| Несостоятельность упреков позитивизму, по мнению автора, лишает всю книгу Некрасова доказательности. После этого референт сказал, что разбираемая им книга претендует защитить учение о свободе воли, и, открывши в ней три доказательства в пользу этого учения, – интуитивно-нравственное, религиозное и математическое, – остановился на разборе последнего (два первых, как уже старые и не раз по достоинству оцененные доказательства, он оставил в стороне). Так как ценность этого доказательства, в конце концов, зависит от решения вопроса об отношении умозрения к опыту, то референт и остановился подробно на изложении своих взглядов на этот предмет. Автор здесь всецело примкнул к выводам Кантовой «Критики чистого разума» и утверждал, что хотя умозрительные понятия и могут соединяться с опытом, но лишь в той мере, в какой это оправдывается опытом; – что, напротив, подтверждаться в каком-либо отношении умозрением наука отнюдь не может и что вообще «наложение на действительность умозрительных схем» было бы выражением крайней некритичности и ненаучности. Посему и вводить в объ- —379— яснение эмпирически данного социального процесса умозрительное понятие свободной воли мы не имеем никакого права. Философия, по его словам, может быть лишь общей формой науки, но в дела ее мешаться не должна и даже, «говоря несколько парадоксально, задача философии – сделать себя ненужной для науки». В заключение г. Софронов высказался решительно в отрицательном смысле против попыток идеалистической переработки социологии. Идеализм, по его словам, обыкновенно является спутником тяжелой социальной атмосферы и, пожалуй, предвестником некоторого освежения, которое может быть внесено только струей здорового реализма. Оппонентами выступили: проф. А.И. Введенский, мы, проф. Л.М. Лопатин и один молодой натуралист (если мы не ослышались в фамилии) г. Багинский. Первый оппонент говорил в защиту идеализма и телеологического принципа в истории (в духе Фулье). Второй упрекал референта в усвоении книге Некрасова бóльших притязаний, чем сколько она имеет в действительности, в двойственности его основной философской точки зрения (старание соединить Кантовский критицизм с позитивизмом), в некритичном отношении к Канту (игнорирование допущенного самим Кантом догматизма в постановке и решении гносеологической проблемы, равно как и результатов, достигнутых после-кантовской критической философией), в непоследовательности при разграничении умозрения и опыта (понятие причинности, необходимое в науке, есть, однако, умозрительное понятие) и, наконец, в отсутствии критической осторожности при суждении о метафизике (отрицательное решение метафизических вопросов, с критической точки зрения, есть столь же ничем не оправдываемый догматизм, как и положительное, между тем как референт заметно склоняется к отрицательному) 381 . |
| Сохраняет свою силу и закон противоречия, но он тоже принимает иную, более общую форму. Ибо если данный человек «и подросток, и юноша», то мы уже не можем, не насилуя логики, не впадая в логическое противоречие, т. е. противоречие с самим собой, одновременно утверждать: «Этот человек только подросток» (или: «Этот человек только юноша»). Такие утверждения не могут быть одновременно истинными. Что-нибудь одно из них непременно ложно: или диалектическая формула, выраженная сложным суждением, или однозначная формула, выраженная простым суждением. То же самое с законом исключенного третьего. Он продолжает действовать и здесь, но тоже в обобщенной форме. Его требование сохраняется: или «Данный человек и подросток, и юноша», или «Данный человек только подросток» («только юноша»). Ничего третьего между ними нет и не может быть. Следовательно, они не могут быть вместе ложными: что-то одно из них непременно истинно: или сложное, диалектическое суждение, или простое. Наконец, действие закона достаточного основания – причем тоже в особой форме, с учетом особых условий – сказывается в том, что для переходного явления недостаточно подвести его под какое-то одно понятие: «подросток», «юноша». Наоборот, необходимым и достаточным будет подведение под оба понятия сразу, одновременно. Вред абсолютизации законов формальной и диалектической логики. Каково же в целом отношение формально-логических законов мышления к законам диалектической логики? Они, как можно сделать вывод из сказанного, и исключают друг друга, и не исключают. Все зависит от того, в каком виде рассматриваются формально-логические законы – простом, традиционном или сложном. Формально-логические законы необходимы в любом мышлении, будь то недиалектическое или диалектическое. В известных пределах – в рамках «домашнего обихода» – ими можно вполне ограничиться, чтобы обеспечить правильность мышления. Но при определенных условиях они оказываются недостаточными. Требуется действие диалектических законов мышления. Однако и в этих условиях формально-логические законы не прекращают своего действия. Они лишь неизбежно меняют свою форму. Взаимодействуя с диалектическими законами, они и здесь обеспечивают определенность, последовательность (непротиворечивость), обоснованность (доказательность) диалектического мышления, которое тоже не может не быть правильным, если оно ведет к истине. |
