| Ни «здравствуй», ни «прощай не вымолвят друзья, Чтоб, всех житейских дед конец или начало, Кипучий самовар, домашний запевало, Не подал голоса и не созвал семьи... 226 Тот же характер имеет известная шуточная пьеса: «Масляница на чужой стороне». Встретив зиму на чужой стороне в немецкой земле, поэт горячо ее приветствует и высказывает опасение, что немцы не сумеют должным образом принять гостью – так, как встречают ее в России 227 . «Русские проселки» – стихотворение чисто сатирического содержания. В нем изображается езда по русским проселочным дорогам, разумеется, в самом непривлекательном виде 228 . Такого-же характера – «Зимние карикатуры» – ряд сатирических заметок под заглавиями: «Русская луна», «Кибитка», «Мятель», «Ухабы», «Обозы» 229 . В стихотворении «Станция» сравниваются русские и польские дороги 230 . Как человек, видевший много разных перемен и разных реформ, Вяземский часто любит возвращаться к прошлому и сравнивать с ним настоящее. К таким стихотворениям особенно относятся стихотворения, написанные в конце 60-х и в начале 60-х годов, когда разные реформы пробудили все русское общество к самой разнообразной деятельности. Таковы стихотворения: «У страха глаза велики» (в 1858 г.); «Что так шумите вы» (в 1862г.); «Нередко нам – кто-ж не слыхал? – пеняли» (в 1861г.); «Слово примирения» (в 1858 г.); «Старое поколение» (1841 г.) 231 . В молодых годах Вяземский слыл человеком либеральным; в это время он становится уже консерватором. Первое стихотворение еще направлено против людей, боящихся всякого нововведения, во всяком новом движении видящих опасный шаг и потому заранее стращающих всякими бедствиями. Есть люди, – и таких не мало, – Вся жизнь их бесконечный страх, Не Божий, мудрости начало, А страх больной с бельмом в глазах. Глаза их чем тупей и лживей, Тем дальновидней быть хотят. Их мудрость в том, что все пугливей Они на все и всех глядят. Они живут в особом мире; Им мало видеть то, что есть: Где прочим дважды два четыре, Там им с испугу – пять и шесть. У них всегда, как от угара, |
| Во время Крымской войны московское дворянство избрало старика Ермолова руководителем ополчения. Казалось, одно имя седовласого героя способно на чудо! Алексей Петрович отказался по старости: как-никак, ему было под восемьдесят, по тем временам – возраст Мафусаилов. Второй подобный долгожитель в списках славных русских полководцев XVIII – XIX вв не значится… Многим из нас Ермолов памятен по Пушкинской строке: «Смирись, Кавказ: идёт Ермолов!». Нужно осознать, что это не дежурная похвала поэта полководцу: столичное общественное мнение уже испытывало влияние французских и английских газет, кричавших о зверствах русских на Кавказе. П.А.Вяземский эмоционально критиковал Пушкина – и в письме А.Тургеневу и, надо думать, в доверительных разговорах: «Что за герои Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего? Что он, как черная зараза, губил, ничтожил племена? От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если бы мы просвещали племена, то было бы, что воспеть. Поэзия — не союзница палачей…». Вяземский в те годы щеголял вольнодумством в либеральном духе: интересы государства ставил ниже личных свобод. Под старость князь Вяземский запоёт другие песни, превратится в консерватора… А Пушкина Ермолов интересовал чрезвычайно. Они встречались, Пушкин намеревался писать историю генерала, но оставил нам всего лишь краткое описание: «С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом», — таким увидел старика Ермолова Пушкин. Мудро рассуждал о Ермолове Николай Лесков: «Ермолов поистине характернейший представитель весьма замечательного и нескудно распространенного нас типа умных, сильных, даровитых и ревностных, но по некоторым чертам «неудобных русских людей». Славу его протрубили не пристрастные газеты, не реляции, которые пишутся в главных квартирах и возвещают то, что желательно оповестить главной квартире, — славу его пронесли во всю Русь на своих костылях и деревяшках герои-калеки, ходившие с Алексеем Петровичем и в огонь и в воду, и после, за мирным плетением лычных лаптей, повещавшие «черному люду», как с Ермоловым было и умирать красно». |
