| Во-первых, неправо мнение Сперанского о священнике как «представителе всех верных» в таинстве Покаяния: «Священник, при исповеди, не есть представитель всех верных, а носитель (не представитель) власти Господа, Иисуса Христа, разрешителя грехов наших» 27 . Во-вторых, Сперанский считает, что прилепляться к видениям нельзя, но принимать их с благодарностью нужно, тогда как «отцы говорят, чтобы совсем не принимать видений» 28 . Святитель между прочим считает, что последнее должно относиться и к тому, что обозначается понятием Фаворского света 29 . В-третьих, Сперанский описывает пережитое им мистическое созерцание как состояние «великой пустоты»: «Такое совершенное бессмыслие чуждо св. отцам... Они стояли во время умной молитвы и всем советовали стоять в том убеждении, что Господь близ и внимает, то есть предстоять умно Господу и взывать к Нему: взыска Тебе лице мое» 30 . Правда, и здесь святитель оговаривается, что Сперанский мог неточно выразить свою мысль 31 и что утрачивать ощущение себя человек может и будучи восхищен в истинное созерцание, однако, полагает он, «так как эти последние состояния редки и даются немногим, то можно с основательностью полагать, что Сперанский не его разумеет и не его испытывал с своим другом» 32 (Справедливости ради надо напомнить, что Сперанский знал и какой-то иной мистический опыт, пережитый им, в частности, в Перми, хотя описание этого опыта, судя по всему, и не сохранилось.) Наконец, святитель Феофан намечает точку расхождения между подлинным и ложным мистическим опытом. Она возникает при переходе от словесной «внешней» молитвы к молитве внутренней: рождающаяся при углубленном погружении в молитву теплота может иметь как естественное, так и благодатное происхождение. Поскольку же теплота эта сладостна, постольку «трезвенники напрягаются, минуя эту сладость, установляться в одном предстоянии Господу, с полной Ему преданностью, как бы в руки Ему полагая себя; на сладость же, от теплоты исходящую, не опираются и внимания к ней не приковывают» 33 . Кроме того, чтобы не ошибиться в истинном происхождении этой сладостной теплоты, надо иметь опытного духовника – ошибка Сперанского в том, что он считает возможным самому достичь высот богообщения. Таким образом, основные претензии святителя сводятся к недооценке Сперанским роли духовного руководства и описанной последним обезличенной форме мистического созерцания, заставляющей по меньшей мере заподозрить ее в неистинности. 4 |
| Философия XVIII в., как известно, народила много таких умов; русская духовная академия всегда изготовляла их достаточно. Это был Вольтер в православно-богословской оболочке. Но Сперанский имел не только философский, но еще и необыкновенно крепкий ум, каких всегда бывает мало, а в тот философский век было меньше, чем когда-либо. Упорная работа над отвлеченностями сообщила необыкновенную энергию и гибкость мышлению Сперанского; ему легко давались самые трудные и причудливые комбинации идей. Благодаря такому мышлению Сперанский стал воплощенной системой, но именно это усиленное развитие отвлеченного мышления составляло важный недостаток в его практической деятельности. Продолжительным и упорным трудом Сперанский заготовил себе обширный запас разнообразных знаний и идей. В этом запасе было много роскоши, удовлетворявшей изысканным требованиям умственного комфорта; было, может быть, даже много лишнего и слишком мало того, что было нужно для низменных нужд человека, для понимания действительности (у него больше политических схем, чем идей); в этом он походил на Александра, и на этом они сошлись друг с другом. Но Сперанский отличался от государя тем, что у первого вся умственная роскошь была прибрана и стройно расставлена по местам, как дорогие безделки в уборной опрятной светской женщины. Со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум; после Сперанского, не знаю, появится ли третий. Это была воплощенная система. Ворвавшись со своими крепкими неизрасходованными мозговыми нервами в петербургское общество, уставшее от делового безделья, Сперанский взволновал и встревожил его, как струя свежего воздуха, пробравшаяся в закупоренную комнату хворого человека, пропитанную благовонными миазмами. Но в русский государственный порядок он не внес такого движения, как в окружавшую его петербургскую правительственную среду. Тому причиной был самый склад его ума. Это был один из тех сильных, но заработавшихся умов, которые, без устали все анализируя и абстрагируя, кончают тем, что перестают понимать конкретное. |
