| Юрий Вяземский: Я согласен с Иваном. 11. Иван Курочкин, Москва: Ваше мнение - не нужна ли реформация Православной Церкви? Не слишком ли много в ней лишних догматов, чрезмерной обрядовости? Не пора ли ей стать ближе к современности? Юрий Вяземский: Это мое сугубо личное мнение, но я бы чтение Евангелия проводил на современном русском языке, чтобы слово Христово было понятно всем, пришедшим в храм. Иван Демидов: Преклоняюсь перед Юрием Павловичем, категорически не согласен. Владимир Легойда: Во-первых, во многих храмах, по крайней мере, Москвы после чтения церковно-славянского текста Евангелия священник повторяет этот же текст по-русски. Во-вторых, хотелось бы выступить защитником слова " догмат " , которое в советское время стало почти ругательным, а это серьезное непонимание того, что такое религия. Догмат не может быть лишним в религии. Религия без догматов невозможна, по крайней мере, христианство. А близость современности определяется не древними догматами, которые утверждают вневременные ценности, а умением преподносить их на современном языке. 12. Света, Мытищи: Кто ваша аудитория? На кого вы ориентируетесь при подготовке ваших передач (издания)? Юрий Вяземский: С моей аудиторией все очень просто. Моя покойная мама любила говорить: " Кто такой интеллигент? " . И сама отвечала: " Интеллигент - это тот человек, который смотрит программу " Умники и умницы " . Вы поняли, на что я намекаю? Иван Демидов: По разным оценкам, в нашей стране процентов 5-8 считают себя воцерковленными православными людьми. Но 60-70% при этом называют себя православными. Телеканал " Спас " считает, что он должен сдавать экзамены тем самым 5-8%. Но главная задача - работать на те самые 60-70% для того, чтобы привести их к воротам храма и передать с рук на руки священнику. Владимир Легойда: Журнал " Фома " - это издание, обращенное не к аудитории, а к личности. Поэтому мне сложно привести жесткие социологические параметры нашей аудитории. Позволю себе выразиться более метафорически. Журнал для тех, кому не все равно, зачем он живет, и у кого в данный момент болит прелюбопытнейший орган под названием " душа " . А он, поверьте, болит у людей разных возрастов, профессий, национальностей и даже вероисповеданий. |
| Автору не нужно быть нравственнее и нравоучительнее (Бога), Провидения, которое (Который) в действиях своих не подводит морального итога вслед за каждым событием («Фон-Визин», гл. VII). В статье «Ревизор», своеобразной апологии гоголевской пьесы, Вяземский замечает: …Мы признаём безнравственным сочинением то, которое вводит в соблазн и искушение. А в статье «Языков – Гоголь» говорит: В каждом человеке, порочном и злом, можно доискаться чувства совестливости, можно пробудить или предание, или надежду лучших дней; в обществе, хотя и болезненном, – и подавно. Во всяком случае, добро и зло, свет и тьма переливаются переходными отблесками и сумерками (1847). Юмор есть в Евангелии, у Святых Отцов и в церковной жизни. Добрая улыбка, приветливость, а не ирония и, тем более, сатира – знаки здоровой духовной жизни. Вяземский об этом знал и всё про это понимал. В книге «Фон-Визин» он поместил прозаическое переложение басни «Как кот сделался пустынником». Там рассказано про кота, решившего «перекраситься в чёрный цвет» и притвориться монашествующим, не «употребляющим мяса» (то есть мышей) пустынником. И трагической гибели мышек, попавшихся на такую хитрую уловку. Басня направлена «против лицемерия», но фактура у неё вполне однозначная – с церковной символикой. Из Воспоминаний следует привести ещё один очень забавный рассказ: Однажды, – записывает Пётр Андреевич, – приехал я в свою костромскую вотчину, в известное в краю торговое и промышленное село Красное. В воскресенье, по совершении обедни, священник сказал мне в церкви приветственную речь. Говорил он с жаром, народ слушал с благоговением. Восхваляя мои гражданские и помещичьи доблести, продолжал он, указывая на меня: «Вы не знаете ещё, какого барина Бог вам дал; так знайте же, православные братья: он русский Гораций, русский Катулл, русский Марциал!» При каждом из этих имён народ отвешивал мне низкие поклоны и чуть ли не совершал знамения креста. Можно себе представить, каково было слушать мне и какую рожу я делал при этой выставке и пытке. |