| —85— доказательность по отношению к представлению воскресения, то они-то, естественно, и нашли себе особенно радушный прием и широкое приложение. Конечно, невозможно с этой точки зрения оценивать всю массу сюжетов и форм перво-христианского катакомбного искусства; это было бы натяжкой и преувеличением. Целые группы символов и библейских изображений не подходят под эту рамку, но нет сомнения, что весьма значительное число тех и других легко объясняются с этой точки зрения и получают особую окраску и освещение. При таком понимании их широкая область символизма приобретает более твердости, устойчивости и единообразия. Возникает целая группа сюжетов и форм с определенным внутренним значением, какого они не имели бы вне этой общей идеи, при субъективном и одностороннем символическом толковании, хотевшим находить в них оправдание нравственно-догматических и культовых положений, сложившихся уже впоследствии и не имевших прямого отношения к задачам и целям искусства перво-христианского. Но мы увидим далее, что выше отмеченной идеей не исчерпывается область существующих в катакомбах символических знаков, что есть среди них целый ряд и таких, в которых выражались представления иного рода, и в примерь таких сложных символов мы приведем и несколько ниже разберем изображения рыбы. Итак, перво-христианское искусство избрало своей внешней формой преимущественно символ; символический мотив, как показывают уцелевшие памятники, был в нем преобладающим. Откуда же заимствовало оно свои символы, каким вообще путем оно усвоило их себе и приспособило к художественному выражению христианских идей? Символ, как условный знак для выражения известного представления, как напоминательная форма соединяемой с ним мысли, сам по себе не имеет значения, но получает его по связи с представляемой им идеей. Поэтому область символического языка очень обширна, и его формы рассеяны повсюду. Необъятная природа с ее многообразными явлениями, в которые художественное творчество влагает душу, в которых воображение находит соответствие с явлениями психической жизни, и сам человек |
| Наука подвержена историческим изменениям, т.е. в различные исторические времена она имеет различные критерии научности, выполнение которых и даёт право моделям на жизнь. В современной науке также содержатся такие критерии: опытная проверяемость, воспроизводимость, доказательность, непротиворечивость, причинность. Если все критерии выполнены, то модель является научной истиной (теория или закон) в рамках заданной области существования. При частичном выполнении критериев ранг модели понижается, и она носит название феноменологической, гипотетической, мифической, метафизической. При этом гипотетическая, мифическая и метафизическая модели включают философские умозаключения, которые всегда субъективны и принимаются на веру. В совокупность научного знания входят и некогда общепринятые, но позднее отвергнутые модели, без которых невозможно описать ход истории научной мысли. Сегодня принято исторически различать науку архаичную, античную, средневековую, науку нового времени и современную. Каждому этапу развития науки присущи свои модели и свои критерии научности, естественно, отличные от ныне принятых. Отметим, что модели, удовлетворяющие критериям своего времени, не были ошибочными на тот момент, поскольку имели «знак качества» от научного сообщества. Иначе придется признать, что поскольку и сегодняшние модели со временем перестанут отвечать уровню развития науки, то и в настоящий момент времени следовать им необязательно, а это вряд ли продуктивно. Так, например, в первые века по Р.Х. научное знание трактовалось как систематизация повседневного обыденно-практического опыта. В рамках данного критерия Василий Великий в «Шестодневе» использует некоторые модели (например, рождение биологических объектов из воды, существование «живородящих мошек»), которые позже признали ошибочными — но уже в другие времена, когда появились другие экспериментальные возможности и, соответственно, другие критерии научности. Поэтому неправильно считать, что Василий Великий ошибался, он лишь как высокообразованный человек своего времени лишь использовал (но не придумывал и не вводил в обиход) общепринятые в то время модели, которые с нынешних позиций, безусловно, неверны и кажутся просто наивными. |