| Когда образованы были министерства, министр внутренних дел граф Кочубей перезвал его в свою канцелярию с оставлением в прежней должности статс-секретаря при Государственном совете. Все важнейшие проекты законов, изданных с 1802 г., были редактированы Сперанским как управляющим департаментом министерства внутренних дел. С 1806 г., когда первые сотрудники императора удалялись от него один за другим, Сперанский за болезнью Кочубея раз послан был с докладом к императору. Александр, уже знавший ловкого и расторопного статс-секретаря, был изумлен искусством, с каким был составлен и прочитан доклад. С тех пор они сблизились. Отправляясь на свидание с Наполеоном в Эрфурт (1808 г.), император взял с собой Сперанского для докладов по гражданским делам. В Эрфурте Сперанский, отлично владевший французским языком, сблизился с представителями французской администрации, присмотрелся к ним и многому от них научился. Раз на балу, говорят, император спросил Сперанского, как ему нравятся чужие края в сравнении с отечеством. «Мне кажется, – ответил Сперанский, – здесь установления, а у нас люди лучше». «Воротившись домой, – заметил император, – мы с тобой много об этом говорить будем». По возвращении в Россию Сперанский назначен был товарищем министра юстиции и вместе с императором начал работать над общим планом государственных реформ. Этот план отличается особенностями, которые имеют тесную связь с характером и складом ума его составителя. Впечатлительного, более восприимчивого, чем деятельного, Александра подкупило обаяние этого блестящего ума, твердого, как лед, но и холодного, как лед же. Сперанский был лучшим, даровитейшим представителем старого, духовно-академического образования. По характеру этого образования он был идеолог, как тогда говорили, или теоретик, как назвали бы его в настоящее время. Ум его вырос в упорной работе над отвлеченными понятиями и привык с пренебрежением относиться к простым житейским явлениям, или, говоря философским жаргоном, к конкретным, эмпирическим фактам жизни. |
| И, по–видимому, Ив. Сперанский вполне с этим согласен, то есть тоже рассуждает, в сущности говоря, пантеистически. Этому нисколько не мешает та поправка, которую он вносит в это рассуждение, когда пишет: «Историческое христианство не есть последняя ступень в развитии религиозного процесса, а только предпоследняя» , поскольку и Вл. Соловьев пишет: «Если признать в Нем (Христе. — А. Л.) степень, безусловно, высшую… то… Он должен бы был явиться в конце‚ а никак не в средине истории… Разум истории… заставляет нас признать в Иисусе Христе… первое и всеединое Слово Царства Божия… Богочеловека, или безусловную индивидуальность» . Но тогда получается, что Царство Божие на земле, которое наступит после окончания человеческой истории, отличается от пантеистического Христа только тем, что в Царстве Божием на земле все будут Христами. Значит, и сам Ив. Сперанский тоже сбивается на пантеизм. Основной ошибкой всей философии Вл. Соловьева Ив. Сперанский считает отождествление отвлеченной логики с догматическим богословием. Вл. Соловьев, согласно Ив. Сперанскому, отождествляет, например, свои первые три ступени логического мышления с христианским учением о троичйости лиц Божества. Это, однако, является, по Ив. Сперанскому, роковой ошибкой всей философской системы Вл. Соловьева, поскольку в исходном первоначале ее вовсе нет ничего такого, что мы должны были бы назвать Отцом, и во втором, уже расчлененном начале, нет ничего такого, что мы должны были бы назвать Сыном. Ив. Сперанский приписывает Вл. Соловьеву то, что он не называет субординационизмом, но то, что является самым настоящим субординационизмом, согласно которому все последующие ступени излияния Божества слабее и хуже предыдущих вплоть до вещей материального мира . Тут, однако, необходимо заметить, что Ив. Сперанский чересчур увлекается. При изложении основных понятий логики Вл. Соловьева еще и можно было до некоторой степени допускать, что категории этой логики Вл. Соловьев буквально отождествляет с христианскими догматами. |
