| «В последний раз я видел Мандельштама, посетив его вместе с Г.А.Шенгели… И мне вспомнилось, как я с тем же Шенгели пришел к Мандельштаму, еще до его ссылки, в комнатку в Доме Герцена, и Мандельштам прочел нам стихотворение об осетинском горце, предварительно потребовав поклясться, что никому о стихотворении не скажем. Я понял, что он боится, и не может не прочесть эти строки… Шенгели побледнел, сказал: – Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал…» (Семен Липкин. Квадрига. М., 1997. С. 398). Доподлинно известно, что свою эпиграмму на Сталина Мандельштам читал примерно 20 человекам. «…Тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме, – вспоминала Анна Ахматова. – Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 года), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Тогда же Мандельштам спрятал в каблук своего ботинка – на всякий случай – лезвие безопасной бритвы. В ночь с 13 на 14 мая 1934 года Осип Эмильевич Мандельштам был арестован. Сзади слева направо: Александр Мандельштам (брат), Эмилий Мандельштам (отец). Спереди слева направо: Мария Петровых, Надежда и Осип Мандельштамы, Анна Ахматова. Зима 1933-34 гг. Каток системы В предварительном протоколе первого допроса он признался в своей юношеской принадлежности к партии эсеров (и в 1934, и в 1938 годах членство в этой партии было вменено Мандельштаму в вину). Текст стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» следователь предварительно уже знал. Поэт также сам вызвался воспроизвести эти строки. В протоколе допроса Мандельштама от 25 мая 1934 года значится: «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит свое выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра. А Ленина называю временщиком». «Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям», – продолжал Мандельштам в том же допросе. |
| С 1912 года Мандельштам выходит в открытое море, начинает свое плавание по всем измерениям времени и пространства. Прошедшее, настоящее, будущее, длина, широта, глубина – таковы отныне координаты его поэзии. С необычайной легкостью Мандельштам шагает через века: высшие достижения человеческой деятельности не становятся, как у Брюсова и даже Вячеслава Иванова, в мертвый ряд музейных ценностей, а весело перекликаются друг с другом, «по-домашнему аукаются». Крит, Эллада, Средневековье, Ренессанс, музыка, живопись, литература, «через головы столетий», не только не чужды друг другу, но в буквальном смысле современны. Гомер в Тавриде, Флоренция в Москве. «Не веря в разлуку», Мандельштам непринужденно раскланивается с Батюшковым, беседует с Ламарком. «Время есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт; и обратно: содержание истории есть совместное держание времени – сотоварищами, сооткрывателями его». Сказано это Мандельштамом о Данте, но применимо прежде всего к нему самому. Поэзия культуры у Мандельштама совершенно свободна от исторического груза: она всевременна. Беззаботно, с благодушным юмором, Мандельштам принимает и все то новое и неожиданное, что приносит с собою река времени. У него нет отталкивания от новейших форм цивилизации: «Корабль вечности и есть корабль современности». Вместе с Баратынским, но в ином, не нравственном, а онтологическом смысле, он мог бы сказать: «Нет на земле ничтожного мгновенья». Нет и ничтожных явлений: месмерический уют, электрическая мельница, теннис – не менее реальны, чем древний кувшин или аттический солдат, следовательно, они не менее достойны жить в поэзии. Как его учитель, Франсуа Вийон, Мандельштам сообщает массу точных сведений, умеет вырвать «настоящее мгновение из почвы времени, не повредив его корней». Его поэзии, насыщенной современностью, не суждено стареть. Если время созидает не как снежный ком, а как семя, – значит, оно имеет свою неподвижную сущность. В поисках первоосновы Мандельштам не вырывается из временного ряда, а опускается в глубинный его слой, где время воспринимается как сплошная непрерывность, протяженность, неподвижность (Бергсоновская durée). Как никто, Мандельштам умеет останавливать время, уловить зияние, выразить длительность: |
