| Разумеется, саморазвивающегося коллективного разума не существует нигде, кроме как в сочинениях фантастов ХХ века. Любой гаджет имеет параметры работы, которые придуманы не другим гаджетом, а людьми. Поэтому они могут корректироваться с учетом ситуативных политических или экономических интересов. Но не будем отвлекаться от основной мысли Л. Севастьянова. Итак, несть Бога кроме блокчейна, а Стив Джобс и Марк Цукерберг — его пророки. Похоже, мы имеем дело все же с религией, не христианской, но оккультно-сциентистской, вроде пресловутой сайентологии. Именно это и представляет собой заявленная автором «сублимация религиозного чувства» при внимательном изучении. Термин «сублимация», на первый взгляд, выглядит в тексте статьи лишней красивостью, но это важный элемент риторического камуфляжа: под вывеской «сублимации» проглядывает инициация, смена культа. Де-факто речь идет о смене православной мировоззренческой парадигмы на культур-протестантскую, причем в ее радикальной трансформации в сторону секуляризма, постмодернизма и трансгуманизма, в связи с чем сегодня приходится применять термин «второй протестантизм». Это течение медленно развивается сегодня в правом, либерал-православном секторе церковного пространства как греко-протестантский проект. «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног» — этот мотив слышится довольно настойчиво, хотя и убран в подтекст. Вообще едва ли не самая примечательная черта обсуждаемой нами статьи заключается в том, что автор, занимая изучающе-отстраненную позицию по отношению к исторической религии и классической религиозности, строит свой нарратив так, что он постоянно порождает новые, сциентистски стилизованные теологемы. Здесь вера в непогрешимость «коллективного разума», в абсолютное знание, доступное его адептам при условии цифровой инициации, и почти марксистская вера в историческую необходимость. Не забыты и кары, которые падут на головы отступников. Автор не жалеет красок, чтобы показать незавидное будущее тех, кто не проникся энергиями цифровой Плеромы, «передовой магии», пророками которой оказались Google и «Яндекс». Статья Леонида Севастьянова представляет собой в полной мере катехизаторский текст, этим она и интересна. Все это несколько напоминает рассуждения Ульриха Бека об «обществе риска» и «команде мировой опасности», которая имеет право ради сохранения институциональных завоеваний либерализма применять чрезвычайные методы управления. Разница в том, что авторитаризм доктрины Севастьянова имеет не алармистский, как у Бека, а триумфально-оптимистический характер. |
| Между тем падишах велел утром привести к нему пойманного нечестивца того Мехти и говорит ему: – По чьему повелению убил ты великого армянина Мирака? – Ни по чьему, а потому, что он отказался подчиниться мне и не восславил имени наш его пророка, – отвечает он. – Не поэтому, а потому, что мы спустили тебя с привязи и все оставили на твое усмотрение. Вот из-за чего ты осмелился совершить это злодеяние, – сказал падишах и, схватив в ярости каленый кирпич, метнул в лицо мерзавца и разбил его. Тогда воины по приказу царя напали на него с камнями и палками и убили его. Падишах приказал отрубить ему голову и послать ее сыну Мирака со словами: «Смотри, как я отомстил за тебя врагу и безжалостно дал отрубить голову убийце твоего отца». Затем они понесли [голову Мехти] и повесили на рыночной площади, а тело нечестивца выбросили за город на съедение собакам и птицам. Был у падишаха Ягуба великий князь, по имени Хасум, возвысившийся [еще] при падишахе Гасане, отце его, который назначил его зевиадаром 1222 . Без него не выносился ни один приговор при царском дворе. Он был страшно оскорблен [случившимся], особенно тем, с какими почестями был предан земле Мирак и как позорно был убит и выброшен Мехти. В тот же день страстной субботы, выйдя [с царского двора], он собрал около двадцати тысяч мужчин, и они, подняв табут 1223 с телом нечестивца над своими головами, понесли его хоронить. Они громко вопили и провозглашали его шехитом, т. е. [человеком], воспринявшим мученическую смерть от рук неверных. Узнав об этом, падишах Ягуб послал того же Вели-бека с войсками. Настигнув их, они первым делом сорвали с них синие траурные чалмы, надетые в честь мерзавца, раскроили им черепа и рассеялись, разломав и разбросав по земле [также] табут с костями нечестивца. [Напоследок] схватили бека Хасума с пятью знатными сеидами 1224 и повели к падишаху. И вот говорит ему гневно падишах: «О главарь злодеев, как осмелился ты удостоить великих почестей ненавистного мне и с поруганием убитого мной [человека]?». И, ударив его мечом по плечу около шеи, убил его, а у сеидов приказал содрать кожу с лица, вырвать им языки и подвесить каждому на грудь. В таком позорном виде, посадив их на воз, повезли [напоказ] по всему городу, а затем убили. |
| — Приезжала! — И дедушка радостно улыбнулся. — Отыскала меня, старика… — Здесь? — Да! Барыня совсем. И все у нее по-хорошему. Меня приласкала — подарков навезла. Арапку в самую морду поцеловала. Просила ее у меня. «У нас, — говорит, — холить ее станут…» Ну да нам-то не расстаться с ней. И она от тоски подохнет. — А Арапка ее узнала? — Ну, где… Комочек ведь была она тогда… девчонка-то… Эх, брат Арапка, пора нам с тобою на вечное успокоение. Пожили, будет… А? Арапка вздохнула. Страшные люди (Из детских воспоминаний приятеля) I Жили мы в Дербенте. Нынче мирный и тихий — в те далёкие годы этот город был передовою русскою твердыней у величавых и грозных вершин воинственного, полуразбойничьего-полурыцарского Дагестана. Наш дом прятался в глухой татарской улице, вверху, — так что большой зелёный купол «персидской мечети», когда я глядел в окно, представлялся мне внизу и так близко, что стоило только прыгнуть, чтобы очутиться на нём. Порою по двору мечети медленно проходили важные муллы в белом. Ветер с гор, долетая сюда, чуть-чуть шевелил большие деревья, выросшие над входом в неё, в камнях древней стены. Наш балкон тонул в яркой зелени гранатников. Раздражённо-красные цветы их дразнили взгляд, а громадная айва, точно благословляя мою кровлю, протягивала над нею густолистые ветви. По ночам случалось просыпаться от бешеного крика и беспорядочных выстрелов оторопью. Я так и знал; удальцы из Дювека, — лезгинского аула, висевшего над Дербентом, — прорвались в городские улицы и подняли там отчаянную суматоху, Утром подберут несколько трупов, и как потом окажется, — горцы увезли в плен какого-нибудь бека или утащили девушку. Поговорят об этом на базарах и забудут. Бека, — если у родных хватит средств, — выкупят, а молоденькую татарку всё равно не вернёшь, — она через неделю уже далеко от Дювека. Лихие барантачи продадут её в Чечню. Чечня — в Кабарду, а в Кабарде всегда были турецкие скупщики для анатолийских невольничьих рынков. Через год, через два родные, неведомо какими путями, узнают, что их Алсын, Гюль или Зюлейка благоденствует где-нибудь в Смирне или Бруссе, а то и в самом Стамбуле женою паши, ест рис до отвалу, толстеет от розового варенья и медовых шербетов, целые дни проводит (верх блаженства для восточной женщины) в банях, шуршит шёлковыми шароварами и не может без улыбки вспоминать о скромной дарая , которую она носила в праздничные дни дома. |
