| Указ. соч. С. 110–111. Прим. 3). Климент Смолятич слыл среди современников «античником». Он «творил (т. е. считал) себя философом». Также называли его и современники. Летописец, отражая общее мнение, писал, что это был «книжник и философ» (Полное собрание русских летописей. Т. 2. М., 1962. Стб. 340). Употреблявшееся по отношению к Клименту Смолятичу звание «философ» связывается некоторыми исследователями с возможным получением им систематического образования в Византии, где он мог познакомится с подлинными произведения античных мыслителей (Гранстрем Е. Э. Почему митрополита Климента Смолятича называли «философом»//Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 25. Л., 1970. С. 20–28). Клименту Смолятиу принадлежит «Послание», которое сохранилось в списке XV века. Из «Послания» мы узнаем, что Климент делал заимствования «от Омира (Гомера) и от Аристотеля и от Платона, иже во Елиньскых нырех (т. е. умнейших людях античности) славне беша», то есть излагал в своих писаниях мысли Аристотеля, Платона и Гомера (Никольский Н. О литературных трудах митрополита Климента Смолятича, писателя XII в. СПб., 1892. С.104). Это вызвало нарекания некоего Фомы. Оппонент митрополита считал недопустимым увлечения мирской мудростью, а занятия философией категорически порицал. Есть основания считать Климента Смолятича сторонником профилософской традиции в древнерусском богословии, которой было свойственно бережное отношение к античному наследию. Климента Смолятича считают ярко выраженным представителем философизированного богословия. В середине XII столетия в Киеве встретились два умнейших и обладавших разносторонними знаниями человека: Кирик Новгородец, специализировался на занятиях «численной философией» и получивший подготовку по стандартам европейского образования философ-богослов, своими познаниями и мудростью заслуживший высокое звание философа. 53 Мерилом определения нравственности, или безнравственности здесь определено отношение с женщиной во время 40-дневного поста. Здоровому молодому мужчине нелегко выдержать длительное воздержание. |
| Значительно вероятнее, по нашему мнению, выглядит другой вариант: Онуфрий ссылался на давно вышедшие из употребления правила об избрании митрополита собором провинциальных архиереев с последующим его утверждением и рукоположением в патриархии. Эта древняя каноническая практика на территории Византии, да и не только там, к XI–XII вв. давно уже уступила место централизованным поставлениям; исконное право утверждения (благословения) новоизбранных митрополитов в Константинополе заменили правом их назначения императором и патриархом – формально из кандидатов, предлагавшихся постоянным патриаршим синодом (Beck 1959. S. 69–71; Поппэ 2011. С. 105–109; заметим, что Пл. Соколов, резонно рассматривая такой вариант применительно к поставлению митрополита Илариона в 1051 г. [Соколов 1913. С. 42–52], почему-то упускает его, говоря о Клименте Смолятиче). Давно не действовавшее и оттого, вполне вероятно, не известное большинству участников собора правило было легче изложить в нужной редакции, превратив избрание в поставление . Ведь и противники митрополита Климента были не столько против его избрания, сколько против того, что он «не взял... бл(а)г(о)с(ло)в(е)ния у с(вя)того Софья и от патриарха», и призывали его сделать это. Если бы Климент согласился, а патриархия утвердила бы его, то в его поставлении не было бы ничего неканонического, лишь нарушение обычая, и ситуация была бы вполне аналогична истории, случившейся столетием ранее с митрополитом Иларионом 65 . Другое дело, что Климент на них «про то тяжко ср(ь)дце имея», то есть отнюдь не собирался получать санкции Царьграда на свое митрополитство – либо не желая рисковать, либо будучи уверен в неизменности и достаточности поддержки со стороны Изяслава Мстиславича, который до первых поражений от Юрия Долгорукого в августе 1149 г. вел себя подчеркнуто бескомпромиссно 66 . То был уже не разрыв с обычаем, а покушение на перемену канонического статуса киевского митрополита, объявление независимости Русской митрополии от Царьграда. Что дело выглядело и обстояло именно так, показывает реакция на него и в Константинополе, и в «латинской» Европе. |
