колчана», «Камня», «Вечера» и «Четок», положило начало тому, что можно назвать петербургскою поэтикой. Гумилев был зачинателем ее, поскольку врожденная его склонность к поэтической портретности или картинности нашла отклик у Мандельштама, а на первых порах – и у Ахматовой и поскольку склонность эта привела к особенностям стихотворного языка, проявившимся также и в стихотворениях непосредственно (а не сквозь изображение) лирических. |
| Каждый новый уровень поэтической вселенной раскрывается тогда, когда предшествующий оказывается перенасыщенным образной игрой, семантическим напряжением. Мандельштам рассматривает модуляции и изменения, которые характеризуют эти непрекращающиеся метаморфозы, как основное свойство поэтического порыва, как движение, которое не ощутимо, но способно порождать бесконечно раскрывающиеся, изменяющиеся уровни смыслового пространства. Путешествуя в поэтических пейзажах Данте, мы сами оказываемся вовлечены в метаморфозы поэтической материи и видим сотворение поэтической вселенной, возникающей из разнонаправленного движения, нисхождения, подъема по мере рождения и преобразования поэтической формы, ее движения к чистой музыкальности в свободном пространстве завершенной художественной вселенной. Возникает обратное движение, а именно — «сотворение свыше», или спонтанное слышание, словно тебе кто-то диктует. Хоружий С.С.: Тем не менее, сейчас надо соображать самим. Как я понимаю, до антропологических измерений поэтики можно добираться разнообразно. Сразу очевиден один путь. Те пункты, которые Вы в этой поэтике выделили во главу угла, в более привычном нам философском языке соотносятся с тем, что у нас здесь разбиралось как проблема опыта — только сейчас, естественно, речь идет о специальном опыте, поэтическом. И мы замечаем, что путь перевода этого мандельштамовского богатства поэтики в более нам привычный дискурс опыта в докладе был, по существу, задан. Замечательно, что в качестве основного постулата поэтики Мандельштама Елена Юрьевна выделила именно знаменитую цитату с тезисом о том, что перед нами — скрещенный процесс. В этом процессе есть очевидная лирическая сторона, она вторая, она собственно поэтическая, перцептивная и так далее. Но есть и первая: она невидима и незрима, а между тем главная. Это — изменение самих поэтических орудий. Что это значит для нас, друзья мои? Ведь это — та самая формула, которую мы здесь, в нашем семинаре, рассматривали и обсуждали как гегелевское определение опыта. Именно опыт есть изменение самих орудий. Только у Гегеля речь шла, естественно, об опыте философском. Поэтический опыт есть, прежде всего, поэтическая речь — скрещенный процесс, в котором главный компонент есть опыт, обретение опыта. Обретение опыта есть, несомненно, изменение, вопрос лишь — чего, какое именно? В случае поэтического опыта, это изменение поэтических орудий, у Гегеля это изменение сознания; и, как легко видеть, обе формулы совпадают, ибо сознание — не что иное как орудие философского опыта. Значит, и Гегель и Мандельштам начинают развертывать свои поэтики из сходной позиции, выдвигая вперед компонент совершающегося изменения. Затем они тематизируют, раскрывают, обогащают его. Гегелю очень подошло слово поворот. Мандельштам тоже не остановился на простом изменении. Дальше у него — очень работающая концепция метаморфозы, это и есть конкретизация того, о каком изменении идет речь. В случае поэтики это прежде всего метаморфоза. |
| Первой идет очень сильная тема провала. Он пишет Надежде Яковлевне Мандельштам: «Разрыв — это богатство, надо его сохранить, не расплескать». Но он одновременно ставит несколько вопросов. А с чего же начинается путешествие? Данте входит в ад через очень узкую тропу, там, где есть маленький сдвиг внутри скалы. Вот этот образ сдвига, разлома и маленькой тропы начинает использоваться в «Разговоре о Данте» и в «Путешествии в Армению». Один из образов — как книга входит к нам в сознание: «Она еще не продукт читательской энергии, но уже разлом в биографии читателя, еще не находка, но уже добыча. Кусок устройства шпата. Наша память, наш опыт с его провалами, тропы и метафоры наших чувственных ассоциаций, достается ей в обладание, бесконтрольное и хищное». Данте и Вергилий приглашают читателя последовать в глубину земли через узкий разлом в камне: «Начало десятой песни «Inferno». Дант вталкивает нас во внутреннюю слепоту композиционного сгустка: “…Теперь мы вступили на узкую тропу и между стеной скалы и мучениками — учитель мой и я у него за плечами…”». Вход в поэзию и ощущение поэзии очень трагично открывается у Мандельштама и в «Разговоре о Данте», и в «Путешествии в Армению» — это все движения через ад, это ощущение смерти и потери авторского голоса. Это идет как основная тема. И я бы хотела сказать, что это довольно-таки сильно совпадает с образами в постструктурализме, постмодернизме. Например, у Ролана Барта. Это образ кладбища, в котором разлагается все, разлагается жизнь писателя, и читатель приходит на кладбище, и жизнь начинается там. Мандельштам говорит, когда ты изучаешь текст, когда первый раз входишь в текст через разлом, ты слышишь только свою часть, из своей биографии. Ты слышишь подтекст, но еще не слышишь текста, еще не слышишь автора. Я могу это сравнить (чтобы быстро пройти через этот период, его охарактеризовав научно) только с понятием генома, генома текста — когда текст видится как одни цитаты. Мандельштам видит, как каждое слово разлагается на многочисленные цитаты, но авторского голоса, единого, на этом уровне еще не существует. Тут существует смерть. И он видит текст как разбивающийся атом, текст разбивается на его составные части, и постоянно идет звучащая цитация в представлении текстуальности: «В данном случае араб Аверроес аккомпанирует греку Аристотелю. Они компоненты одного рисунка. Они умещаются на мембране одного крыла. …Клавишная прогулка по всему кругозору античности». |