| Мы сражались на канале Патегу при Аварисе, и там я получал награды. Я одержал победу. Об этом было заявлено царскому летописцу, и тогда мне дано было дорогое ожерелье из золота. Я сражался во второй раз в этом месте и во второй раз я получил награду. Я одержал победу, и драгоценное золото дано было мне во второй раз. Я имел битву при Такамите, к югу от этого города, и взял в плен человека. Чтобы захватить его, я погрузился в воду, и чтобы избегнуть дороги чрез город, я вместе с ним перешел через воду. Об этом упомянуто было царскому летописцу, и я еще раз получил в подарок золото. Мы взяли Аварис, и я захватил в плен мужчину и трех женщин, четыре человека всего». Следующие строки этой надписи содержат перечисление многих других подвигов и подобных же подарков, и затем мы читаем в ней: «я привел двух офицеров, которых я взял в плен на корабле «Язва» 242 (корабль царей-пастухов), и затем мне дано было пять голов на мою долю и пять ста 243 земли моему собственному городу. То же самое было сделано и всему войску моряков... Я возведен был в сан «царского воина». Я возведен был в достоинство начальника моряков» 244 . Эта надпись доказывает как фараоны щедры были на подарки и почести в отношении своих любимцев и насколько действия фараона Апапи по отношение к Иосифу находятся в согласии с общим характером и обычаями царей страны. На одном памятнике Туринского музея мы находим и еще другой замечательный пример. Он интересен тем более, что личность, которой он посвящен, имеет весьма много черт сходства с Иосифом. Эта личность называется на памятнике Бека, – имя, которое означает «раб». Бека говорит, что он исполнил свои обязанности по отношению к своим родителям, но не поименовывает их, вероятно потому, что он был чужеземного происхождения. Он сделался любимцем одного фараона, который также не поименован. Фараон этот осыпал его своими милостями и сделал в особенности начальником общественных житниц. По странной случайности, чрезвычайно необычной на египетских памятниках, этот памятник не содержит ни одного слова в честь богов, почитавшихся в долине Нила. |
| Устрялова о неминуемом перерождении советской власти в «нормальное» буржуазно-национальное государство, теория Казем-Бека как будто принимает реальные очертания. К тому же с семнадцатого года мир прыгнул из реальности в фантастику. Самые несбыточные мечты стали казаться возможными. Как известно, Казем-Бек проявил в этой обстановке необыкновенную энергию и крупный организаторский талант. Он завязывает связи с Кириллом Владимировичем и добивается у него апробации. Он затем завязывает связи с Муссолини, сподобляется у него аудиенции и определенных денежных субсидий. Ему наконец удается заинтересовать своим планом советское посольство в Париже, с которым поддерживается негласная связь и от которого (как можно догадываться, это не установлено) также получаются определенные денежные средства. Наконец благодаря талантливой пропаганде ему удается привлечь к этому делу многих русских молодых эмигрантов, которые основывают полувоенную организацию типа гитлеровских штурмовиков, носят особую форму, по-военному салютуют Казем-Беку на собраниях и встречают его криками: «Глаза!» (по образцу «Heil Hitler»). В тридцатые годы это движение погасло, война заставила вообще забыть о русских эмигрантских движениях двадцатых годов. К чести Казем-Бека, он не пошел на сговор с гитлеровцами и даже как будто одно время был интернирован немцами в лагерях. Затем конец войны. Прыжок за океан. Он в Америке. Позабытый и растерявший старые связи, бывший кандидат в вожди ведет тихий и скромный образ жизни в Канзасе. Он постарел. Ему уже под пятьдесят. Но энергия еще бьет ключом. Пожилой господин с восточной внешностью, унаследованной от деда, с манерами великосветского человека, одетый с иголочки, он еще бесконечно привлекателен для женщин, — он умеет импонировать, держать тон важного барина. В 1956 году — последнее в его жизни сальто-мортале: неожиданно он возвращается в Советский Союз. Обстоятельства его возвращения свежи в памяти людей, которые жили и действовали в те времена, — он публикует ряд статей, он выступает по московскому радио, он рвется к жизни и деятельности. |