| Отсюда его образ «бессмертного рта» («мыслящий бессмертный рот»). Человек мыслит своим говорящим ртом. О том, что все 30-е годы Мандельштама прошли за итальянским чтением, я думаю, знают здесь многие, и приводить примеры излишне. Стихи об Ариосте и Тассе, об итальянском языке («чужого клёкота почет»), переводы из Петрарки, «Разговор о Данте»… Даже Батюшков поминается в первую очередь как «оплакавший Тасса». И отвечал мне оплакавший Тасса… «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг» – итальянский язык входит в саму словесную плоть Мандельштама, в «виноградное мясо» стихов. В Воронеже итальянский круг собеседников Мандельштама сужается. Тасс и Ариост московских стихов куда-то отошли, они уступают место тосканцам. Остались два самых больших итальянских поэтических мира – Данте и Петрарка. Миры, надо сказать, совсем не дружественные и спорящие между собой: Петрарка во многом строил свою поэзию на народном языке в противовес Данте и продолжал при этом складывать латинские стихи, на которых Данте как будто уже поставил крест (качеством своей гуманистической латыни Петрарка гордился – дантовская средневековая представлялась ему варварством). Но я предполагаю, что в прощальных стихах Мандельштама эти два контрастных мира, Данте и Петрарка, неожиданным образом соединены. Итак, тосканская поэзия, Флоренция начального Ренессанса, то есть «второго начала» любимой Мандельштамом «нежной Европы» (первым таким началом была блаженная Эллада). «Всечеловеческое» у Мандельштама От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане – отнюдь не планетарное; оно не включает в себя всего на свете – скажем, Индию, Африку, Китай… Это, в общем-то, родная средиземноморская культура с эллинским центром вначале и итальянским — во второй раз, в новом начале. Тосканское и называется у него всечеловеческим. То, что в звучании слова «Тоскана» откликается русская «тоска» («ясной тоске») – для Мандельштама с его звуковыми цепочками смысла тоже важно. Сказав однажды о «тоске по мировой культуре», он был обречен отправиться в Тоскану. |
| В «Разговоре о Данте» подтверждаются те же самые образы. Здесь у него появляется образ Гериона. Этот Герион довольно-таки сложная фигура. Мандельштам сажает ее рядом с раем, но у Данте эта фигура не в раю, Герион — один из обманчивых образов. Но у него раскрашенное туловище, на нем много тканей, они раскрашены. Мандельштам говорит, что многоцветная кожа Гериона свидетельствует о тяге человека к быстрому движению. Из Мандельштама: «Жажда полета томила и изнуряла людей Дантовой эры не меньше, чем алхимия. То был голод по рассеченному пространству. Ориентация потеряна. Ничего не видно. Впереди только татарская спина — страшный шелковый халат герионовой кожи. О скорости и направлении можно судить только по хлещущему в лицо воздуху. Еще не изобретена летающая машина, еще не было леонардовых чертежей, но уже разрешена проблема планирующего спуска». То есть образ этого цвета — как образ скорости для Мандельштама, и скорость, которая может тебя взять и вверх, и вниз. Когда Мандельштам в «Путешествии в Армению» начинает работать над образом световой волны, пойманной в разной толще материи, или материи разной толщины, он движется к Дарвину. Дарвин, это не Бюффон или Паллас, которые близко изучали природу и видели очень много красок; это человек, который мог систематизировать всю природу. Вдруг вся природа у него систематизирована. И это понятие системы, единности как одной волны, которая проходит через весь текст, Мандельштам использует в виде образа кругосветного путешествия Дарвина. Это общая структура текста, понимание поэзии как одной световой волны и новое начало. Я нашла у Мандельштама интересное высказывание про Дарвина, и думала, что это он сказал. Но потом я почитала Дарвина и нашла это у самого Дарвина. Он говорит, что, когда развил свою теорию о природе, он потерял любовь к музыке, и потом очень и очень это переживал. Когда он был молодой, музыка была его страстью, и вдруг у него нет любви к музыке. Мандельштам рисует Дарвина с его абсолютно законченной структурой природы, но у самого Мандельштама волновая часть — это только начало. Мандельштам рисует, что язык вдруг начинает уходить, и открывается новая волна. Это, конечно, идет подготовка к «Раю». Если вы знаете, у Данте «Рай» — это опера, все поют, идет как бы постоянная песня, музыка. |