| Эти проницательные слова Владимира Соловьева – ключ к пониманию Мандельштама. Их можно продолжить: для еврейского миросозерцания, как в материи присутствует дух, так и во времени содержится вечность, Богооткровенное мышление еврейского народа вело к Боговоплощению, как к предельному слиянию духа и плоти, мига и вневременности. Под влиянием сначала Чаадаева, а затем и других русских религиозных мыслителей, Мандельштам с поразительной легкостью, как нечто само собою разумеющееся, принял и воспринял христианство, став «отщепенцем в своей семье». Поэзия Мандельштама проникнута христианским благовестием о реальности мира, о целесообразности истории, о «перпендикулярном разрезе», о мирном сосуществовании единства и множества: Взять в руки целый мир, как яблоко простое... «Здесь, – добавляет поэт, – должен прозвучать лишь греческий язык». Тот, в ком текла «кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей», находит в эллинизме чувство священного очага, утвари, телеологическое тепло окружающего мира. Но древние греки, не знавшие Христа, безумствовали, натыкаясь на слепой фатум. Должно было прийти христианству, чтоб эллинизм «оплодотворился семенем смерти», понятой не как злой рок, а как «причина творческой жизни». Свое безусловно христианское, одновременно эллино-иудео-христианское, мироощущение Мандельштам выразил всего ярче в докладе «Пушкин и Скрябин», который, к сожалению, дошел до нас в неполной и поврежденной редакции. В нем Мандельштам определил искусство как «свободное и радостное подражание Христу». Раз искупление уже совершилось, искусство «свободно», «ничем не омрачено», оно «радостное богообщение, игра Отца с детьми, жмурки и прятки духа». Детски-райская душа Мандельштама, быть может, недооценила трагической изнанки христианской благой вести. Искупление совершилось, но не завершено. «Мир вместе с художником искуплен», но трагедия в том, что мир не принимает искупления, отталкивается от него, противоборствует ему. Мечта о золотом веке, своеобразный хилиазм, желание видеть явленную силу духа, проходит через все творчество Мандельштама. В самый разгар Первой мировой войны он тешит себя утопией, что |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 18 голосов: 3.9 из 5) Осип Мандельштам Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) – поэт, прозаик, литературный критик. В юности обучался в берлинской талмудической школе. В 1910 году окончил петербургское Тенишевское училище. В 1908 году, живя в Париже, посещал лекции на словесном факультете Сорбонны. К этому же времени относятся и первые стихи, о которых он писал из Парижа матери: «Сейчас у меня настоящая весна, в самом полном значении этого слова. Период ожиданий и „стихотворной горячки»». Так что Мандельштам вполне мог, как и Анна Горенко, еще не ставшая Ахматовой, дебютировать в парижском журнале «Сириус» Николая Гумилева, издавшего в 1908 году в Париже свои «Романтические Цветы». Но они познакомятся лишь через год, в Петербурге. Мандельштам жил в Берлине, Швейцарии, путешествовал по Италии, в 1910 году, после зимнего семестра в Гейдельбергском университете, появилась его первая подборка в «Аполлоне», а первая книга «Камень» вышла в Петербурге лишь в 1913 году. Само название восходило к тютчевской строке «С горы скатившись, камень лег в долине…». Мандельштам заявлял, что он поднимает «тютчевский камень» и кладет его «в основу своего здания». В одном из первых стихотворений он так выразил свое поэтическое кредо: В непринужденности творящего обмена Суровость Тютчева с ребячеством Верлена, Скажите, кто бы мог искусно сочетать, Соединению придав свою печать? А русскому стиху так свойственно величье, Где вешний поцелуй и щебетанье птичье. Это стихотворение, входившее в число неопубликованных, многое объясняет не только в раннем, но и позднем Мандельштаме, особенно 20-х годов, когда он, как казалось многим, неожиданно в своих статьях и поэзии обратился к христианству как к «зернохранилищу вселенского добра». В наиболее известном вашингтонском четырехтомном Собрании сочинений Мандельштама (1967–1981) стихотворение «Люблю под сводами седыя тишины…» комментируется двумя цитатами, которые стоит повторить. Первая из «Портретов» Сергея Маковского, писавшего: «Религиозность этого „полудня»(или „вселенской литургии»?) не только восторженно христианская, но русская, иконописная религиозность. |
|
|
