| Он же знал, когда артисты после работы домой возвращаются...» У меня нет оснований не верить великому певцу, тем более моему земляку. За исключением утверждения: «О жизни, об искусстве». Сталин при всём своём величии и всестороннем интеллектуальном развитии был всё-таки очень конкретным, прагматичным человеком. И это особенно чётко просматривается едва ли не в самом исторически-легендарном телефонном разговоре вождя с Борисом Пастернаком, состоявшемся в 1934 году. Поводом для того разговора стал арест поэта Осипа Мандельштама. Судьбой Мандельштама обеспокоился Николай Бухарин, который написал Сталину письмо с припиской: «Пастернак тоже беспокоится». Зная, что Пастернак был в то время у Сталина в фаворе, Бухарин хотел этой припиской подчеркнуть, что это беспокойство носит как бы общественный характер. Прочитав записку Бухарина, Сталин позвонил Пастернаку. Существует 14 (четырнадцать!) версий этого общения Хозяина Кремля и Поэта. Автору ближе всего вариант друга Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака поэтессы Анны Ахматовой: «Сталин позвонил Борису и сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом всё будет в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. «Если бы мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы спасти его». Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. «Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?» - «Писательские организации не занимаются этим с 1927 года». - «Но ведь он ваш друг?» Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Это не имеет значения...». Пастернак думал, что Сталин проверяет, знает ли он про стихи («Мы живём, под собою не чуя страны,/Наши речи за десять шагов не слышны./Только слышно кремлёвского горца, -/Душегуба и мужикоборца». - М.З.), и этим он объяснил свои шаткие ответы. «Почему мы всё время говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить». - «О чём?» - «О жизни и смерти». |
| И пустота настала. Вплоть до декабря 1936 года. Его здоровье медленно подтачивалось. В мае 1936 года консилиумом врачей Мандельштам был признан нетрудоспособным. Кардиолог заключил: «Сердце у него 75-летнего, но жить еще можно». Осенью 1936 года началась новая волна репрессий. Положение Мандельштамов резко ухудшилось. Осип Эмильевич писал: «Независимо от того, здоров я или болен, никакой, абсолютно никакой работы в Воронеже получить я не могу. В равной мере никакой, абсолютно никакой работы в Воронеже не может получить и моя жена, проживающая вместе со мной». Ольга Кретова, заместитель председателя правления Воронежского отделения ССП, вспоминала: «Состоялось позорное собрание, где мы, “братья-писатели”, отлучали, отторгали Мандельштама от литературы, отмежевывались от него и иже с ним, подвергали остракизму. Одни делали это убежденно, со всею страстью своего темперамента, другие – через горечь и боль. Мандельштам осунулся, стал сплошным комком нервов, страдал одышкой. Жена, Надежда Яковлевна, приходила с заявлениями о материальной помощи. Я, заместитель секретаря Союза писателей, накладывала резолюции: “Отказать”, “Воздержаться”». Работы не было. Денег не было. И никакой надежды на перемены к лучшему. Олег Лекманов с горечью резюмирует: «Сколько можно судить по сохранившимся мандельштамовским письмам зимы 1936-го – весны 1937 года, поэт весь, без остатка, отдался чувству лихорадочного и бескомпромиссного отчаяния» . Наталья Штемпель Наталья Штемпель, преподавательница русского языка и литературы в одном из воронежских техникумов, самозабвенно полюбившая Мандельштама и пробудившая в нем ответные нежные чувства, вспоминала: «Осип Эмильевич написал новые стихи – состояние у него было возбужденное. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал: «Нет, слушайте, мне больше некому читать!» Я стояла рядом, ничего не понимая. Оказывается, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплен». В таком душевном состоянии Мандельштам создавал свои самые совершенные стихи. Наталье Штемпель он посвятил глубокие и загадочные строки – «К пустой земле невольно припадая…». Поэт считал эти стихи лучшим, что он создал в любовной лирике. |