| Г.А. Воскресенский отождествил два перевода – кратко-апракосный и гетровый, приписав последний Мефодию, хотя И.В. Ягич указывал на некоторые отличия этих переводов в своём исследовании о Мариинском евангелии. Ввиду этого Г.А. Воскресенскому следовало бы привести какие-то доказательства в пользу своего мнения 31 . Наконец, М.Н. Сперанский подверг пересмотру выводы Г.А. Воскресенского о греческой основе древнеславянского перевода Евангелия и Апостола. Он перепроверил чтения Евангелия от Марка и варианты к ним (по изданию Г.А. Воскресенского) с греческими списками по изданию К Тишендорфа и, неожиданно для себя, обнаружил «совершенно обратное тому, что утверждал автор» 32 , а именно, древнейший текст редакции «А» чаще совпадает не с «лукиановскими» текстами, (группа ипс9 в обозначении Тишендорфа), а с западными текстами (Синайский, Ватиканский и др. списки). «Таким образом, группа „унц9“ из всех рассмотренных случаев объясняет только 24, a 29 случаев, т. е. более половины, она объяснить не может. Это простое соотношение показывает, что группа „унц9“ далеко не представляет такого типичного ряда списков для характеристики оригинала славянского перевода» 33 . М.Н. Сперанский полагает, что такими типичными списками, важными для характеристики греческого оригинала славянского перевода, были западные Синайский IV в., Ватиканский IV в., Парижский 62 VIII в. и др., однако для нашего времени, как будет показано выше, этот вывод уже устарел. М.Н. Сперанский не ограничился одним разбором трудов Г.А. Воскресенского, он предложил свою версию истории славянского перевода Евангелия. Основываясь на факте, отмеченном и Г.А. Воскресенским , что между 1-й и 2-й редакциями есть не только различие, но и много общего, что есть списки, текст которых занимает промежуточное положение между текстами списков двух редакций, Μ.Н. Сперанский подверг ревизии само понятие редакции как последовательного исправления или нового перевода текста, каким оперировал Г.А. Воскресенский . М.Н. Сперанский считает, что «возникновение 2-й редакции нельзя себе представить в виде одного момента», что «вторая редакция славянского текста возникла не сразу , не путём одной сверки, а постепенно , путём целого ряда сверок, исправлявших, и изменявших старый текст не весь сразу, a постепенно . |
| И Александр — решился. Оставаясь верным себе, он неуклонно следовал своей уклончивости. Потому-то удаление Сперанского (само по себе, быть может, и впрямь неизбежное) и было превращено именно в падение; отставка чиновника — в «мистериальное» действо на тему «змея на груди». Год 1812. Март. 17. Воскресенье. День. Через фельдъегеря Сперанскому приказано явиться к императору. Вечер. В 8 часов пополудни Сперанский принят в императорском кабинете. Вопрос: «Скажи мне по совести, Михайло Михайлович, не имеешь ли ты чего на совести против меня?» И вновь: «Повторяю, скажи, если что имеешь». Ответ: «Решительно ничего». Обвинения по адресу Государственного секретаря: 1) финансовыми делами старался расстроить государство; 2) стремился налогами привести в ненависть правительство; 3) презрительно отзывался о правительстве. Итог: «Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. Во всякое другое время я бы употребил год или даже два, чтобы исследовать истину полученных мною против тебя обвинений и нареканий. Теперь же, когда неприятель готов войти в пределы России, я обязан моим подданным удалить тебя от себя. Возвратись домой, там узнаешь остальное. Прощай!» После двухчасовой аудиенции Сперанский выходит из царского кабинета; вместо бумаг пытается уложить в портфель шляпу; внезапно садится на стул в полном изнеможении. Через несколько минут