| Что многие древние и новые писатели проповедовали равнодушие к смерти и даже прославляли смерть, как единственное спасительное средство от страданий и скорбей в земной жизни, – это еще совершенно ничего не доказывает. Если бы мы имели достаточное количество данных, чтобы их философское рассуждение об этом предмете проверить с их жизнью, то, без сомнения, для нас получила бы только новое подтверждение истина, выраженная в известной Эзоповой басне, по которой отягченный жизнью старик, призывавший смерть, как спасительницу от скорбей жизни, в действительности попросил явившуюся по его зову смерть, лишь понести вязанку его дров. Что проповедники равнодушия к смерти часто сами становились в противоречие со своим учением, – это заметили уже древние. Цицерон, напр., говорит об одном атеисте своего времени: «Я не видел никого, кто испытывал бы столь великий страх пред двумя вещами, которых однако же, как он говорит, не следует бояться, именно – пред смертью и пред богами; он постоянно говорит о них». Авлий Гелий рассказывает об одном стоическом философе из Афин, который, путешествуя по морю на корабле, учил своих спутников мужественно презирать смерть. Но когда на море поднялась буря, этот стоик, красноречивый проповедник безбоязненного отношения к смерти, так начал дрожать от страха, что его должны были успокаивать некоторые из пассажиров, питавшие естественный страх к смерти. Много подобных примеров можно привести и из нового времени. Вольтер, напр., всю свою жизнь богохульничал, рисовался своим неверием в Бога и бессмертие души, и уверял своих друзей, что он нисколько не боится смерти, которой, по его словам, могут бояться только глупцы и невежи. Но, заболев серьезно в Париже в 1778 году, он, однако же, послал за своим духовником – аббатом Gaultieur, объявил себя верующим католиком и принял причастие, «чтобы на том свете его не отправили на живодерню 249 ». Ванини всегда смеялся над трусами, боявшимися смерти и казни; но, увидев собственного палача, он задрожал и вскрикнул: «О, Боже!» Вольней как бы только повторил роль древнего стоика, когда у берегов Америки во время поднявшейся бури он, этот явный безбожник, схватил четки и начал громко читать «Pater noster» и «Ave Maria» 250 . |
| 136. Этот разум. — то есть " движитель " звездного неба. 139. Каждая из разных сил — которые " разум " восьмого неба сообщает звездам. 140. С драгоценным телом — то есть с небесным светилом. 18. Иначе, чем влюбившийся в ручей. — Нарцисс пленился своим отражением в воде, приняв его за живого юношу (Метам., III, 346-510), а Данте, наоборот, подлинные лица принял за отражения. 44-45. Уподобляясь той — то есть уподобляясь божественной любви, которая хочет, чтобы все обитатели небесного царства были подобны ей. 49. Пиккарда Донати (Ч., XXIV, 10-15) — сестра Форезе (Ч., XXIII, 48) и Корсо Донати (Ч., XXIV, 82-90). Корсо насильно извлек ее из монастыря и выдал замуж. 69. Как бы любовью первой пламенела. — Может быть истолковано двояко: 1) словно пылала огнем первой любви; 2) была как бы охвачена наивысшим пламенем любви. 77. Necesse — необходимо (латинский термин схоластической философии). 79. Esse — бытие (латинский термин, как и предыдущий). 97. Жену высокой жизни и деяний — Клару Ассизскую, основательницу монашеского ордена, к которому принадлежала Пиккарда. 118-120. То свет Костанцы.. — Констанция (1154-1198), последняя представительница норманнской династии в Южной Италии. Ее муж, германский император Генрих VI (с 1191 по 1197 г.), положил начало владычеству в Сицилии и Неаполе свевского, то есть швабского, дома Гогенштауфенов. От их брака родился Фридрих II (А., X, 119). Пиккарда называет Генриха VI вторым вихрем свевского дома (первым был его отец, Фридрих I Барбаросса), а третьим — Фридриха II, выражая этим бурную природу их власти и ее мимолетность. Существовала легенда, что Констанция приняла монашество, но была насильно выдана замуж. 121-122. " Ave, Maria " — начальные слова латинской молитвы: " Радуйся, Мария " . 13-15. Вроде Даниила... — По библейской легенде, вавилонские мудрецы не могли истолковать царю Навуходоносору позабытый им сон, и он велел их казнить, но гнев его прошел, когда пророк Даниил напомнил ему этот сон и объяснил его значение. Так и Беатриче угадала сомнения поэта и разрешила их. |