| 101. Культура 1920–1940-х. Шостакович как советский историк. Перепутья революционной архаики — Теперешняя критика описывает историю как? Культурную иерархию сломали «бесы», быдло вышло на поверхность! Но ведь в 1920-е едва только нарождалась новая культурная стратификация. — Какая? По уровню, по интересам, по способности рефлектировать? — Конечно. Постреволюционную культурную стратификацию важно найти и прощупать. Показать, какой страшный удар нанесен по ней, и отнюдь не Октябрем 1917 года, как теперь стали считать. Был ли ударом «философский пароход» и все высылки — это еще вопрос. Неизвестно, пошла та высылка во вред или на пользу русской культуре: сопоставь-ка судьбу Шпета с судьбой Бердяева; а ведь тогда они легко могли сменяться местами. Власов спас тысячи жизней советских солдат тем, что вербовал их в свою армию. Правила революций жестки — они отклоняют простую лояльность. Революция требует прямого участия от всякого и во всем подряд. Но разве революция — лишь те, кто с ней солидарен, сделал карьеру и строит жизнь по правилам, которые та предписывает? По мере того как революция развертывается, она втягивает в себя не только сторонников и новобранцев — в движение она приводит всех. Идет уплотненное во времени и катастрофичное по средствам пересоздание человеческих судеб, характеров и отношений. И тут оказывается, что люди, маргинальные в отношении революции, но ей не чужие, тоньше схватывают перемену в человеческих отношениях. Трое из двадцатых — Мандельштам, Платонов, Булгаков, обращаясь внутрь человека, переосмысливают революцию. Они не чужды ей, это не Бунин, нет. Трагические финалы: одного убьют в лагере; другой, непечатаемый, умрет от чахотки; третий, непечатаемый, умирает от гипертонии — мартиролог. Кто, кроме них, — Пастернак? Пастернак мог появиться раньше или чуть позже, хоть вчера; Платонов, Мандельштам, Булгаков — только в свое время. В советский век. Меня с издевкой спросили: ну-ка, назовите крупнейшего историка советского ХХ века? Я говорю — Шостакович! Он в том же ряду, что Платонов, Мандельштам, Булгаков. Я бы еще поставил Шаламова перед Солженицыным. Далее — Василий Гроссман, литературный гений. Но первая тройка безусловна и неколебима. |
| 3. В поисках реальных прототипов чрезвычайно высока вероятность ошибки — даже для тех, кто близко знал автора и его окружение. Тому есть примеры. В свое время Марине Цветаевой («История одного посвящения») пришлось выступить с очень резкой отповедью известному автору, описывающему некоторую знойную пассию Мандельштама, которой якобы было посвящено стихотворение Не веря воскресенья чуду . Марине Ивановне было виднее, потому что она-то и была адресатом стихотворения, которое действительно прекрасно… и ничего особенно знойного не содержит 29 . А знойная пассия была придумана мемуаристом, — и уже не поймешь, естественно, по шаловливости нрава или по добросовестному заблуждению. А в еще одном «мемуаре» авторитетно расказывалось, что у Мандельштама с Надеждой Яковлевной была дочка Липочка. Тут уж пришел черед нервно смеяться Н. Я., потому что поводом для такого воспоминания послужила строка Это ласточка и дочка … а в поэтической системе Мандельштама, как мне в свое время объяснили, здесь восстанавливается цепочка ласточка — касатка — Кассандра — дочка Приама . А детей у них не было. Заодно можно припомнить стихотворную переписку Ахматовой и Блока. Начала она: Я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье … И так далее в прекрасном ритме. В ответном стихотворении Ал-др Ал-дрович сделал из этого ритма чистое фламенко: Красота страшна, — вам скажут,/Вы накинете лениво/Шаль испанскую на плечи,/Красный розан — в волосах … Анна Андреевна впала в легкую панику, потому что отродясь испанских шалей не носила (носила парижские шляпы, иногда очень большие, и соответствующие им платья) и никакой ботаникой себя не украшала. Но отныне была обречена, и некоторое, пусть и скромное, количество воспоминателей вспоминало, как она в этой мифической шали разгуливала по улицам 30 . 4). Давайте обретем, что называется, стайерское дыхание или, что то же самое, взгляд с высоты; посмотрим, как говорится, sub specie aeternitatis, то есть с точки зрения вечности. Допустим, прошло несколько веков (если Господь попустит). Дерзну предположить, что какое-то количество песен Цоя сохранится, коль скоро сохранится культура. История в таком случае тоже сохранится, и общие черты атмосферы рубежа тысячелетий будут в какой-то степени известны. А вот дети минут — вряд ли. Так стоит ли уж так напрягаться ради того, чтобы втаскивать их в большую историю? |