| Но зато подчас консерваторы в крестьянском вопросе, как, например, Мордвинов, были склонны к политическому либерализму; поэтому о конституции довольно много говорили в первые годы сгущавшейся постепенно реакции. Продолжая старые традиции дворянства, часто будут говорить нам современники об увенчании государственного здания собранием дворянских депутатов. Эту мысль выскажет крепостник, калужский предводитель дворянства кн. Н.Г. Вяземский, ее же будет проводить в 1818 г. в целях прекращения «беспорядочного управления» лифляндский дворянин Бок, те же определенно аристократические тенденции скажутся и в «пунктах» гр, Димитриева-Мамонова; отдаст дань увлечению «пэрством» Н.И. Тургенев и др. Конституционные разговоры найдут отклики и в периодической печати, и в «Духе Журналов», и в «Вестнике Европы», и в «Сыне Отечества». Все эти рассуждения будут стоять в связи с намеками о возможности введения конституционных учреждений в России, которые от времени до времени делает Александр, до Троппальского конгресса все еще игравший в Западной Европе либеральную роль. Эта либеральная нота прозвучит и в нравоучительной ноте испанскому правительству: «правители народов должны добровольно ими данными постановлениями предварять постановления насильственные»; но особенно отчетливо в варшавской речи императора при открытии польского сейма 15 марта 1818 г. Эта речь произвела действительно на многих очень сильное впечатление. Непосредственный ее слушатель будущий декабрист Лорер плачет от умиления или восторга; такое же сильное впечатление производит речь и на Волконского, «с этой поры, – говорит он, – думы мои приняли другое направление». «Вестник Европы», издаваемый теперь уже проф. Качановским, помещает отзывы заграничной печати об этой «превосходной речи». Все как бы заговорило после этой речи «языком законосвободным» «Ножницы представительства народного, – писал Вяземский, – придите к нам на помощь». «Пора, пора приставить к нему (правительству) в дядьки представительство народное, – замечал тот же Вяземский в письме к Тургеневу 17 марта 1817 года, – пусть дядька будет глуповат, но все дитя будет немного посмирнее. Беда только, как дядька не забудет, что он из рабов и станет на все говорить: «Ваша господская воля " ». «В Иркутске вряд нам увидаться, – пишет он Сперанскому, – разве восторжествует св. инквизиция; а бедных отправят для исправления под вашу державу». Но «оппозиция наша, – добавляет Уваров, – более скучная, нежели злая, а либерализм так рассеян и слаб, что и опасаться их нельзя». |
| – Пресвятая Богородица! Пожалей меня! Морозов подхватил Елену. – Эх! – сказал он. – Вот женское-то здоровье! Посмотреть, так кровь с молоком, а немного угару, так и ноги не держат. Да ничего, пройдет! Подходите, дорогие гости! Голос и приемы Морозова ни в чем не изменились. Он так же казался спокоен, так же был приветлив и доброхотен. Серебряный остался в недоумении, в самом ли деле он проник его тайну? Когда кончился обряд и Елена, поддерживаемая девушками, удалилась в светлицу, гости, по приглашению Морозова, опять сели за стол. Дружина Андреевич всех нудил и потчевал с прежнею заботливостью и не забывал ни одной из мелочных обязанностей, доставлявших в те времена хозяину дома славу доброго хлебосола. Уже было поздно. Вино горячило умы, и странные слова проскакивали иногда среди разговора опричников. – Князь, – сказал один из них, наклонясь к Вяземскому, – пора бы за дело! – Молчи! – отвечал шепотом Вяземский. – Старик услышит! – Хоть и услышит, не поймет! – продолжал громко опричник с настойчивостью пьяного. – Молчи! – повторил Вяземский. – Я те говорю, князь, пора! Ей-богу, пора! Вот я знак подам! И опричник двинулся встать. Вяземский сильною рукою пригвоздил его к скамье. – Уймись, – сказал он ему на ухо, – не то вонжу этот нож тебе в горло! – Ого, да ты еще грозишь! – вскричал опричник, вставая со скамьи. – Вишь ты какой! Я говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты не наш брат! Уж я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет! Слова эти были произнесены неверным языком, среди общего говора и шума; но некоторые из них долетели до Серебряного и возбудили его внимание. Морозов их не слыхал. Он видел только, что между гостями вспыхнула ссора. – Дорогие гости! – сказал он, вставая из-за стола. – На дворе уж темная ночь! Не пора ли на покой? Всем вам готовы и перины мягкие, и подушки пуховые! Опричники встали, благодарили хозяина, раскланялись и пошли в приготовленные для них на дворе опочивальни. |