| Я замолчала, глядя то на одного, то на другого. Оба старика стояли в глубоком молчании, тяжело дыша, с потупленными глазами. Это длилось несколько минут, тянувшихся, казалось мне, бесконечно. Наконец, гробовую тишину нарушил голос дедушки-наиба: — Ты слышал, Хаджи, как щебетала ласточка, залетевшая к нам из райских кущ Аллаха? Предвечный послал нам одного из своих ангелов мира. Не нам, верным мусульманам, противиться воле Его… Дитя право. Мир да почиет над кровлями саклей наших. Дай твою руку! Что это? Во сне или наяву? Сильная, смуглая рука бека протянута дедушке Магомету. Тот от души пожимает ее. Потом, точно какая-то высшая сила толкает их друг к другу, и оба мои дедушки обнимаются у меня на глазах… Нина бек-Израэл, ликуй! Нина бек-Израэл, если в душе твоей порой бывает темно и печально, то сегодня все озарено ярким солнечным светом!.. Глава девятая ПРАЗДНИК В БЕСТУДИ. ДЖИГИТОВКА ГУЛЬ-ГУЛЬ ПОХИЩЕНА Дедушка-наиб решил хорошенько отпраздновать день своего примирения со сватом. В кованых железом сундуках у дедушки-наиба хранилось много золотых туманов, он славился своим богатством и своими табунами далеко за пределами аула. В джуму вечером в гости к наибу собралось столько народу, что всех едва удалось усадить в просторной сакле бека-Мешедзе. Не надо и говорить, что самыми почетными гостями были мы с дедушкой Магометом. Моих дедушек с детства связывала самая трогательная дружба, и обоих тяготила их многолетняя распря. Теперь бек-Мешедзе был счастлив оказать гостеприимство Хаджи-Магомету. Усадив его на почетном месте на груде подушек, крытых коврами, наиб сам подавал гостю бузу, сам готовил душистый кальян, подчеркивая особое отношение знаками уважения и почтительности. Когда я вошла в саклю об руку с моей милой Гуль-Гуль, там было так накурено ароматическими травками, что в первую минуту ничего нельзя было рассмотреть в благоуханном тумане. Когда глаза мало-помалу привыкли к окружающему, прежде всего я увидела старых, бородатых горцев с неподвижно суровыми лицами, в праздничных бешметах, сидящих на подушках, раскуривая кальяны. |
| И резким, почти незнакомым мне голосом Бэлла крикнула что-то по-татарски и понеслась вперед, схватив за повод коня Израила. Я помчалась за ними, стиснув каблуками крутые бока горной лошадки, предназначенной мне Бэллой. Умное животное не требовало понукания. Оно неслось, не отставая ни на шаг, вслед за конями моих друзей. Это была бешеная скачка, которой я не предвидела конца… Я не могу понять, как мы не сверзились в бездну все трое, потому что черная мгла ночи мешала нам видеть, что было впереди нас. Зато позади — мы знали это отлично — собиралась погоня… Внезапно мертвая тишина горной ночи нарушилась выстрелами из винтовок и топаньем копыт нескольких десятков коней. Замелькали огни фонарей, казавшихся хищными, страшными глазами шакалов. Вот она уже близко, страшная погоня… Я не могла различить во мраке, велика ли была толпа всадников, следовавшая за нами, но шум голосов и выстрелы, раздававшиеся поминутно, говорили за то, что Эйше не теряла времени даром и созвала чуть ли не всех джигитов аула Бестуди, чтобы преследовать нас. — Нас настигают, мы погибли! — произнес полный отчаяния голос Израила. — О, проклятье шайтану, поразившему меня болезнью!.. Я слаб, как дитя, и не могу с кинжалом в руках защищать