| Мандельштам начинает тут использовать теорию Бергсона или философию Бергсона и приходит к понятию веера. Говоря о природе слова, он говорит, что «слово как веер, поэзия — как веер». Оно может быть плотным, но его можно раскрыть в пространстве, и оно раскрывается в систему. Из того, о чем мы будем говорить, я считаю, что это очень важный этап, потому что до этого был звучащий образ или камень, готический собор — и вдруг понятие слова, — может быть, бинарное, но это более чем бинарное понятие — слова, которое предметно, когда «веер закрыт», и становится системой связи, когда «веер открыт». Иду дальше и хочу привести несколько цитат, которые написаны в 20–е годы. Слово, таким образом, это связь, соотношение, но Мандельштам предостерегает от рассмотрения отношения без всякой сущности, без центра, без чувства единства. Он говорит, что это не движение бесконечной цепи явлений, это не просто «Бог за богом», некий бесконечный полет, поскольку без начала и конца — это «дурная бесконечность,… видимость научного обобщения …ценой отказа от всякого синтеза и внутреннего строя». Еще раз я повторяю про Бергсона: «Слово подобно вееру Бергсона: раскрываясь, оно манифестирует взаимосвязь явлений, будучи закрытым, оно представляется единым, …как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию». Между 25–м и 30–м годами — долгое молчание. Мне казалось, когда я писала книгу, я много писала о причине этого молчания. Это был кризис Мандельштама. Я сейчас от него уйду, потому что я все не успею обсудить, если будут вопросы, я к этому вернусь. Я хотела бы все — таки сказать или показать сегодня, чего же Мандельштам достигает в «Разговоре о Данте» и в «Путешествии в Армению», так что мы двинемся туда. В 1930–х годах, описывая слово в поэзии, Мандельштам обратился к волновой теории света: «Поэзия — невидимый источник энергии, который отражается в сознании как волны, подобные волнам жидкости». В появившейся теме волны Мандельштам вдруг вместо камня говорит, что «…поэтическая речь есть ковровая ткань… Она — прочнейший ковер, сотканный из влаги». И вот как Мандельштам рисует образ: изнутри бьет родник, разбивается в какие-то орнаменты, исчезает, но одновременно так движется поэзия, и опять тут образ волны. «Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний — это слышимое и ощущаемое нами изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь, то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями». |
| В пространстве Стихов «путешествие» начнется в «наполняющейся кровью аорте» и с шепота «обескровленного рта», а завершится «дальнобойным сердцем», словно окольцовывая текст Стихов одним из центральных образов лирики Мандельштама, где, в частности, «расширенье аорты» может быть метафорой творчества на пределе возможностей («Играй же на разрыв аорты») или небывалого роста духа («Расширеньем аорты могущества»). Но своей «дальнобойностью» образ сердца размыкает кольцо и содержание Стихов в будущее всего «шара земного». А «обескровленный рот» трансформируется в «губы» поэта. Возвращение Я-поэта в Стихах совершается покуда «начерно». Однако ни это возвращение его «в свой дом», которое закончится прощанием со своим телом, ни последующее (представимое читателем) восхождение его к влекущей «воздушной яме» больше не повторятся («Для чего ж заготовлена тара/Обаянья»). Однако воздух своей эпохи, который Я-поэт вобрал в себя, станет для него «воздухом прожиточным», обладающим «дальнобойным сердцем» и соединяющим в себе обе свойственные Я-поэту тяги. Вот этим постоянным «амплитудным колебанием» между небом и «шаром земным» определится дальнейшая судьба его слова: «За тобой, от тебя — целокупное…». Целокупность неба встретится в лирике Мандельштама еще один раз, в сдвоенных стихах, подаренных им Наталье Штемпель со словами: «Это любовная лирика… Это лучшее, что я написал… Когда умру, отправьте их как завещание в Пушкинский Дом». Мы видим связь второго из них («Есть женщины, сырой земле родные…») и Неизвестного солдата не только в образе «целокупного неба», «подытоживающем всю поэзию Мандельштама», но и в единстве уже упомянутого женского образа. Казалось бы, зачин «Есть женщины…» не предполагает конкретизации образа, что подчеркивается также безличной формой речи. Но тем явственней проступает общность с переводами сонетов Петрарки (в том числе трех — на смерть Лауры) — в сходстве этих «женщин» с обликом умершей возлюбленной в стихотворении Мандельштама. Сопоставим: Из стихотворения Мандельштама Из Петрарки (в переводе Мандельштама) Есть женщины, сырой земле родные Эфир очей, глядевших в глубь эфира, |