дверь отворяется, и появившийся на пороге Александр упавшим голосом говорит: «Еще раз прощайте, Михайло Михайлович», после чего вновь скрывается в кабинете. Ближе к полуночи. После разговора с царем Сперанский заезжает к своему конфиденту Магницкому. Жена в слезах: мужа на казенный счет увезли в Вологду. Дома Сперанского дожидаются Балашов и правитель канцелярии Министерства полиции де Санглен. Обыск. Ближе к рассвету. Запечатав в особый конверт бумаги, предназначенные для передачи лично государю, Сперанский оставляет письмо для любимой дочери и ненавистной тещи, садится в карету и отправляется туда, куда указан ему путь, — через Арзамас и Муром, мимо Болдина и Сарова, в Нижний Новгород. |
| Во второй половине августа Ростопчин так уверен в своих силах, так уверен, что он своей энергичной деятельностью извел всякую крамолу в столице, что предлагает гр. Толстому переправить Сперанского из Нижнего в Москву «для прекращения деятельности мартинистов». Сперанский и в ссылке не дает ему покоя 90 . В июне он всеми мерами старается воздействовать на императора в целях еще большего очернения своего врага, показать, что Сперанский чрезвычайно опасен. «Народ (?) снова возмутился против Сперанского», – пишет он Александру 30 июня. « " Презренный» Сперанский, – сообщает он 23 июля, – опасен в Нижнем, где он находит сочувствующих мартинистов даже в лице представителей высшего духовенства нижегородского, епископа Моисея» 91 . Ростопчину очень хотелось заполучить Сперанского в Москву; если этого не произошло, то под его влиянием Сперанский отправляется в Пермь. Борясь с «проповедниками иллюминатства», Ростопчин большое внимание уделяет и иностранцам, проживающим в Москве. Заподазривая их в сочувствии к Наполеону и в шпионстве, он и их подвергает целому ряду кар, смешивая в одну кучу представителей всех наций. Эти иностранцы принадлежали преимущественно к мирному торгово-промышленному классу, экономические интересы которого были связаны с Россией. Несомненно, среди них были сочувствующие Наполеону. Иначе и не могло быть. Но столь же несомненно, что никаких агрессивных действий они предпринимать не могли. Об их лояльности свидетельствует уже сам по себе факт миролюбивого отношения к ним русских. В то время, когда под влиянием положения дел на театре военных действий в Москве определенно уже начинает сказываться беспокойство, когда, по словам Ростопчина, по городу начинают передаваться различные сказки о видениях, о голосах, слышанных на кладбище, и т.п.; одним словом, тогда, когда понемногу (особенно после оставления Смоленска) начинает расти столь понятное тревожное настроение, иностранцы живут в Москве совершенно спокойно. Достаточно привести свидетельство московского патриота С.Н. Глинки (в записке о 1812 г.), чтобы в этом увериться. «Я близок был к народу, – пишет автор, – я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, всегда в Москве и в окрестностях Москвы, и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России». Московскому властелину подобное отношение к иностранцам со стороны населения не могло нравиться. Ведь это отсутствие патриотизма, а главное, при таких условиях добрые подданные могут прельститься наполеоновскими прокламациями. И граф Ростопчин как бы ставит своей задачей разжечь ненависть к иностранцам, по своему обыкновению не стесняясь никакими мерами. |
| Не многие, получившие общую известность сведения о жизни его повторяемы были так часто, что было бы излишне повторять их еще раз без всяких прибавлений, и потому мы ограничимся самым кратким воспоминанием пребывания его в здешней семинарии и последующей жизни. Сперанский прислан был для высшего образования из Владимирской семинарии в 1789 г. и обучался четыре года богословским и философским наукам и высшей математике. По окончании курса ему надлежало возвратиться в свою семинарию к учительской должности; но м. Гавриил, усмотрев в нем отличные дарования, оставил его в своей епархии и определил в семинарию учителем высшего, преимущественно церковного, красноречия и чистой математики 89 . Это был обыкновенный