| Убирайтесь из нашего языка — мифы о словах, “которых нет” А Мандельштам и Маяковский не боялись извиняться 10 мая, 2018 А Мандельштам и Маяковский не боялись извиняться Мы так боимся слов “извиняться” и “убираться”, но ведь возвратный суффикс -ся помогает нам целоваться, обниматься и мириться. В жизни мы носим и костюмы, и футболки с джинсами, и домашние тапочки, но в языке почему-то так не хотим — почему, рассуждает Ксения Туркова. “Извиняться” и “убираться”, которых нет Список слов, “за которые хочется нанести телесные повреждения”, давно известен и обсужден, но всякий раз, когда слово из него возникает в соцсетях, вновь неизбежно возникает запах драки. На днях “телесные повреждения” бросились наносить друг другу участники обсуждения глагола “убираться” в значении “делать уборку в квартире”. Этот глагол и его товарищ по несчастью, глагол “извиняться” входят в список слов, которых “нет в русском языке”. Обсуждающие и осуждающие их повторяют мантру: убираться — значит убирать себя, а извиняться — значит извинять себя! Я заметила, что мы как-то вообще боимся его, этого постфикса -ся. Что с ним не так? И действительно ли он нужен только для того, чтобы указывать на себя? На самом деле это один из мифов о русском языке, за который почему-то очень хочется держаться, но который очень легко развенчивается. Указание на самого себя — это лишь одно из значений постфикса “-ся”. А всего их шесть! Во-первых, этот самый “-ся” помогает делать нам очень важные вещи: целоваться и обниматься, ссориться и мириться. Во-вторых, он может рассказать много ценного об окружающем мире: например, о том, что собака кусаетСЯ, а крапива — жжетСЯ. В-третьих, именно постфикс “-ся” помогает нам не разбить чашку или тарелку, указывая на их свойство: фарфор легко бьетСЯ! В-четвертых, помогает нам не упасть в метро или на эскалаторе, поскольку обозначает взаимодействие с объектом: держатьСЯ за поручни. Ну а пятое и шестое значения — как раз те самые, возвратные. И держаться только за них вовсе не обязательно. А Мандельштам и Маяковский не боялись |
| Что касается до перевода Филарета, то он по-прежнему возможно точно передает речь подлинника русскою речью; в некоторых случаях даже замечательно верно и метко передает речь подлинника; но в некоторых, зато наоборот мог бы быть точнее, нежели он есть на самом деле. Так, например, Ucx. I, 6 у Филарета передается вернее и точнее, нежели во всех других из вышеозначенных переводов, особенно же последние слова стиха: vechol haddor hahu – и весь род оный. (Другие слова стиха одинаково точно передаются и другими переводами). Ближе других к переводу Филарета стоит перевод Библейского Общества (и одинаковый с ним перевод Макария): и весь оный род; но очевидно уступает ему в распорядке слов. Между тем все остальные переводы: и Вадима: и все поколение это 717 ; и Мандельштама: и все то поколение; и даже Синодский 1868 года: и весь род их 718 не достигают точностью до перевода Филарета. Тоже должно сказать и о переводе II, 9: vattomer lag bath Paroh – и сказала ей дочь Фараона 719 , тогда как в переводе Библ. Общества: дочь Фараона сказала ей (точно также у Макария и в Синод. издании 1868 г.), или у Мандельштама: и дочь Фараона сказала ей. Но зато наоборот, напр. I, 8: vajakom melech chadosch al Mizraim, переведенное у Филарета словами: между тем взошел на престол Египетский новый царь, можно и нужно было бы точнее перевести так: и возстал царь новый над Египтом 720 ; или ст. 22: vajezav Paroh, переведен. у Филарета: наконец Фараон дал повеление, можно было бы прямо перевести: и повелел Фараон 721 ; мы не говорим уже о II, 3, довольно трудном для перевода по причине встречающихся в нем местных названий некоторых предметов и переведенном у Филарета: взяла для него папировую коробочку, и, осмолив ее земляною и древесною смолою, и пр.; – в издании Библ. Общества: взяла корзинку из тростника, и осмолила ее битуменом и смолою и пр. (точно также и у Макария); – в Синод. издании: взяла корзинку из тростника, и осмолила ее асфальтом и смолою и пр.; – у Вадима: взяла для него ящик из папируса, и осмолила его асфальтом и смолою; у Мандельштама: взяла для него ящичек из камеднаго дерева, осмолила его смолою и дегтем. |