| Подобными достаточно свободными аллегорико-символическими толкованиями заполнены «Слова» Кирилла Туровского , да и не только его. В своем увлечении аллегорезой он договаривается почти до еретических идей К примеру, он не склонен считать Христа человеком, полагая в этом лишь иносказание: Христос зовется человеком не по виду, «но притчею: ни единого бо подобья имееть человек божья» (ПЛДР 2, 294). Не уступает Кириллу в символизме и Климент Смолятич. В известной библейской фразе: «Премудрость созда себе храм и утверди столпов седмь» ( Притч. 9, 1 ) – под храмом он понимает все человечество, а под семью столпами-семь Вселенских соборов (ПЛДР 2, 284). В евангельской притче о некоем человеке, ограбленном и израненном разбойниками на пути из Иерусалима в Иерихон, Климент склонен видеть символическое изображение истории Адама: Иерусалим-Эдем, Иерихон-мир, человек-Адам, разбойники-бесы, обманом лишившие Адама «боготканых одежд», раны-грехи (286). Подобные почти произвольные и незамысловатые толкования были близки народному сознанию и хорошо им принимались. По духу своему и принципам передачи значения, по характеру организации знаковой структуры они были родственны народным загадкам, разгадки для многих из которых было почти невозможно найти; их нужно Э было просто знать. Слишком велико было поле свободных ассоциаций между знаком и значением. Вот несколько примеров, взятых с первой открывшейся страницы собрания загадок, хотя и более позднего времени, но сохраняющих дух народной загадки древних времен. «По дороге я шел, две дороги нашел, по обеим пошел» (штаны); «летели две сороки, у них четыре хвоста» (лапти); «овца в корове» (чулок в ботинке); «зяб, перезяб в тонких березях» (оконное стекло) и т. д. 149 Подобными загадками (или толкованиями) наполнены и популярные со времен Киевской Руси многочисленные апокрифы. Приведу несколько образцов апокрифических загадок, чтобы показать их родство с изложенными выше толкованиями Кирилла и Климента и близость к народным загадкам. Из «Беседы трех святителей»: |
| (ср. также Глава 3, § 8 о филологических критериях определения происхождения переводного текста). Трудно угадать, каким путем были получены необходимые греческие источники для составления катен на Песнь песней, если вся работа осуществлялась на Руси, а не на славянском юге. В этом смысле привлекают внимание фигуры епископов Феофилакта Болгарского и Никиты Ираклийского. Появление славянского перевода Толкового евангелия стоит слишком близко ко времени создания греческого оригинала, чтобы быстрота, с которой был выполнен перевод, не нуждалась в объяснении. Феофилакту принадлежит греческое пространное житие его предшественника по кафедре – Климента Охридского, которое, впрочем, не было переведено славянами. В это же время на Руси появился и завоевал популярность перевод толкований Никиты на Беседы Григория Великого , в восточнославянских списках XVI в. известно также его предисловие к толкованиям на Псалтырь (РНБ, Соф. 1464 , л. 200–217; РГБ, Унд. 53; РГАДА, ф. 181, 478, л. 97 об.–116). Об этих византийских богословах см.: Krumbacher 1897, S. 133–134,211–212,215; Beck 1959, S. 649–653. Имя Никиты названо в послании Климента Смолятича, что намекает на определенный круг образованных лиц на Руси, который мог бы находиться в сношениях с византийскими церковными писателями; в Рязанской кормчей 1284 г. находится статья под названием 21;тъвети преблаженаго митрополита ираклискаго никиты противу посланым к въпрошением (РНБ, F.n.II. 1, л. 36 об.). По осторожному предположению Н. В. Понырко (1992, с. 113), Климент мог иметь отношение к переводу некоторых творений Никиты Ираклийского. § 10. Переводы с еврейских оригиналов на Руси К кругу этих текстов относится прежде всего славянский текст книги Есфирь. Основания, по которым ее можно считать переводом с еврейского (МТ), а не греческого (LXX), следующие: (1) канонический размер текста, т. е. 1–10:3, что совпадает с МТ, а не с LXX, где 16 глав; (2) содержательная и текстовая близость славянской версии к МТ на фоне расхождений в соответствующих местах с LXX; (3) преимущественная близость ономастикона к МТ, но не к LXX; (4) несколько ошибок перевода указывают на еврейский оригинал, а не греческий. |