| – Со старым человеком? Стало быть, с Морозовым? С мужем своим? – Нет, не должно быть: Морозов будет подороднее, да и одежа-то его другая. На этом простой кафтан, не боярский; должно быть, простой человек! Вяземский задумался. – Старик, – сказал он вдруг, – умеешь ты сабли заговаривать? – Как не уметь, умею. Да тебе на что, батюшка? Чтобы рубила сабля али чтоб тупилась от удара? – Вестимо, чтобы рубила, леший! – А то, бывает, заговаривают вражьи сабли, чтобы тупились али ломались о бронь… – Мне не вражью саблю заговаривать, а свою. Я буду биться на поле, так надо мне во что бы ни стало супротивника убить, слышишь? – Слышу, батюшка, слышу! Как не слышать! – И старик начал про себя думать: «С кем же это он будет биться? Кто его враги? Уж не с Басмановым ли? Навряд ли! Он сейчас о нем отзывался презрительно, а князь не такой человек, чтоб умел скрывать свои мысли. Разве с Серебряным?» Но мельник знал через Михеича, что Серебряный вкинут в тюрьму, а от посланных Вяземского, да и от некоторых товарищей Перстня слышал, что станичники освободили Никиту Романыча и увели с собой; стало быть, не с Серебряным. Остается один боярин Морозов. Он за похищение жены мог вызвать Вяземского. Правда, он больно стар, да и в судном поединке дозволяется поставить вместо себя другого бойца. «Стало быть, – расчел мельник, – князь будет биться или с Морозовым, или с наймитом его». – Дозволь, батюшка, – сказал он, – воды зачерпнуть, твоего супостата посмотреть! – Делай как знаешь, – возразил Вяземский и сел, в раздумье, на сваленный пень. Мельник вынес из каморы бадью, опустил ее под самое колесо и, зачерпнув воды, поставил возле князя. – Эх, эх! – сказал он, нагнувшись над бадьей и глядя в нее пристально. – Видится мне твой супротивник, батюшка, только в толк не возьму! Больно он стар. А вот и тебя вижу, батюшка, как ты сходишься с ним… – Что ж? – спросил Вяземский, тщетно стараясь увидеть что-нибудь в бадье. – Ангелы стоят за старика, – продолжал мельник таинственно и как бы сам удивленный тем, что он видит, – небесные силы стоят за него; трудно будет заговорить твою саблю! |
| Юрий Вяземский: Наденька, Вы сами противоречите, говоря, что взрослый человек для этих детей не авторитет. Если эти несчастные дети живут " по понятиям " , то, значит, для них уже есть авторитет, и этот авторитет уголовный мир. Что же делать? Надо спасать этих детей. Чем ниже они опустились, чем страшнее их жизнь, тем больше их надо спасать. И прежде всего любить. И прежде всего постараться понять. И обязательно надеяться на то, что это спасение возможно. И тогда Бог нам поможет. Владимир Легойда: Дорогая Надя, спасибо Вам большое за то, что Вы взяли на себя этот, в полном смысле слова, подвиг. Мне кажется, что проблему этих детей никакие православные или не православные СМИ решить не могут. Чтобы решить, надо жить с этими детьми, а не давать им журнальчики. СМИ могут выполнять лишь профилактическую роль в этом плане. Мне было бы интересно Ваше мнение: мне кажется, что для таких детей очень значимой и важной была бы встреча с православным священником. Я уверен, что они тонко реагируют на фальшь, и настоящий священник мог бы им действительно помочь. 26. Леонид Виноградов, Милосердие.ру: Православная вера - для всех. Надо ли отделять молодежь от остальных? Юрий Вяземский: Дорогой Леонид, прочтите, пожалуйста, сцену в Евангелии, где в городе Капернауме Господь поставил перед Апостолами ребенка, и обратите внимание на то, что Он говорил своим ученикам... Конечно, молодежь надо отделять от остальных, потому что, как учил Христос, молодежь к Богу ближе. 27. Леонид Виноградов, Милосердие.ру : Когда, на ваш взгляд, человек вырастает из номинации «молодежь»? Юрий Вяземский: Русский человек, дорогие друзья, - никогда. И это многое объясняет. 28. Диакон Федор Котрелев, Нескучный сад: Что надо делать, чтобы православные издания и телепередачи стали массовыми? Пока аббревиатура православные СМИ содержит противоречие - все они НЕ МАССОВЫЕ. Иван Демидов: Массовым издание или телепрограмму делает возможность доступа для зрителей и читателей и, конечно, содержание. Я думаю, что сегодня уже делается много усилий, в том числе и Вашим изданием, отец диакон, " Нескучный сад " , для того, чтобы у нашего, во многом затравленного почти столетьем зрителя или читателя, появился навык к подобному " содержанию " . А что касается тиражей газет и журналов или доступных телеканалов, сейчас, конечно же, мы не в лучшей ситуации по сравнению с светскими СМИ. Но надо работать. |