| Нигилизм проникает повсюду и медленно высасывает кровь наших общественных установлений и постепенно проникает вглубь до самого сердца страны. Бедная Франция! Ее обмирщение несет ей гибель 35 ... Таково положение дела и таковы его причины, как их выясняют друзья и доброжелатели папы, заинтересованные, конечно, тем, чтобы снять со святейшего отца за его положение всякую ответственность. Но нельзя не заметить, что здесь указана лишь часть причины современного печального положения католичества во Франции. Правда, у религии, с ее суровыми и докучливыми призывами, есть вечный враг, который всегда с нею борется, – это людские страсти. В той или другой форме он всегда пытается отбить у нее территорию, власть над людскими умами и сердцами, и Франция, с ее настоящим республиканским режимом, представляет лишь наиболее напряженную и острую форму этой борьбы с религией ее исконного врага. Но исчерпывается ли этим дело? Нет ли специальных причин охлаждения в современной Европе к католической церкви? Есть, и на них не со вчерашнего дня стали указывать. «Пассивное присутствие за мессою, которая совершается по латыни; церемонии, символический смысл которых почти уже ни для кого не понятен; машинальное повторение в строго установленные сроки непонятного Pater noster и Ave Maria», – эти и подобные особенности католичества, превращающие его во что-то внешнее, в какое-то подобие религии волшебства и заклинаний с непонятными формулами, особенности, о которых, как о причинах современной «дехристианизации» Франции снова напомнил в недавнее время Тен, в своей любопытной, упомянутой уже выше монографии 36 , – эти и подобные особенности, конечно, еще не все, хотя и они выполняют в создании вышеочерченного печального положения дел свою долю влияния. За ними кроется другая, более глубокая и общая причина этой «дехристианизации», которая коренится в самом духе католичества, в его основном характере, в том коренном противоречии которое срослось с самым существом католической церкви и без которого она стала почти немыслима. |
| – Вы окажете мне большую услугу, добрый человек, – произнес Микеланджело, – если немедленно пошлете кого-нибудь или сами сходите к здешнему подеста, моему другу мессеру Федериго Старно. Попросите от моего имени, чтоб он пришел со своими людьми: скажите, что мне скоро может понадобиться его помощь. – Вашей милости нечего беспокоиться, – возразил хозяин, – я слышал голос мессера Федериго у моих ворот. А ночью он никогда не выходит без стражи. Вот и господа курьеры… И он пропустил в комнату пять человек, с ног до головы вооруженных, в огромных ботфортах, забрызганных грязью. Трое спящих на громадной постели проснулись и вскочили: один из них, думая, что это разбойники, спрятался под кровать, другой, крестясь, шептал Ave Maria, третий ругался, протирая глаза. В предводителе маленького отряда, в молодом человеке с красивым и хищным лицом, Микеланджело узнал кавалера папской гвардии. Юноша снял черный берет с алым пером и произнес, вежливо кланяясь: – Имею честь быть, мессер Буонарроти, вашим покорным слугою – рыцарь Джисмондо Брандино. Я позволил себе явиться к вашей милости с поручением от папы. Не угодно ли будет вашей синьории последовать за нами – лошади стоят у ворот. Не должно медлить, так как его святейшество ожидает вас с великим нетерпением. – Папа, вероятно, уже получил мое письмо, – возразил Микеланджело, – я извещаю его, что навсегда уехал из Рима и не намерен возвращаться. – Я имею письмо от его святейшества. Джисмондо приблизился и подал конверт с привешенной на шнурке большою печатью зеленого воска, на которой изображена была тройная остроконечная митра и ключи римского первосвященника. Хозяин принес заплывшую сальную свечу в неуклюжем деревянном подсвечнике. Микеланждело прочел следующие слова, торопливо написанные рукою папы: «По прочтении сего немедленно ехать в Рим или готовиться к нашему гневу. Юлий» – Это письмо, – спокойно произнес художник, – ни в чем не меняет дела. Вы можете передать его святейшеству, что я остаюсь при моем намерении никогда не возвращаться в Рим. |