| А народ, потерявший нравственный идеал, уже не может претендовать на то, чтобы быть народом. Говорил батюшка о том, что только православный народ, живущий в России, сохранял в последнее столетие этот идеал. И поэтому с судьбами России соединились судьбы мира, и от утверждения этого идеала в сердцах людей русских, безусловно, зависит конец мира либо временное приостановление этого конца. Говорил батюшка так просто, а вместе с тем и глубоко. И самое, наверное, главное, что было в его речи, – это внутренняя одухотворенность. Это был не светский какой-нибудь батюшка-дипломат, но он сам был внутренне преображен своим словом. Возвышался, как некий православный Геракл, над своими слушателями. И при этом в нем не было ни капли самоутверждения, ни чувства превосходства, мол: «Я вас удостаиваю здесь божественного гносиса». Нет, говорил он со смирением. Не как содержатель истины, а как тот, которому поручено принять и передать. И воины сидели тихо-тихо. Дверь ни одна не скрипнула, мышка не пробежала. Первый блин не был комом, выпечен на славу. Прислушиваясь к о. Дмитрию, я отмечал для себя, что он владеет всеми техническими средствами, достоинствами, приемами, которые отличают настоящего проповедника. И совершенно очевидно, что о. Дмитрий не изучал этой дисциплины, как мы с вами. Но только благодаря своему проповедническому опыту он по наитию пришел к обладанию всем тем, что свойственно хорошему учителю. И с точки зрения голоса, силы звучания, и в отношении интонации. У батюшки такие интонации разнообразные, как, знаете ли, какой-нибудь китайский водопад. Все богатство палитры. Вроде батюшка такой не маленький, как бы вырублен из нежно-розового мрамора, однако всеми интонациями владеет. А с точки зрения жеста? Я его не хвалю, просто рассказываю. А как он смотрит на аудиторию! А как не смотрит на аудиторию! А как пальчиком покажет! Хочет – так, хочет – этак. Очень выразительно! Мне кажется, что эти военные вообще не встречали еще такого стиля и духа повествования. А уж как строго говорит, с какой доказательностью, я бы сказал научностью, академичностью. |
| Третьим недостатком труда проф. Глубоковского должно признать то, что, вслед за своими противниками привлекая многочисленные и разнообразные даты иудейских литературных памятников для суждения об иудейско-раввинском богословии эпохи Ап. Павла, автор пользуется ими не в первоисточниках, а в переводах, извлечениях, сокращениях и перифразах разных специальных обработок, таким образом берет их уже из вторых-третьих рук. С чисто научной точки зрения такое пользование датами первостепенной важности должно признать, конечно, недостатком весьма существенным. Но в данном случае, для задачи автора, это худо не лишено и добра, сообщая рассуждениям автора больше беспристрастия и доказательности. Если бы автор приводил, нередко очень невразумительные и весьма темные, изречения иудейских первоисточников в своем собственном переводе, то у читателя, конечно, могло бы легко возникнуть подозрение не только в правильности, но и в беспристрастии перевода, при полемической задаче труда автора. Теперь же, приводя даты по переводам и толко- —442— ваниям компетентных гебраистов, наш автор тем самым как бы выставляет за себя посторонних и беспристрастных свидетелей, отстраняя от себя всякую тень подозрения, по крайней мере, в тенденциозном употреблении этих дат в свою пользу. Четвертым недостатком книги проф. Глубоковского можно признать некоторые излишества в употреблении иностранных терминов, кои могли бы быть заменены русскими словами, – преувеличенные или неумеренные выражения мыслей и т. под. В извинение автора надо указать на то, что недостаток этот с психологическою необходимостью мог быть навеян слишком усиленным напряжением внимания при поразительно прилежном изучении огромного количества иностранных книг на разных языках по данному вопросу, и притом в сравнительно краткий срок (с 5 октября 1895 г. до 31 января 1897 г., как помечено в конце книги, следовательно в течении только 14 месяцев). Во всяком случае, это – недостаток частный, несущественный и не научный, зависящий от условной точки зрения на степень популярности ученых богословских диссертаций. |