| Однако не так давно последняя версия обрела еще одного сторонника в лице Б. А. Успенского , который в своей фундаментальной работе 1998 года утверждал, что Константин не изверг Климовых ставленников, но лишь запретил их в служении; тем самым, Константин якобы счел действенными и поставления Клима, и его епископскую хиротонию. Эта теория основана на том, что в 1149 году русские оппоненты Клима, Нифонт Новгородский и Мануил Смоленский, потребовали от Клима испросить у патриарха «благословение», но не настаивали на перепоставлении. Отсюда Б. А. Успенский делает вывод, что «сакраментальный характер действий, произведенных Климентом Смолятичем, в сущности, не подвергался сомнению: иначе говоря, сам он признавался архиереем... митрополит Климент имел возможность ставить священнослужителей, однако не имел права – не был уполномочен – это делать» (разрядка автора) [Успенский 1998. С. 33, прим. 6] 14 . Описанная Б. А. Успенским логика действительно присутствует в системе церковного права, но только не византийского, а римо-католического. Это так называемый принцип validus sed illicitus; в поствизантийскую эпоху известны примеры его применения и в православной среде. Однако в классическом церковном праве Византии этот принцип не действовал, так что рукоположения клириков незаконными епископами признавались полностью ничтожными, а не validi sed illiciti. Твердым основанием тому служило 4-е правило II Вселенского Собора, посвященное статусу Максима Киника («ниже Максим был, или есть епископ, ниже поставленные им на какую бы то ни было степень клира; и соделанное для него, и соделанное им – все ничтожно»; ср. комм. Зонары: «Он не был и не есть епископ, потому что был рукоположен незаконно, и рукоположенные им не суть клирики» 15 ). Разбиравшийся в 381 г. казус Максима Киника представляет собой близкую аналогию случаю Клима Смолятича: оба были поставлены законными епископами, но не имевшими законного права именно на такое поставление, выходившее за пределы их юрисдикции. Кроме того, и сам Успенский признает, что в 1154 году в Константинополе Русским митрополитом считали не Клима, а Константина I. Поэтому нельзя отождествлять, вопреки Успенскому, высказывания русских оппонентов Клима, которые могли либо не вполне определиться в отношении законности поставления Клима, либо выдвигать требования о получении «благословения» в качестве тактической уловки, с позицией Патриархии, которую и должен был реализовывать в Киеве Константин I и в отношении которой нет никаких данных в пользу хотя бы частичного или условного признания епископского сана Клима. |
| Так прямо осмелился высказаться, например, Лука Хризоверг в упомянутом послании к Андрею Боголюбскому:«Митрополит нами поставляется и посылается… на всю Русь; он там избирает и ставит подчиненных ему епископов, судит их и управляет ими, согласно с священными и божественными правилами и уставами; уничтожить и изменить этого мы не можем» ; поэтому Лука отказывается отменить постановление русского митрополита касательно ростовского епископа, о чем хлопотал было Андрей. Только одним своим правом — правом избрания митрополитов на Русь — патриарх ни за что не хотел поступиться и практиковал его в более широких размерах, чем это дозволялось канонами церковными. Именно, вместо того, чтобы предоставлять избрание митрополита собору местных епископов и лишь утверждать их выбор и посвящать новоизбранного, патриарх сам избирал, посвящал и посылал на русскую кафедру митрополитов. Поэтому–то летописи наши обыкновенно выражаются так: в N году»приде митрополит». Не удивительно после этого, что наши митрополиты домонгольского периода почти все были родом греки. Известны только два случая, когда митрополиты были поставлены на Руси собором русских епископов; это Иларион и Климент Смолятич. Первый случай был при Ярославе I: он в 1051 г.«собрал епископов и (не входя в предварительное соглашение с патриархом) поставил митрополитом Руси Илариона» , бывшего священника в княжеском селе Берестове [около Киева.]. Это был строгий подвижник, втайне ходивший из своего села к Днепру в маленькую, двухсаженную пещерку для молитвы, притом же человек умный,«книжный»и чрезмерно красноречивый, — словом, вполне достойный митрополичьей кафедры. Этим, вероятно, и следует объяснить его избрание. Но избирая его без ведома патриарха, ни Ярослав, ни епископы вовсе не хотели порвать связи с константинопольской кафедрой и уничтожить существовавший прежде обычай поставления митрополитов. Поэтому–то мир между Константинополем и Киевом остался не нарушенным , патриарх согласился дать свое благословение Илариону , любезно прислал к нам певчих для обучения русских стройному церковному пению , и русские по смерти Илариона без возражений приняли пришедшего из Константинополя митрополита Ефрема . |