| Останется Митька один. Наденет на себя гвардейский мундир, шпоры прикрепит, шпагу нацепит. Сядет Митька за стол, нальет рюмку вина, подымет, выпьет. Эх, и жизнь! Нравилась эта жизнь Митьке. Человека убили Заспорили как-то поручик Вяземский с драгунским майором Дубасовым, кто важнее: офицер гвардейский или армейский. — Гвардия есть опора царя и отечества! — кричал Вяземский. — Гвардии сам Петр Великий положил начало. — Опора, да не та, — отвечал Дубасов. — Гвардейские офицеры — одно только название, что гвардия. Сидите в Питере, на балы ходите. А кто за вас отечество защищает, кто кровь проливает? Мы, армейские офицеры. Обозлился Вяземский, полез в драку. Только Дубасов был умнее — драться не стал, а бросил к ногам поручика перчатку: вызывал Вяземского на дуэль — стреляться. Узнал Митька о случившемся, думает: «Как так, из-за такого дела — и стреляться? Мало ли на селе мужики спорят. Так ежели из-за каждого спора стреляться, скоро и живых не останется». Достал поручик ящик с пистолетами, почистил, щелкнул Митьку по носу и поехал за секундантом. Лег поручик в этот день раньше обычного. Лег и сразу заснул. А Митьке не спится. «Как это так? — думает. — Завтра стреляться, а он хоть бы хны». Утром, еще не рассвело, приехал за поручиком секундант. Оделся поручик, умылся, выбежал на улицу и сел в возок. — А как же я? — остановил его Митька. — Что — ты? — говорит поручик. — Сиди дома, вари кофе. Через час буду. — Потом подумал, добавил: — А коли беда случится, поезжай, Митька, в Рязанскую губернию, разыщи поместье Василия Федоровича Вяземского, скажи: мол, так и так. У него и останешься. Понял? — Понял, — ответил Митька, а самому про это и думать страшно. И стал Митька ждать поручика. Ждет час, второй, третий. Нет поручика. «Ну, — решил Митька, — убили». А вечером поручик вернулся. Весел, насвистывает что-то. Бросился Митька к нему. — Ну как? — спрашивает. — Что — как? — Ну, дувель эта самая… — А, дуэль! — усмехнулся поручик. — Что дуэль… Застрелил я его. Вот и все. — И щелкнул Митьку опять по носу. — Только утром это еще было. |
| – Спасибо, батюшка, спасибо! Награди тебя Господь и все святые угодники! Нечего делать, кормильцы, постараюсь, хоть на свою голову, горю пособить. Отойдите, родимые, дело глаза боится! Опричники отошли. Мельник нагнулся над Вяземским, перевязал ему раны, прочитал «Отче наш», положил руку на голову князя и начал шептать: «Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья, будь по-моему! Слово мое крепко!» По мере того как старик шептал, кровь текла медленнее и с последним словом совсем перестала течь. Вяземский вздохнул, но не открыл глаз. – Подойдите, отцы родные, – сказал мельник, – подойдите без опасенья; унялась руда, будет жив князь; только мне худо… вот уж теперь замечаю, язык костенеет! Опричники обступили князя. Месяц освещал лицо его, бледное как смерть, но кровь уже не текла из ран. – И впрямь унялась руда! Вишь, старичина, не ударил лицом в грязь! – На тебе твои золотые! – сказал старший опричник. – Только это еще не все. Слушай, старик. Мы по следам знаем, что этой дорогой убежал княжеский конь, а может, на нем и боярыня ускакала. Коли ты их видел, скажи! Мельник вытаращил глаза, будто ничего не понимал. – Видел ты коня с боярыней? Старик стал было колебаться, сказать или нет? Но тот же час он сделал следующий расчет: кабы Вяземский был здоров, то скрыть от него боярыню было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще Бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню. Этот расчет решил его сомнения. – И слухом не слыхал, и видом не видал, родимые! – сказал он. – И не знаю, про какого коня, про какую боярыню говорите! |
| Исследовательница творчества Вяземского В.С. Нечаева считала, что князь стилистически тщательно шлифовал свои записи, прежде всего те, которые публиковались при его жизни. Под «шлифовкой» можно понимать и серьёзную внутреннюю самоцензуру, тактичность в отношении к людям, чьи родственники или близкие друзья к тому времени ещё были живы. Записные книжки – литературный феномен. «Они, – пишет Нечаева, – не сменяли одна другую при окончании (хронологического и буквально бумажного – авт.), а служили одновременно долгие годы, причём записи могли вноситься через десятки лет! В один и тот же «год» Вяземский вносил зачастую запись в две или даже в три книжки, выбирая из них ту, которая по своему назначению более подходила для той или иной записи. Были книжки-альбомы стихов и прозы; книжки путевых заметок, книжки для копирования важных документов, для выписок из прочитанного, для дневниковых записей» (В.С. Нечаева. «Записные книжки». П.А. Вяземского. – М., 1963. – С 346.) Его метафоры, образы неожиданны и запоминаются, что и есть знак настоящей литературы: ”И волки сыты, и овцы целы”, – было в первый раз сказано лукавым волком или подлою овцой… Тут нет мудрости, а или насмешка, или низость. Счастливо то стадо, вокруг коего волки околевают с голода («Воспоминания»). Разбирая «Недоросля», Вяземский подчёркивает то, что наш нынешний учитель, а тем более, читатель-школьник, в силу слабого представления о социальной действительности времени действия комедии, просто выпускает из виду важные детали. Он не замечает, что разговор идёт не о забавном баловне XVIII века, а о духовной драме человека и его семьи: Невежество, в котором рос Митрофанушка, – пишет князь, – и примеры домашние (жизни) должны были готовить в нём изверга, какова мать его, Простакова. Именно говорю: изверга, и утверждаю, что в содержании комедии «Недоросль» и в лице Простаковой скрываются все пружины, все лютые страсти, нужные для соображений трагических. Жаль, что из школьной программы практически исключили «Недоросля» Фонвизина. |