| Отсюда следует, что упорядоченная научная система должна быть независима от содержания и ориентирована прежде всего на форму знания. Независимость формы от содержания знания делает возможным существование такой дисциплины, как наукоучение. Каждая наука ориентирована на содержание знания: математика имеет дело с одними знаниями, физика – с другими, химия – с третьими и т.д., но все науки, оказывается, обладают некими общими особенностями – очевидностью истины, доказательностью, целостностью, выводимостью и т.д. Следовательно, существует нечто, что показывает существование не только содержания знания, но и формы, т.е. чистая методология, чистый метод. Именно существование этой формы знания и говорит о том, что возможно существование наукоучения. Если бы не было наукоучения, не было бы логики, не было бы понятия истины. А понятие истины вообще или логики как следствия достижения этой истины объединяет все науки, разнообразные по своему методу. Поэтому наукоучение у Гуссерля – это учение об основаниях науки. Философия должна исследовать основания науки. Для Гуссерля философия – это наука, в отличие от Дильтея и Бергсона он мыслит как последовательный учёный. Поэтому задача наукоучения состоит в том, чтобы изучить науки как систематические единства. Такую задачу ставит себе Гуссерль в «Логических исследованиях». Возникает вопрос, на чём основано существование наукоучения? Позитивисты были согласны с Гуссерлем, что наукоучение существует и должно существовать, но они утверждали, что наукоучение (и логика в том числе) существует благодаря психологии, и в известном смысле логика даже является её частью. Рассматривая их аргументы, Гуссерль возражает позитивистам и делает свои собственные выводы. Психологисты говорят, что логика – это деятельность разума, которая сводится к фактам разума, поэтому нужно исследовать факты, а этим и занимается психология. Гуссерль возражает, что психология исследует мышление как оно есть, а логика исследует мышление каким оно должно быть. Приведу такой пример: если человек говорит, что дважды два пять, это не означает, что это правильно и логично. Это всего лишь факт его психологии, и факт довольно печальный. И если этот человек ещё не совсем потерян для науки, то в конце концов он поймёт, что заблуждался, и согласится, что дважды два всё же четыре. |
| Б.В. Яковенко. Сергей Булгаков. Философия хозяйства. Часть первая: Мир как хозяйство 1084 М.: К-во «Путь», 1912. IV+ 321 +V. Ц. 2 р. Не подлежит сомнению, что книга С. Булгакова представляет собою одно из лучших произведений нашей религиозно-философской литературы и есть вместе с тем одно из интереснейших и показательнейших проявлений современной русской философской мысли. За это говорит и новизна замысла, и серьезная продуманность книги, а в равной мере и старание автора быть научным, обстоятельным и доказательным. Разумеется, это не значит, что в каждом из этих трех отношений книга С. Булгакова представляется нам обладательницей безотносительных достоинств. Относительна, прежде всего, новизна ее замысла, ибо как хозяйственное миропонимание, она всецело покоится на представлениях христианской философии, на учениях Бёме, Шеллинга, Баадера 1085 и на философских размышлениях наших славянофилов; постановка же критического вопроса о том, как возможно хозяйство, особливо вменяемая себе в заслугу С. Булгаковым (но, к сожалению, только намеченная или, вернее, отмеченная им и совсем неразработанная) имеет своих предшественников в лице Зиммеля, Мюнстерберга и, главным образом, Кроче 1086 , из которых последний вводит экономическую философию в свою систему философии духа, как область, равноправную эстетике, логике и этике. – Относительна также и продуманность с научностью, ибо, как о том будет речь ниже, исходы книги С. Булгакова примитивно догматичны, изложение вращается в надуманных схемах, а проникновение в мысль представителей немецкого идеализма и современной гносеологии оставляет интенсивно желать лучшего. Если мерить ее масштабом научности и доказательности, достигнутым философией на Западе, то придется даже признать, что она в этом отношении превосходит совершенно уж ненаучные и бездоказательные книги Бердяева и Эрна только с чисто внешней стороны, освобождаясь от недобросовестного обращения с неизученными противниками и публицистически-полемического сквернословия, – внутренне же остается в одной с ними плоскости теоретического произвола 1087 . |