| Лука Жидята, Ефрем Переяславский, Владимир Мономах , Всеволод Георгиевич получили хорошую подготовку, а про Смоленского князя Романа Ростиславича известно, что он устраивал школы, содержал целый штат греков и латинистов, сам занимался и других побуждал к изучению греческой литературы. Смолятич родом, Климентий мог быть воспитанником такой школы и мог получить превосходное греческое образование. Природная, без сомнения, склонность его к умозрительному мышлению могла найти обильную для себя пищу в произведениях греческой дохристианской литературы; русский митрополит мог читать в подлиннике или в греческих же компиляциях Гомера, Платона и Аристотеля, и, как видно, усваивал себе отчасти их мировоззрения, за что и подвергался нападениям со стороны консервативно-православной партии Смоленска и лице пресвитера Фомы. Этот последний также получил греческое образование, но, по-видимому, считал ненужным знание языческой литературы. Во времена Климента и среди его киевской паствы находились изумительные начетчики в греческой письменности» (стр. 5–6). Это последнее утверждение г. Лопарев основывает на следующем месте послания м. Климента: «поминаю же пакы реченого тобою, учителя григория. его же и свята рекл не стыжюся, но не судя его хощу рещи но истиньствуя. григорей знал алфу, якоже и ты, и виту, подобно и всю. к, и д . (24) словес грамоту. а слышиши ты ю оу мене, мужи имже есмь самовидец, иже может един рещи алфу, не реку на сто, или двесте. или триста или д ста, а виту також» 13 ... Лопарев думает также, что и учитель Фомы Григорий «знал хорошо греческий язык». Но насколько увлеклись оба исследователя, доказывает Голубинский в новом издании своей «Истории» (стр. 846–853). Нарисованную ими «великолепную картину состояния у нас просвещения в XII в.» Голубинский считает «плодом недоразумения и перетолкования». Никаких особых литературных направлений и кружков ученых тогда не было. Отвечая на укор Фомы в философском характере своего послания к князю Ростиславу, Климент заявил, что писал к князю именно, а не к Фоме, и что к последнему писать (кроме настоящего раза) не намерен. |
| Что поучения святоотеческие не оставались у нас только словом, что они переходили в великое дело, глубоко влиявшее на жизнь народную, тому неоспоримое доказательство– столь многочисленные святые и праведные русские подвижники. Как бы ни старалась скептическая критика принизить просветительное и нравственно-воспитательное историческое значение русского монашества, даже и она принуждена признать, что «с самой первой поры являлись у нас отдельные подвижники, не исчезавшие во все время периода до-монгольскаго, как, не исчезли они и после» 306 . «В нашем отечестве», замечает проф. Терновский, «иночество возродилось с энтузиазмом и увлечением своих первых времен, а Патерик печерский, по богатству духовно-аскетического эпоса, может достойно соперничать с палестинским, синайским и египетским; русские иноки вполне вошли в круг идей, которыми питался аскетизм восточный» 307 , и эти благородные идеи, эти святые чувства они, с величайшим смирением, но и с героическою твердостью, воплотили в своей собственной жизни и в воздействии на нравы окружавшей их среды.Они, выражаясь словами древнейшего памятника, «имели истинное смирение и кротость, и собою всем подавали пример», были полны «великою любовью» и «поучали с великою пользою», оттого и были «почитаемы всеми» 308 . Именно из самых ранних времен церковной нашей жизни доносятся свидетельства о желании «многих» внимать их «медоточным поучениям, кипевшим Духом Святым», «излиху насыщатися сладостью книжною» и исповедовать праведникам грехи свои 309 . Эти подвижники зараз – и нравственные воспитатели народа, и умственные просветители его, проводники «света разума» в сумрачный мир языческих суеверий 310 . Это – первые наставники к познанию «словес книжных» о которых уже печерский инок-подвижник Нестор говорит: «се бо суть реки, напояющи вселенную, се суть исходища мудрости; книгам бо есть неисчетная глубина; симо бо в печали утшаемы есмы: си суть узда воздержанию» 311 . В лице киевского митрополита Илариона седая старина сохранила нам величавый образ проповедника настолько же просвещенного, насколько талантливого, в котором природный дар красноречия вдохновляется пламенною живостью веры. В лице преп. Кирилла Туровского , опять подвижника, мы видим воплощение «книжнаго» пастыря, иного, более суровоаскетического типа 312 . Еще более ученым, не чуждым уже даже «мудрованию от Омира, Платона и Аристотеля, славных в еллинских странах», является современник Кирилла, митрополит Климент Смолятич 313 . До самого монгольского разгрома такие руководители церкви усердно помогали в распространении просвещения князьям 314 , несомненно обнаруживавшим в эту пору большую заботливость как о своем личном образовании, так и о народном 315 . |