порядок вещей в отношении к лучшим воспитанникам, присылаемым сюда для образования. Усердие, с каким Сперанский проходил должность наставника, можно видеть уже из того, что в самое короткое время преподавания словесности он составил весьма хороший учебник по этому предмету. В апреле 1795 г. м. Гавриил выбрал его в префекты семинарии, вероятно по надежде, что он вступить в монашество, так как в эту должность определяемы были по преимуществу лица из монашествующего духовенства; но Сперанский через два года вышел из семинарии и духовного звания (13 дек. 1796 г.) 90 . Образованный и сильный вельможа своего времени, генерал-прокурор князь Алексей Борис. Куракин, у которого он был домашним учителем и секретарем, принял его секретарем в свою канцелярию. Сперанскому было в то время 26 лет. Из канцелярии генерал-прокурора он перешел правителем дел в Комиссию о снабжении Петербурга хлебом и сделался известным Государю Цесаревичу Великому Князю Александру Павловичу, который по званию С.-Петербургского военного генерал-губернатора был председателем этой Комиссии; а по восшествии Его на престол Сперанский остался при Нем в звании статс-секретаря. По особенной Монаршей милости он возводим был от одного достоинства к другому с чрезвычайной быстротой, так что через четыре года службы на новом поприще (1801 г. |
| На листах 13–17 помещен отрывок Первоевангелия, издаваемый ниже. Так как со стороны содержания эта Минея-Четья не была подробно описана и не было сделано указание на текст Первоевангелия, то вполне естественно, что он мог ускользнуть от внимания Сперанского, выводы которого, поэтому, теперь должны видоизмениться. Но непростительно известному галицкому ученому Франку, когда он делает выводы на основании сравнения издаваемого им текста с одним лишь из изданных текстов, и поэтому приходит прямо к ошибочному заключению. В настоящее время должно быть хорошо известно, что невозможно написать историю памятника, не привлекая к сравнению всех известных списков, тем более не должно пренебрегать уже изданными. Об этом ниже. В своем исследовании Сперанский указал на особый текст Первоевангелия, сообщенный ему Н. С. Тихонравовым. В нем оказалось только 16 глав по принятому разделению, т. е. он оканчивается чудом над Иосифом по поводу беременности Марии. Главная особенность списка, говорит Сперанский, та, что здесь мы имеем перед собой попытку перевода Первоевангелия с славянского книжного на народный русский язык;.... этот вид текста может быть до некоторой степени сочтен переходной ступенью искусственного литературного памятника в число произведений народной словесности (стр. 25). Тихонравовский список есть список великорусский с малорусского оригинала. В приложении автор напечатал текст Первоевангелия, в объеме первых VII глав, по рукописи Новороссийского университета 86. Особенность этого текста, говорит Сперанский, составляют язык и форма изложения. Если в списке Тихонравова чувствовалась живая народная струя, то в списке Новор. университета она уже настолько проникла в самый текст, что прямо возобладала над старым книжным языком перевода; в связи с этим является и свободное (сравнительно) отношение к подлиннику, чем объясняются и отклонения от него (стр. 118). Тут же Сперанский приводит в параллельной таблице ряд слов из рукописей – Чудовской, Тихонравовской и Одесской, из которого видно, по его словам, что «стремление к народности в языке пошло еще далее под пером писца». |
| Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать. В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот — хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто-то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его. Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский. Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку. — Очень рад вас видеть, князь, — сказал он. — Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. — У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. — И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся. Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. |
|
|