| Как видно из приведённого нами краткого перечня су- —428— щественных мыслей автора, аргументация его не отличается особенно вескостью и доказательностью; параллели между Кантом и протестантством весьма поверхностны, искусственны и – главное – не могут привести беспристрастного читателя к тем выводам, к каким привели они автора. Но, – повторяем ещё раз, – брошюра Кафтана интересна потому, что она весьма характерна для современного воинственного настроения протестантского Богословия в Германии: как в сфере внешней политики идея мирового владычества – Weltpolitik – более и более овладевает умами немецких патриотов, так и в сфере религиозной всё громче раздаётся призыв к расширению протестантского влияния, или, как скромно выражаются сами протестанты, – к „евангеливации“ непротестантских народов. Philipp Huppert. Der deutsche Protestantismus zu Beginn des zwanzigsten Jahrhunderts (1803). Köln a. Rh. 1902. Автор – католический богослов – стремится в своей книге нарисовать картину современного протестантства. Что бы не навлечь на себя упрёка в пристрастной характеристике враждебного вероисповедания, автор пользуется почти исключительно протестантскими источниками: он редко сам критикует протестантство, представляя самим протестантам критиковать свои порядки. И нужно отдать ему справедливость: с трудолюбием пчелы он собрал отовсюду массу характерных для его цели свидетельств и удачно распределил их в отдельные группы. Правда, в выборе источников он не совсем беспристрастен, давая место лишь пессимистическим отзывам; но пессимистическое настроение действительно преобладает в современном протестантстве, по крайней мере, по вопросам внутреннего устройства „евангелической церкви“, и потому картину, нарисованную автором, можно назвать довольно правдоподобной. Книга состоит из шести отделов, из которых каждый в свою очередь делится на несколько глав. В первом отделе автор рисует общее положение протестантизма к началу нынешнего столетия, причём прежде —429— всего (S. 8–20) останавливается на наиболее влиятельном и характерном направлении современной богословской мысли в Германии, – на так называемом „Модном Богословии“, во главе которого после смерти Ричля является Гарнак со своей „Сущностью христианства“. |
| Это неизбежный результат любого настоящего богомыслия (включая и его современные формы), то есть, согласно Евагрию Понтийскому , истинной молитвы 289 . Таким образом, мы видим, что восхождение от мира к Богу, осуществляемое Полкинхорном ссылкой на литургию и молитву, преодолевает антиномические затруднения разума (как они сформулированы Кантом), причем именно тогда, когда он предпринимает попытку говорить о трансцендентном Боге, фактически заменяя рациональное мышление умным зрением (nous) (другими словами, трудности в понимании Божественного устраняются непосредственным постижением Бога nous’oм через молитву и богослужение). Как мы уже ясно видели ранее, познание Бога через катафатический набор определений, позаимствованных из земных представлений, может быть полезно для богословия только в том случае, если оно сопровождается непосредственным, апофатическим опытом Бога. Такой опыт не позволяет мышлению абсолютизировать наше понятие о Боге, – то есть он запрещает нам используемые катафатическим образом концепции ставить на место духовной реальности, которую они призваны описать. Это означает, что если мы хотим показать, что духовные озарения, навеянные научными теориями, действительно являются теистическими (то есть они предлагают образ трансцендентного Бога-Творца), то мы должны знать, как дискурсивно выразить, что катафатические выводы этих теорий соотносятся с их апофатическим основанием. Если же последнее сделать невозможно, нам следует обратиться к непосредственному ощущению Божественного, укорененному в вере (именно это и было сделано Полкинхорном в указанном выше случае). Доказательности при этом может не получиться: все слова в подобных случаях бессильны, так как все свидетельства о присутствии Бога Живого происходят от безмолвной мысли, «таинственного неведения», которое преп. Максим Исповедник понимал как созерцание «черты, разделяющей тварь и Творца» 290 . Такое созерцание и позволяет постичь логос (принцип) мира, а именно то, что тварный мир имеет основание в потустороннем 291 . Приведенный пример сделанного Полкинхорном теистического вывода представляет собою именно то, о чем говорил преп. Максим: чтобы постичь Бога изнутри тварного мира, человек должен преодолеть разделение (но не различие) между ними. Такого рода преодоление, которое мы наблюдали в случае Полкинхорна, произошло благодаря простому акту «при-знания» того, что бытие Бога, которое утверждается словами, онтологически подтверждается через религиозный опыт неведения (в апофатическом смысле) 292 . Монизм мира нарушен, но нарушен скорее в мистическом, а не в дискурсивном плане. Антитетическая диалектика и антиномический монодуализм |
|
|