| Возможно и всего вероятнее, что таким учителем его был грек из числа прошедших строгую школу греко-византийских риторов и грамматиков: таковых много было тогда в Византии, и нет причины, почему бы они не могли появляться в то время на Руси, в качестве учителей, в домах богатых и знатных людей, тем более, что русские князья и наше высшее духовенство из греков, а также и постоянные оживленные сношения с Царьградом, особенно по делам церковным, как нельзя более благоприятствовали этому. Нам кажется, было бы более непонятным противное: разве напр. в эпоху послепетровских реформ, положивших предел отчуждению России от Западной Европы, наши родовитые дворяне мыслимы были без иностранных гувернеров и учителей? А что у греков всегда в изобилии были ученые риторы и грамматики, готовые ехать за море и предлагать желающим свои услуги, – достаточно указать на их постоянный отлив в Западную Европу, в Италию, напр., притом в эпоху позднейшую, в XIV–XV в., где естественно они не могли ожидать такого гостеприимства, какое могли встретить в единоверной им православной России, подчиненной в церковном отношении Константинопольскому патриарху. Судя по сохранившимся памятникам нашей литературы XII в., переводным и оригинальным, среди которых и творения Кирилла Туровского занимают одно из видных мест, время это было весьма оживленным, как в книжном, так и в общепросветительном отношении, а потому немыслимо, чтобы вся умственная деятельность тогдашних передовых русских людей ограничивалась лишь усвоением готового запаса славянских переводов, достававшихся нам от болгар, и чтобы не было у нас людей, не только знакомых с греческим языком, но и проходивших настоящую греко-византийскую школу и имевших полную возможность самостоятельно почерпать начатки божеской и человеческой премудрости прямо из первоисточника – из творений отцов и учителей церкви на подлинном языке, а также из творений светских, древне-классических и средневековых византийских писателей. – О современнике Кирилла Туровского , епископе Клименте Смолятиче, отзываются как «о книжнике и философе, каких еще и не бывало в русской земле» 241 , а в своем недавно открытом Послании Климент Смолятич вынужден был оправдываться от взводимых на него обвинений в том, что, являя из себя философа, тщеславился этим и писал – мудрствовал «от Омира, Платона и Аристотеля», славных в Эллинских странах 242 . |
| В форме торжественной проповеди, разделенной на три части, Иларион развивает три идеи: о духовном превосходстве Нового Завета (то есть «благодати») над Ветхим Заветом («законом»), о великом значении крещения Руси и роли князя Владимира в достижении величия земли Русской. Постепенно переходя от общего к частному, Иларион соединяет богословскую мысль и политическую идею. Его рассуждения представляют стройное и органическое развитие одной идеи – прославления Руси. В то же время Илариону чужда мысль о национальной ограниченности. Он все время подчеркивает, что русский народ есть только часть человечества. «Слово о законе и благодати» – произведение единственное в своем роде. Таких трудов не знала Византия. Это историософское сочинение, утверждающее существование Руси, ее связь с мировой историей, ее место в мировой истории. Из него, как из семени, выросло гигантское древо русской литературы и философской мысли. Другим знаменитым древнерусским мыслителем был митрополит Климент Смолятич, о котором летописец говорит, что такого мудрого философа Русь еще не видывала. К сожалению, до наших дней сохранилось лишь одно его сочинение, которое свидетельствует о блестящем знании автором греческих и александрийских источников. Работ другого древнерусского мыслителя – епископа Кирилла Туровского – сохранилось значительно больше. По его проповедям видно, что это был выдающийся оратор, подражавший знаменитым греческим риторам. На севере Руси выделялся новгородский епископ Лука. Его стиль не так изящен, как у южан, зато этика поучительна, предметна, конкретна. Следует отметить, что на севере Руси богословская и философская мысль выражалась не столько в литературных памятниках, сколько в храмостроительстве и иконописи, достигших большого художественного совершенства. Огромное значение для русской культуры имели летописи. Подобно «Слову» Илариона, летописание было проникнуто стремлением осознать текущие события через обращение к прошлому. Поэтому интерес монахов-летописцев к истории своего народа выразился не только в прославлении деяний христианских подвижников, но и подвигов древних языческих князей. |
|
|