| Живая ветвь от корня славы, Под нею царства улеглись; На нем мы призываем Бога; Им братья мы семьи одной, И у последнего порога На нем прощаемся с землей… О, дорожи своим залогом! Блюди тобой избранный путь, И пред людьми и перед Богом, Святая Русь, – святою будь! В этом стихотворении Вяземский как никогда раньше и позднее сближается со славянофилами и с предтечей славянофилов А.С. Шишковым, своим противником в прошлом. Как никогда Вяземский близок к признанию наивысшего и вечно живого священного достоинства церковнославянского языка и к признанию его неразрывного единства с современным русским языком. Это стихотворение непосредственно готовит взлет православно-державных настроений поэта, пришедшийся на годы Восточной (Крымской) войны (1853–1856). В начале 1849 года умерла последняя из дочерей Вяземского Мария. Поэт отвечает на испытание судьбы как христианин: он и его супруга Вера Федоровна решают поклониться святым местам. В июне 1849 года они выезжают в Константинополь к своему сыну, служившему там. Знаменательно, что их путь в Иерусалим прошел через священную для Православия столицу былой Византии – второй Рим, Константинополь. Лишь 7 апреля 1850 года они выехали из Константинополя в Палестину и 12 мая заказали на Голгофе обедню за упокой родных и друзей. Мистические впечатления от святых мест отразились в стихотворениях 1850 года: «Палестина», «Иерусалим». Правда, в то же самое время Вяземский излагает свои впечатления и дневниковой прозой – весьма рассудочно и почти скептически, сосредоточившись на том, что колеблет веру: «Гефсимания… Латины показывают одно место, где молился и страдал Спаситель, а греки другое. Вообще главная местность хорошо обозначена евангелистами; но жаль, что хотят в точности определить самое место, самую точку, где такое-то и такое-то событие произошло. Тут определительность не удовлетворяет, а напротив, рождает сомнение… Признаюсь откровенно и каюсь, никакие святые чувства не волновали меня при въезде в Иерусалим» . Очевидно, именно подобные душевные противоречия привели поэта к созданию «Молитвы ангелу-хранителю» (1850): |
| Т. И. Орнатская Рассказы Е. П. Яньковой, записанные Д. Д. Благово Известный русский поэт Петр Андреевич Вяземский заметил однажды, что он «большую часть так называемой изящной словесности нашей отдал бы (...) за несколько томов записок, за несколько несторских летописей тех событий, нравов и лиц, коими пренебрегает история». «Наш язык, – утверждал он, – может быть, не был бы столь обработан, стих наш столь звучен: но тогда была бы у нас не одна изящная, но зато и голословная, а была бы живая литература фактов, со всеми своими богатыми последствиями». 729 Вяземский ссылался на Пушкина, на его беседы с Натальей Кирилловной Загряжской. «Пушкин, – вспоминал он, – заслушивался рассказов Натальи Кирилловны, он ловил в ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил прелесть историческую и поэтическую, потому что в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории». 730 Со времени, когда были написаны эти строки, минуло почти полтора столетия, и русская мемуарная литература получила в этот период мощное и оригинальное развитие. Воспоминания, дневники, записки, не говоря уже о том ярком и своеобразном ответвлении мемуарной литературы, каким явилась так называемая автобиографическая художественная проза, – все это составило тот широчайший и богатейший историко-культурный фон, ту «живую литературу фактов», о которой говорит Вяземский. Огромное культурно-познавательное значение всех этих материалов, те «богатые последствия», которые, по выражению того же Вяземского, они имеют и могут иметь в развитии литературы, ныне ни у кого не вызывают сомнений. Прекрасно понимал это и Д. Д. Благово, создатель книги «Рассказы бабушки...» Он писал: «Все те мелочные подробности ежедневной нашей жизни, которыми мы пренебрегаем в настоящее время (...), становятся драгоценными по прошествии столетия, потому что живо рисуют пред нами нравы, обычаи, привычки давно исчезнувшего поколения и жизнь, имевшую совершенно другой склад, чем наша». |