| В Записке… Вяземский довольно оригинально оправдывался: Легко судить меня по письмам: но чем же я виноват, что Бог назначил меня быть грамотным, что потребность сообщать и выдавать себя посредством дара слова, или, правильнее, дара письменного, пала мне на удел в числе немногих из русских. Наполовину ирландец, князь, «слывший за англомана», в качестве оправдания личной, пусть умеренной, но оппозиционности, выводил свою русскую причастность, русское «горение сердца» (а не своё славянское, не христианское и не дворянское). Он спрашивал, вопрошал: … неужели равнодушие есть добродетель, неужели гробовое бесстрастие к России может быть для правительства надёжным союзником? («Записка…») И сам же признавался: В припадках патриотической желчи (Пушкина он корил за патриотическую щепетильность – А.Ш.) при мерах правительства, не согласных, по моему мнению ни с государственной пользою, ни с достоинство русской нации… Я часто нарочно передавал сгоряча письмам моим животрепещущее соболезнование моего сердца. То есть Пётр Андреевич таким способом обращался к Императору, минуя печатные издания, не утруждая себя использовать эзопов язык и полунамёки. О нас, русских людях, вне сословий, чинов и званий, по одному уже рождению и языку принадлежащих этой земле, Вяземский пишет с лёгкой досадой, но тепло и сочувственно: Мы редко готовимся предварительно к чему-нибудь определённому. Такой уж у нас климат. В течение года у нас много коротких дней: и в жизни нашей так же. Воспитание не успевает перерождать нас, мало успевает и обогащать. Некогда есть роковое слово, которое часто у нас слышится. Как бы то ни было, мы создания или издания, не специальные, а более энциклопедические и эклектические. Мы справочные словари, а не трактаты (Характеристические заметки и воспоминания о графе Растопчине). Судя по всему, князь Пётр Андреевич первым обратил внимание и на причуды русского разговорного: Есть на языке нашем оборот речи совершенно нигилистический , хотя находившийся в употреблении ещё до изобретения нигилизма и употребляемый доныне вовсе не нигилистами. «Какова погода сегодня?» – «Ничего». – «Красива ли женщина, о которой вы говорили?» – «Ничего». – «Довольны ли вы своим губернатором?» – «Ничего». И так далее. В этом обороте есть какая-то русская, лукавая сдержанность, боязнь проговориться, какое-то совершенно русское себе на уме (выделено Вяземским, «Записная книжка»). Сложно утверждать наверняка, но складывается впечатление: Розанов читал Вяземского, причём внимательно. Его рассуждения о русских людях не только по смыслу, но даже интонационно стилистически очень схожи. |
| Мы грешны – любим перемену! Здесь все должно на время быть! (К Нисе. 1808) Загробная жизнь в этом мире – продолжение все того же вечно играющего воображения, бесконечно ловящего мгновения счастья, мелькающего как «тень»: С улыбкой на устах в свет новый преселимся, И там, в раю теней, с тобою вечною любовью насладимся. (Молодой Эпикур. 1810) Естественно, что творческое воображение, или «сон», может быть и неудачным – разрушительным, а не зиждительным. Может быть таковым и соборное воображение целого народа в определенное время. Так юный Вяземский порою был склонен думать о современном себе русском народе: У вас «авось» – России ось – Крут и т, верт и т, А кучер спит. (Сравнение Петербурга с Москвой. 1811) Позднее именно это представление легло в образную основу стихотворения «Русский Бог» (1828): русское соборное воображение, творящее русскую действительность, предстает в этом стихотворении пугающе беспорядочным, ничтожным и по сути не русским, а никаким. Уже в 1810 году поэт начинает посмеиваться над своим мечтательным карамзинским направлением (позже эти насмешки сольются с общим духом шутовства и самоосмеяния, свойственного обществу «Арзамас»). Сквозь этот не очень добрый смех просматривается совсем уже недоброе и несмешное сближение своего художественного сознания с «сатанинским» (потому и смеховым) мировосприятием. В стихотворной шутке «Быль в преисподней» (1810) сторонники Карамзина представлены духовными союзниками «сатаны»: как «сатана» в аду, так и они в земной жизни отвергают творчество поэта С.С. Боброва, умершего как раз в 1810 году. При этом Вяземский осмеивает «шахматно-пегий гений» Боброва. Казалось бы, поверхностная шутка, но она в действительности очень глубока: магия творческого воображения, представляющая мир производным или, по крайней мере, зависящим от художественной воли писателя, является, с мистической точки зрения, попыткой осуществления «сатанинского» желания стать «богом» и управлять мирозданием. Таким образом, Вяземский уже предсказывает свое будущее арзамасское прозвище «Асмодей» – по имени нечистого искушающего духа из баллады Жуковского «Громобой» (1810). Асмодей Жуковского, между прочим, внушает Громобою: |