| В «свою» Вандею Цветаева больше не вернулась, хотя еще ездила на нелюбимое ею море трижды: в 1928 году на океан, близ Ройана, южнее Вандеи, в сонме профессоров- евразийцев (Карсавин, Алексеев, Завадский) и семьи Н.О.Лосского, в 1935 году на Средиземное, в Ла Фавьер, где основался русский летний поселок, наконец, в 1937 году, уже в одиночестве с Муром, на южный океан, в Лакано. Но день открытия стелы в Сен-Жиле, спустя 67 лет, был своего рода возвращением Цветаевой в «ее» Вандею, но уже во славе: тысячная толпа, средь ненастного дня появившееся внезапно радужное солнце, торжественное открытие памятника, чтение ее стихотворений по-русски и во французском переводе, ее писем из Сен-Жиля, блеск волн и, главное, присутствие Солженицына и обращенные к ней слова: «Я рад и горд, что мне сегодня досталось участвовать в открытии этого памятника Марине Цветаевой. Своим местом и смыслом он символизирует духовную связь, которая была между Мариной Цветаевой и Вандеей. Что Цветаева – великий поэт России в XX веке, это отмечено сегодня уже и в речах, и в подписи. Я давно являюсь поклонником ее поэзии. Но кроме того, Цветаева писала великолепную прозу, и мне пришлось из ее прозы почерпнуть определенные уроки и опыт для собственной работы в русской литературе. Так по многим причинам я чувствую себя сегодня сродненным и с этим местом, и с этой памятью. Спасибо». Христианское мировоззрение Мандельштама Выковать Божью волю не за страх, а за совесть. После всего, что было сказано о мировоззрении Мандельштама в воспоминаниях и письмах Надежды Яковлевны, в статьях Н. Кишилова, Ю. Иваска, С. Аверинцева и в моих собственных статьях и книге, казалось бы, христианское ядро, христианская первооснова его жизнетворчества уже не требует доказательств 137 . А вместе с тем анкета, проведенная в связи с юбилеем в «Вестнике РХД», обнаружила именно в этом вопросе неожиданное разногласие. Агностик Борис Гаспаров не воспринимает Мандельштама «как христианского поэта, т. е. такого, у которого самые основания его творчества были бы проникнуты христианским мироощущением», и даже считает Мандельштама (horribile dictu!) «не метафизичным». Исходя из прямо противоположных предпосылок, начисто отказывает Мандельштаму в христианстве православная поэтесса Олеся Николаева. «Как человек внерелигиозный» высказать свое мнение отказался Г.Фрейдин (разумеется, были ответы, утверждавшие христианство Мандельштама – С. Аверинцева , Ю. Кублановского и ныне покойного Б. Филиппова) 138 . |
| (Пенсию назначил Молотов по ходатайству Бухарина, к которому Мандельштам по-дружески захаживал на чай). А то, из соображений, должно быть, социального равенства, Мандельштам норовит что-нибудь украсть. Причём как у посторонних, так и у своих. На зоне же такая хроническая тяга к социальному равенству не оставляет шансов дожить до амнистии. И нет в зоне ни народного комиссара внутренних дел и петроградского главы Зиновьева с покровительством да ваннами – Григорий Евсеевич к тому времени сам оказался бешенным троцкистом и политической проституткой… …(в теннис – на курорте – Мандельштам играл не просто так, а с Ежовым). После того как Ежов был арестован, и Мандельштам отправился во Владивосток». («Литературная газета», 19, 2021). Как видно, О. Мандельштам пострадал не за радикальные стихи о «кремлёвском горце», не за славословные до неприличия «Стихи о Сталине», а потому, что в верхних эшелонах власти карательных органов, сменилась «команда». А это в условиях жестокого идеологического противоборства происходило периодически. И все, кто был причастен к этой «команде», сочувствовал ей или имел к ней какое-то отношение, тоже оказывались наказанными… На таком фоне вся эта «травля» поэта советской властью, созданная позже в целях идеологических и политических теперь уже для борьбы против советской власти, выглядит не то что несправедливой и неуместной, но просто бессовестной. Ну странная же картинка из жизни поэта, «травимого» советской властью: присутствует на приёме в Кремле, налегая на икру и пирожные… И, кстати, по большому счёту, во временном развитии, никому не нужной – ни поэту, ни обществу, ни тем более тем, кто эти мифы о поэте создавал и внедрял в общественное сознание… Но использование имени О. Мандельштама в идеологических и даже политических целях продолжается. Причём, принимает и вовсе какие-то радикальные и упрощённые формы, несмотря ни на что, ни на какие изменения, происходящие в стране и в мире. Об этом говорит, к примеру, статья А. Минкина «Вторая речка» («Литературная газета», 41, 42, 2023 г.) «Он (Мандельштам) ошибся». |