| Хоружий С.С.: В заключительной части оказался целый ряд слагаемых, о которых надо было в последний момент рассказать, и поэтому не прозвучало общего собирательного заключения, относящегося к вашей собственной интерпретации. Из общепрофессионального фонда крупных идей, что-нибудь является Вашим открытием? Черашняя Д.И.: В одной из работ о Мандельштаме я его сравниваю с Пастернаком. Борис Пастернак — это поэт, который раздает себя миру, который мир делает «пастернаком»: Весна, я с улицы, где тополь удивлен, Где даль пугается, где дом упасть боится, Где воздух синь, как узелок с бельем. У выписавшегося из больницы. Ощущения человека переданы миру. И весь мир испытывает эти ощущения. А Мандельштам прямо противоположным способом взаимодействует с миром: он вбирает мир в себя, сам становится миром. Он становится «чувствилищем» мира. В качестве эпиграфа (к книге «Поэтика Осипа Мандельштама: субъектный подход») я взяла слова Гумилева из его статьи о Бодлере. Но ими определена самая соль и мандельштамовского мироощущения: «Поэт почувствовал себя всечеловеком, мирозданием даже, органом речи всего существующего и стал говорить не столько от своего собственного лица, сколько от лица воображаемого, существующего лишь в возможности, чувств и мнений которого он часто не разделял. К искусству творить стихи прибавилось искусство творить свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок. Их число и разнообразие указывает на значительность поэта, их подобранность — на его совершенство». То есть Мандельштам становится миром («Я говорю за всех с такою силой,/Чтоб нёбо стало небом…»). Мандельштам — это и многоголосье как звучание в двусубъектности авторского слова чужих голосов, и, по Омри Ронену, оперирование разными социальными диалектами, и разные ипостаси авторской личности (каждая — со своим словарем). Вот отчего у Мандельштама есть и невероятно «темные», и предельно простые строки: «Я с дымящей лучиной вхожу/К шестипалой неправде в избу»; или «Я скажу тебе с последней/Прямотой:/Все лишь бредни — шерри-бренди, —/Ангел мой!», — это многоголосье на мандельштамовский лад. Для чего? Поэт отвечает: «Войди в их хрящ, и станешь ты наследником их княжеств». Он вслушивался «в узоры речевого говора», использовал разные словесные пласты, играл диалектами. Ю.И.Левин в статье о стихах Мандельштама 30-ых годов хорошо показал, как меняется характер многоголосия: предельный аристократизм наряду с предельным демократизмом речи. Через разные субъектные формы Мандельштама в его поэзию входят разные голоса. Пастернак в отличие от Мандельштама монологичен. |
| «Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей. Родная Наденька, жива ли ты, голубка моя?..» В том же лагере поэт и умер – 27 декабря 1938 года; как известно, эта официальная дата вызывала некоторые сомнения, но в настоящее время подтверждена документами. На свете оставалось не так уж много людей, помнивших самое его имя. Несколько человек хранили его неопубликованные стихи, пряча и перепрятывая списки, вытверживая текст наизусть, ревниво проверяя свою память. С неожиданной точностью реализовалась метафора из давней статьи: «Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы… Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет ее». Все было кончено. Все было впереди. Во второй половине 50-х годов, едва отпустил страх, списки мандельштамовских стихов начинают расходиться по рукам, поначалу в сравнительно узком кругу, служа словно заветным паролем для тех, кто хранил память культуры. Но вот оказывается, что слух новых, вступающих в жизнь поколений от рождения подготовлен к музыке этих стихов, настроен на нее. Что акустика времени заставляет эту музыку звучать все громче, все яснее. Что у поэта все больше, как сказал бы он сам, «провиденциальных собеседников», действительно всерьез живущих его стихами. Для многих мандельштамовская поэзия становится формирующим, воспитующим переживанием. Ее воздействие выходит за пределы русской культуры – мы уже упоминали выше такое явление, как Пауль Целан, сделавший образ Мандельштама одним из символов европейской поэтической традиции. Весть мореплавателя нашла своих адресатов. И все же вспомним, что даже куцая книжка «Библиотеки поэта» никак не могла выйти до самого 1973 года, да и то лишь с чудовищной статьей А.Л. Дымшица, в которой переврано все, начиная с места рождения Мандельштама и кончая временем его смерти, и забавно отмечено, что «одним из самых серьезных заблуждений Мандельштама была мысль об особой миссии поэта и о его особом поэтическом языке…» 219 Что до окончательной юридической реабилитации Осипа Эмильевича, для нее пришло время только в 1987 году. |