вас, женщин! — Я убеждена, Израил, что ваши одноплеменники не причинят вам зла! — попробовала я успокоить его. — О, ты не знаешь их, госпожа! — подхватил с возрастающим волнением молодой бек. — Что прикажет мулла, то они и сделают с нами. А мулла никогда не простит мне, что я не пожелал иметь женой его внучку Эйше. — А ваш отец, наиб? — перебила я бека. — Разве он не заступится за вас? — Отец! — произнес он с горечью. — Разве ты не слышала, госпожа, что сказал отец? Он отрекся от Израила с той минуты, как Израил отказался повиноваться требованию муллы! Погоня между тем все приближалась и приближалась. Я уже могла различать ржанье коней и отдельные голоса преследовавших нас всадников. Мы неслись теперь как вихрь мимо поместья наиба, где несколько лет тому назад молоденькая княжна Бэлла наслаждалась безмятежным счастьем. В доме наиба еще не спали. В окнах горели огни. Должно быть, жена и дочери бека ожидали возвращения их повелителя из мечети. |
| — Слушай, девушка, — произнес мулла, лишь только я вошла и остановилась у порога, — мы позвали тебя, чтобы ты сказала мне правду… Ты теперь в нашей власти, и от твоего ответа будет зависеть твоя участь. Тут он перевел глаза на внучку и обратился к ней с вопросом по-татарски. Эйше что-то долго и пространно отвечала мулле. Когда она наконец замолчала, сидевшие на подушках горцы разом заговорили, перекрикивая один другого. Они долго спорили, размахивая руками, бесцеремонно указывая на меня пальцами, сердясь и волнуясь. Наконец они замолчали, утомленные долгим спором. Тогда мулла обратил ко мне свои пронизывающие, острые глазки и сказал: — Эйше говорила нам, что ты, девушка, уговорила бежать из аула бека Израила и Бэллу, дочь Хаджи-Магомета Брека, жену бека Израила Меридзе. Правда ли это? Я объяснила, что почти до последнего дня ничего не знала о бегстве, которое давно уже было порешено между ними. Мулла перевел мой ответ старейшинам аула. Бледное лицо стоявшей рядом со мной Эйше теперь вспыхнуло ярким заревом румянца. Глаза ее дико сверкнули, и она опять что-то скоро-скоро заговорила на своем непонятном мне языке, поминутно обращая ко мне взоры, исполненные злобы. — Эйше говорит, — снова обратился ко мне мулла, когда она замолкла, — что ты, девушка, уговаривала Бэллу Израил Меридзе и ее мужа креститься. Правда ли это? — Эйше права отчасти, — отвечала я, не колеблясь ни минуты. — Я хвалила Бэлле нашу веру и рассказывала ей о Христе Спасителе, хотя и без моего вмешательства Бэлла сделалась бы христианкой. — А-а! — почти простонал мулла, и маленькие глазки его засверкали такой ненавистью и угрозой, что мне стало жутко от этого взгляда. Он передал мои слова лезгинам. Услышав мой ответ из уст муллы, бек наиб сделал угрожающее движение рукой, но мулла удержал его и сказал по-русски, для того, должно быть, чтобы я могла понять его: — Бек Меридзе! Эта девушка принадлежит мне — ее участь в моих руках. — Скажи, девушка, — обратился он ко мне снова, — куда держали путь твои друзья? |
| Мне было жутко ехать по этому непривычному для меня пути. Голова моя кружилась, сердце замирало. Между тем Хаджи-Магомет, желая, должно быть, развлечь меня и отклонить мои мысли об опасности, нарушил молчание. — Волей Аллаха, — начал он, — у старого Магомета были две дочери. Одна из них, старшая, Марием, презрела законы Аллаха и Магомета, пророка Его, и перешла в веру урусов. Знатной княгиней стала красавица Марием… Но недолго радовалась она своему счастью: черный ангел прилетел за нею и унес ее в чертоги Аллаха… Другая дочь, Бэлла, веселая птичка, радость очей моих, нашла себе счастье: сын знатного наиба, молодой бек Израил, пленился ею и взял ее в жены. Семь лет живут они душа в душу, но