| В 1806 году, после иезуитского пансиона, Вяземский на краткое время оказался в пансионе, «учрежденном в Петербурге при новообразованном педагогическом институте». Из преподавателей этого заведения он помянул добрым словом одного только француза, у которого на уроках переводил с русского на французский «Деревню» Карамзина. Вернувшись в начале 1807 года в Москву, Вяземский получает домашние уроки у профессоров Московского университета, немцев по происхождению. С единственным русским профессором, А.Ф. Мерзляковым, он с самого начала поссорился, написав на него первую в своей жизни эпиграмму, в которой обыграл принятую у Мерзлякова подпись под печатными стихотворениями – «Мрзк» – как «мерзкий». По признанию Вяземского, эпиграмма «имела большой успех в кругу немецкой профессуры» . Возможно, что это первое русское произведение поэта, и знаменательно, что оно оказалось направленным против русского преподавателя. В 1807 году Вяземский некоторое время находится «под сентиментальным наитием Шаликова», последователя Карамзина. В это время он пишет свой словесный портрет в карамзинском духе: «У меня чувствительное сердце, и я благодарю за это Всевышнего!» Образ «Всевышнего» лишен каких бы то ни было вероисповедных оттенков – в духе «веротерпимости», как у Карамзина и как в сочинениях масонов. «Всевышний», который обитает везде и, между прочим, в обожествляемом им «чувствительном сердце» писателя – это слегка прикрытое выражение всебожия, пантеизма. Сам Карамзин писал о божественном всеведении, всесилии, благости и вездесущести художника: «Кто через мириады блестящих сфер, кружащихся в голубом небесном пространстве, умеет возноситься духом своим к престолу невидимого божества; кто внимает гласу его в громах и в зефирах, в шуме морей и – собственном сердце своем; кто в атоме видит мир и в мире атом беспредельного творения; кто в каждом цветочке, в каждом движении и действии природы чувствует дыхание высшей благости и в алых небесных молниях лобызает край Саваофовой ризы – тот не может быть злодеем» (Нечто о науках, искусствах и просвещении. 1794) . |
| В духе Карамзина юный Вяземский ставит свое «чувствительное сердце» и «воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное» выше рассудочных «философских систем». В 1807 году в «Вестнике Европы» (основанном в 1802 году Карамзиным) за подписью «В…» появилась статья «О магии». Есть основания считать ее автором Вяземского (и, таким образом, относить появление его первого печатного произведения к 1807 году, а не к 1808, как принято). Находясь с 1807 года под обаянием Карамзина, Вяземский, естественно, увлекся возможностями творческого воображения, понимаемого магически. При этом, как и Карамзин, он должен был решать вопрос об отношении к обычной древней магии с ее утомительными для вольного «чувствительного сердца» предписаниями. Предписания эти в своем большинстве объявлялись «суевериями» (здесь карамзинское направление больше всего расходилось с масонством). Именно этим вопросам и посвящена статья «О магии», в которой сверхъестественные, сверхприродные, и, таким образом, божественные способности человека не отвергаются, но отвергается неудобоносимое бремя древних магических обрядов и предписаний, особенно связанных с черной, злотворной магией. В статье говорится, что магия – «таинство делать то, чего не в силах сделать сама природа; это невозможно! Однако ж во все времена верили магии»; «древние маги были ученее других людей»; невежественному большинству они казались чудотворцами, умнейшие среди них закладывали основы будущих наук и занимались, например, астрономией, а «которые… были глупее» – астрологией; что же касается черной ворожбы, будь то причинение смерти на расстоянии с помощью восковых фигур или что-нибудь подобное, так это, с точки зрения автора, «нелепости», «безумство» . Через несколько лет Вяземский вместе с другими членами общества «Арзамас» станет со смехом воспроизводить приемы черной ворожбы. Вообще в дальнейшей жизни писатель неоднократно выступал против «суеверий», причем не только магических, но и простонародно-православных (как он считал), оставаясь в таких случаях, с одной стороны, последователем Вольтера, а с другой – Карамзина. Так, вспоминая о событиях 1807 года, он осудил «суеверие простонародное», по которому «Наполеон прослыл антихристом» . Между тем, подобное мнение о Наполеоне в 1812 году распространилось и в кругах высшего образованного общества, и среди священнослужителей; и оно, строго говоря, не противоречило мистической историософии Православия, согласно которой мир живет в непрестанном ожидании конца света, в непрестанной духовной борьбе со все новыми соискателями звания антихриста (от хода этой борьбы и зависит продолжение человеческой истории). |
|
|