| Да что – сам напророчил в «Четвертой прозе»: «Судопроизводство еще не кончилось». Сквозная тема Мандельштама, обеспечивающая единство его творчеству от начала до конца, – это клятва на верность началу истории как принципу творческого спора, поступка, выбора. Вспомним, что еще в 20-е годы поэт пристально вчитывался в книгу П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины». Здесь не место говорить о самой книге; но вот слова, которые Мандельштам должен был читать с живым сочувствием, с внутренним согласием и которые много поясняют у него самого: «Мы не должны, не смеем замазывать противоречие тестом своих философем! Пусть противоречие остается глубоким, как есть». Чуть ниже приятие противоречия названо «бодрым», то есть отождествлено с витальностью мысли, чуть ли не физиологически понятой, – с победой над «склерозом», как сказал бы Мандельштам на языке своего «Разговора о Данте». Или прибегнем к космологической метафоре, важной для эпохи и близкой именно Флоренскому: столкновения «да» и «нет», перепады жара и холода – единственное, что спасает бытие от энтропии, форму от хаоса, поскольку выравнивание температуры, приведение всего сущего к безразличной теплоте, не горячей и не холодной, есть, согласно второму началу термодинамики, «тепловая смерть вселенной». Но Мандельштам тревожился не столько за вселенную, сколько за историю, прекращение, энтропийное замирание которой внушало ему больший ужас, чем все катастрофы самой истории. Пока кипит гнев и спор, пока живо удивление, жива история. Отсюда характерная для поэта парадоксальная апология «литературной злости» некрасовской поры русской словесности, подобие которой он увидел в крутом, несговорчивом нраве тех новгородских икон, на которых «сердятся» рядами изображенные заказчики, «спорщики и ругатели», «удивленно поворачивая к событию умные мужицкие головы». Здесь каждое слово важно: есть на что, значит, сердиться, есть чему удивляться, есть о чем спорить, раз есть событие. Синоним события – поступок («Чтоб звучали шаги, как поступки…»). |
| Начинался новый период жизни Мандельштама. Недоволен стою и тих Я, создатель миров моих… О. М. Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя – вот высшая заповедь акмеизма. О. М. Уже в раннем творчестве Мандельштама очень внятно заявляет о себе до упрямства последовательная художническая воля, обходящаяся без демонстративного вызова, но тем более сосредоточенно и бесповоротно отклоняющая все возможности, кроме избираемой. На поверхности это предстает поначалу как некий негативизм – или, если выражаться более высоким слогом, «апофатизм». Еще К. Брауном и за ним Н.А. Струве отмечалось преизобилие у раннего Мандельштама отрицательных эпитетов: «небогатый», «небывалый», «невидимый», «невыразимый», «невысокий», «неживой», «нежилой», «недовольный», «незвучный», «неизбежный», «немолчный», «ненарушаемый», «неожиданный», «неостывающий», «нерешительный», «неторопливый», «неузнаваемый», «неунывающий», «неутоленный», «неутолимый» и т. д.; сюда же – «бесшумный», «безостановочный» и проч. И какую силу приобретают эти слова внутри стиха! От неизбежного Твоя печаль, И пальцы рук Неостывающих, И тихий звук Неунывающих Речей… Стихотворение часто начинается отрицанием: «Ни о чем не нужно говорить,//Ничему не следует учить»; «Она еще не родилась»; «Быть может, я тебе не нужен»; «Нет, не луна, а светлый циферблат»; «Я не поклонник радости предвзятой». Или отрицание, напротив, приходит в конце, как вывод из всего сказанного: И думал я: витийствовать не надо. Мы не пророки, даже не предтечи, Не любим рая, не боимся ада.. Или оно логически обосновывает некое «да», покоящееся на «нет» как на фундаменте: …Но люблю мою бедную землю, Оттого, что иной не видал… Или оно просто наполняет сердцевину стихотворения: Никто тебя не проведет По зеленеющим долинам, И рокотаньем соловьиным Никто тебя не позовет, – Когда, закутанный плащом, Не согревающим, но милым.. И над техникой, и над образностью господствует принцип аскетической сдержанности: сразу бросается в глаза, чего здесь нет, от чего стихотворение очищено, – отсутствие многозначительнее присутствия. |
|
|