| Государь был в театре. Вернувшись из театра, Государь отправил к Арендту фельдъегеря с письмом, в котором была вложена записка к Пушкину. Ее нужно было дать прочест поэту и вернуть обратно. «Я не лягу спать, я буду ждать ответа Пушкина», – писал Государь Арендту. Около умирающего поэта собрались его близкие друзья: Данзас, Плетнев, Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, граф М. Ю. Вьельгорский, Даль, д-р Спасский и друг. Наконец приехал Арендт и привез письмо. Государь писал: «Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не безпокойся, я беру их на свое попечение». (Текст академического издания.) Пушкин прочитал записку и долго не выпускал листка из рук, как бы не желая с ним разстаться. Подлинник записки не сохранился, но Жуковский, Вяземский, Тургенев и доктор Спасский, все приводят приблизительно одинаковый текст. Эти же лица приводят одинаково и ответ Пупшина: «Скажите Государю, жаль, что умираю, весь был бы его...». Вяземский же особенно подчеркивает: «Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим были произнесены...» Сомневаться в правдивости этих единодушных свидетельств невозможно. Оспаривают и даже опорачивают эти свидетельства только недобросовестные изследователи в Советской России. Обещание Государя взять на свое попечение семью Пушкина, сняло с последнего тяготу земных забот. Но просьба Государя исполнить христианский долг, т. е. причаститься Св. Таинств, пришла уже после того, как Пушкин сам выразил желание видеть священника. Когда доктор Спасский спросил, кого он хочет, Пушкин ответил: «Возьмите первого ближайшего священника». Послали за о. Петром из Конюшенной церкви. Священник был поражен глубоким благоговением, с каким Пушкин исповедывался и приобщался св. Таинств. «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать» сказал он кн. Е. Н. Мещерской (дочери Карамзина) – «Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я самому себе желаю такого конца, какой он имел». |
| Но в этих журнальных обличениях может быть и в самом деле есть несомненное добро, а именно: возраждающееся от них убеждение в народе, что высшее правительство не принимает, так сказать, на себя ответственности в этих злоупотреблениях, не застраховывает их законом молчания, которое налагается на общество» 242 . Суждения Вяземского не безупречны и далеко не имеют безусловной верности. Особенно часто в них встречаются преувеличения в похвалах разбираемому писателю, на что мы и указали выше, говоря о сочинениях Озерова и Дмитриева. Иногда слышится дух партии и особенное внимание и расположение к своему родному лагерю. Но в его критических разборах много и весьма замечательного; в них много меткого и оригинального, освещающего предмет с особенных сторон, которые были другими не замечены. Пересматривая свои сочинения для нового издания, он сам сознавал указанные недостатки, особенно преувеличения, но не хотел исправить их, находя справедливо, что они тесно связаны с достоинствами его сочинений, что умный читатель сумеет выделить сам, что ему не понравится. Кроме указанных сочинений, у Вяземского есть множество писем и заметок в так называемых «записных книжках». Вяземский не писал своих мемуаров методически, не вел аккуратно своих дневников; то и другое заменяли для него письма и записные книжки, коих в Остафьеве сохранилось 37 и которые напечатаны в 8, 9 и 10 томах нового издания. В этих записках он с полною откровенностию говорит о всех важных событиях своей жизни, обо всем, что приводилось видеть, слышать, читать замечательного. Он говорит о себе: Годов и поколений много Я пережить уже успел, И длинною своей дорогой Событий много подсмотрел. Талантов нет во мне излишка, Не корчу важнаго лица; Я просто – записная книжка, Где жизнь играет роль писца. Вяземский рассказывает множество воспоминаний о разных ученых, литературных, правительственных и политических деятелях, как то: о графах Разумовских, об Остермане, императрице Екатерине II, императоре Александре I и его сподвижниках, о Сперанском, Магницком; из литературных деятелей говорит о Гнедиче, Дельвиге, Баратынском, Тургеневе, Чаадаеве и проч. |
|
|