враг людей и Аллаха, дух мрака и злобы — шайтан позавидовал людскому счастью: он не дал им потомства… Семь лет живут молодые супруги, не имея детей… Старый наиб, отец бека, требует от сына, чтобы он взял себе еще другую жену из нашего или чужого аула, но Израил не хочет… Израил любит одну Бэллу и не возьмет иной жены… Старый наиб разгневался на сына, так разгневался, что прогнал его из своего поместья, и Хаджи-Магомет принял бека и дочь свою в своей скромной сакле… Теперь Израил болен, сильно болен, но всесильный Аллах сохранит его для его друзей! Хаджи-Магомет смолк и погрузился в думу. Я смотрела на его бронзовое лицо, носившее на себе следы тревоги, которую переживал старик. Трое суток пробыли мы в дороге, проводя ночи в седле, встречая и провожая глазами солнце, улыбавшееся нам из-за горных хребтов. Нам попадались на пути лезгинские аулы, с маленькими, точно прилипшими к склонам гор, как гнезда ласточек, саклями. Женщины и дети высыпали на улицу при нашем появлении и, без церемонии указывая на нас пальцами, тараторили что-то на их непонятном для меня языке. Наконец к концу третьих суток мы достигли аула Бестуди, прилепившегося к горному откосу и повисшего над самой бездной, вследствие чего он казался неприступным. Лучшей крепости не могли бы выдумать люди. Сама природа укрепила аул со всех сторон, закрыв его горами и разбросав вокруг чернеющие, как ночь, бездны. |
| Поглядывает… Да, то есть это начинаются рыцарские романы: перед пацанами я не могу, а здесь… Это разное, как сейчас говорят. Это другое. Это другое, да, как сейчас говорят. Поэтому для меня слово «предательство», оно, наверное, больше к Родине — есть предатель Родины и к ситуации войны: человек предает сослуживцев ради корысти или из страха… А можно простить на войне предателя? В Евангелии сказано о прощении, там нет оговорок, Господь не оговаривает: за исключением случаев предательства… Ты помнишь «Волоколамское шоссе» Бека? «Волоколамское шоссе»? Александра Бека повесть, там есть потрясающий момент в самом начале, где, он описывает, после какого-то боя построил всех солдат, стоит тот, кто сбежал — дезертир, он сбежал, и он стоит рыдает, кается, просить простить. И автор-рассказчик говорит, что вот, я, да, мне тоже его было жалко, он хороший солдат, ну вот он просто… и я, конечно, сказал: ладно, встать в строй, тыры-пыры… И потом там такая смысловая пауза, он говорит: «Да, наверное, хотелось бы, чтобы я так поступил, но в жизни было не так. Я сказал: “Товсь!” И этого человека расстреляли». Вот один из, по-моему, одна из самых сильных книг о войне и один из самых сильных моментов в этой книге. Вот как его воспринять? Ну, во-первых, есть ситуации, действительно, фронта, военного времени и не то что действуют другие законы морали — законы морали не меняются от времени или ситуации, и Закон Божий един. Ситуация военная может требовать быстрого оперативного решения, возможно, в том числе и такого, — для того чтобы спасти окружающих, для того, чтобы люди, которые стоят рядом, вышли… Ну да, там так, в этой логике примерно и… …вышли на бой. Я вспомнил «Остров» Лунгина, там же тоже история, которая потом разрешается примирением, тоже военное какое-то разешается, вот, может быть, христианский взгляд. Поэтому есть ситуация измены Родине — это статья, и не надо прощать или не прощать, здесь уголовный кодекс вступает в действие, и к предателям Родины, и к изменникам, которые наносят ей ущерб на войне или в мирное время, он таким образом. А в такой вот обыденной жизни, когда бросаются словом «предательство», мне кажется, много в этом такой литературщины как бы из рыцарских романов: «батарейка телефона предательски села в ненужный момент…» |
|
|