| Сходный процесс мы наблюдаем у Блока, чье поэтическое творчество оскудевает в 1916 году. Революция разбудила было его уснувшую музу, но ненадолго. После «Двенадцати» Блок уже ничего значительного и законченного не писал. В 1920 году с грустью признавался: писать стихи забывший Блок 99 . Пушкин и Блок – два случая, когда перерыв в творчестве заканчивается через несколько лет физической смертью. Резкий перерыв в лирическом творчестве испытал и такой сокровенный, писавший для себя, в стол, поэт, как Тютчев. Муза его замолкает в 1840 году (поэту было тогда 37 лет), вновь посещает его шесть лет спустя, чтобы уж не покинуть до самой старости. На Тютчева похож близкий ему по духу Мандельштам. Мандельштам в молодости не был плодотворным поэтом. Дружившая с ним Цветаева иронизировала над этой его особенностью: «Думаю, юмор в сторону, что когда не писал (а не писал – всегда, то есть раз в три месяца по стиху!) томился» 100 . Но в 1925 году – 34-х лет – Мандельштам совсем замолк на целых пять лет. Вдохновение вернулось осенью 1930 года после «Четвертой Прозы», благодаря которой Мандельштам овладел своей судьбой... Стихи полились потоком, одно за другим, с небольшими перерывами до самой смерти. Ахматова не любила, когда про нее говорили, что она в какие-то годы перестала писать стихи. Тем не менее совершенно очевидно, что и она познала лирический кризис, приблизительно в те же годы и в том же возрасте, что и Мандельштам: если до 1922 года стихи текут непрерывно, за исключением трудного 1920 года, то в 1923-м мы находим у нее всего одно стихотворение, в 1924-м – два, в 1925 и 1926-м ни одного. Второе дыхание вернулось к ней десятью годами позже, в 1936 году, и более прочно в 1940 году. Цветаева была отчасти права, когда писала про нее: «что она делала с 1917 по 1940 гг.? ...Непоправимо-белая страница» 101 . Зато с 1940 года стихи лились без перебоя все 25 лет до самой смерти. Эти беглые заметки, которые мы надеемся в дальнейшем расширить, углубить и уточнить, показывают на достаточном количестве примеров, что лирический кризис Цветаевой входит в более общую закономерность многих поэтических судьб. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 11 голосов: 4.0 из 5) 5. О. Мандельштам, А. Ахматова Осип Эмильевич Мандельштам Когда семнадцатилетний молодой человек, пробуя себя в творчестве, способен сложить строки Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева Глубокой тишины лесной… — то это означает лишь одно: в поэзию вступает Поэт. Таков Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938). Акмеистическое восприятие мира определило особое тяготение поэта к чувственной полноте, плоти бытия. Материальность может быть и бесплотной, но и в своей неосязаемости она осязаема и прозрачно-реальна. Медлительнее снежный улей, Прозрачнее окна хрусталь, И бирюзовая вуаль Небрежно брошена на стуле. Ткань, опьянённая собой, Изнеженная лаской света, Она испытывает лето, Как бы не тронута зимой. И если в ледяных алмазах Струится вечности мороз, Здесь — трепетание стрекоз Быстроживущих, синеглазых. Поэтому с характерным для молодости ощущением усталости от собственного существования у Мандельштама соединено особенное переживание земного бытия, земного и никакого иного: Я от жизни смертельно устал, Ничего от неё не приемлю, Но люблю мою бедную землю Оттого, что иной не видал. Конечно, как всякий подлинный поэт, и в таком тяготении Мандельштам слишком самобытен, ни на кого не похож. Так, он обладает своеобразным слухом, внимая тишине, обнаруживая её плотность почти материальную, осязая её, погружаясь в неё. Скудный луч, холодной мерою, Сеет свет в сыром лесу. Я печаль, как птицу серую, В сердце медленно несу. Что мне делать с птицей раненой? Твердь умолкла, умерла. С колокольни отуманенной Кто-то снял колокола, И стоит осиротелая И немая вышина, Как пустая башня белая, Где туман и тишина. Утро, нежностью бездонное, — Полуявь и полусон, Забытьё неутолённое — Дум туманный перезвон… Из тишины, из её материальной плотности — рождается музыка. Не из стихии, как у Блока, именно из тишины… Особое, не слухом, но всем существом поэта через ритм воспринимаемое звучание мира рождает поэзию. |
|
|