| Но Донателло, не останавливаясь, быстро прошел и сказал, как будто не расслышал: – Да, да, я зайду к тебе завтра поутру, Маттео, – и скрылся во мраке. – Фу, ты, пропасть! – воскликнул Верзила, – сговорились они, что ли, называть меня Маттео! И померещится же человеку такая дрянь! Надо пройтись, освежиться, и главное – не думать об этом. Тогда все пройдет. А то, черт возьми, этак ведь и спятить немудрено… И Верзила, понурив голову, медленными шагами удалился от своего дома. Стемнело. Улицы опустели. Ночь была безветренная, жаркая и душная. Как это нередко бывает в Тоскане летом, землю сжигала засуха. Перепадали капли скупого дождя, но прекращались, и бледное, изнеможенное небо не имело силы разразиться грозою. В эту ночь над холмами Фьезоле громоздились тяжелые тучи, и, как судорожные крылья подстреленной птицы, бледные зарницы трепетали беззвучно и безнадежно над черепичными кровлями домов. Черный мрак был жарок и душен, как черный мех, и от него веял такой же запах, как летом от меховой шубы. Слабый дальний гром напоминал глухие раскаты злого, сумасшедшего, тихого смеха. Кровь ударяла в виски, нечем было дышать. Верзила остановился, чтобы отереть пот с лица. В это время из подворотни выскочила и шарахнулась ему в ноги черная кошка. Он задрожал, побледнел, ибо был суеверен, и, перекрестившись, начал бормотать: «Ave Maria». A кошка или, может быть, ведьма, отвратительно мяукнув, скрылась. Верзила слышал, как сердце у него в груди колотится тяжкими, мерными ударами, точно молот о наковальню. Вдруг в мертвой тишине донесся издали, должно быть, из предместья Сан Сеполькро, протяжный, зловещий вой собаки. «Поскорей бы домой, – подумал Верзила, – да в постель, да головой под одеяло. А то эта ночь – не хорошая, не благословенная… В такую ночь всякая нечисть по земле шляется…» На душе его было скверно. Ему хотелось не то плакать, не то кричать и бить кого-нибудь, а лучше всего зарыться в холодную, сырую землю, как слепые кроты зарываются, и там замереть так, чтобы никто его не видел и не слышал. |
| P. 47); перихорезис представляет собой «вечное действие» Бога, предшествующее сотворению мира. Общение достоинств полагает начало 1-й триаде действующего, претерпевающего и собственно действия, отражением которого является троичность как 1-й этап в «искусстве» Л. Элементы этой триады именуются у Л. «взаимно соотнесенными началами» (principia correlativa) и рассматриваются как внутреннее действие достоинств. По мнению нек-рых исследователей (напр., Р. Принг-Милл), тематическая эволюция богословской мысли Л. в целом может быть представлена как переход от анализа божественных достоинств как таковых к проблеме «взаимно соотнесенных начал» (principia correlativa); результатом этой эволюции стала «Книга врожденных взаимно соотнесенных начал» (Liber correlativorum innatorum, 1310). Учение о principia correlativa имело и явные апологетические цели, демонстрируя рациональную обоснованность догмата о Троице. В теологии Л., как и в его философии, нелегко различить христ. и мусульм. влияния: в его теологии божественных имен (соч. «Сто имен Господних» (Cent noms de Déu, 1288)) часто видят влияние араб. мистики «прекрасных имен» (al-asma " al " -husna) или Каббалы, в то же время и в современном Л. католич. богословии интерес к этой теме был значителен. Тем не менее многие из излюбленных метафор Л., напр. «Возлюбленный» или «Друг», явно отсылают к языку суфийской мистики. Особое место в теологии Л. принадлежит учению о созерцании и молитве. В созерцании он различает 12 предметов: «Божественные добродетели, сущность и единство Бога, Троица, Воплощение, «Pater noster», «Ave, Maria», заповеди, «Miserere me», таинства, добродетели и пороки», и 2 ступени: размышление о действии Божественного провидения в тварном мире и созерцание божественных достоинств. Он различает 4 вида молитвы: чувственную, умную, «молитву, множащую благодеяния», и совершенную. Первая выражается в произнесении молитвенных слов, 2-я - в умном размышлении о Боге, любви к Нему, созерцании Его добродетелей и пламенном раскаянии, 3-я - в добрых делах; совершенная молитва объединяет в себе 3 первые. |
| - Как истинный падре, вы должны проявить милосердие к этим крестьянам,.. Родригес невольно улыбнулся. Какая наивная, детская логика! Неужели он надеется этим чего-то добиться?.. Увы, Родригес совсем не учел, что его собеседник столь же по-детски впадает в ярость, потерпев поражение в споре. - Итак?.. - Казните меня одного... - пожал плечами священник, насмехаясь над самураем. На лице японца выразилась гнев и досада. С неба, затянутого тучами, донеслись далекие раскаты грома. - Ну что ж... Они будут очень страдать - из-за вас! Его втолкнули в хижину. Сквозь плетеные стены, поставленные прямо на голой земле, проникали, как нити, солнечные лучи. Снаружи доносились голоса стражников. Куда они увели христиан? Те исчезли, как в воду канули. Обняв колени руками, он сидел на земле и думал о Монике и одноглазом. Потом ему вспомнилась деревня Томоги - О-Мацу, Итидзо, Мокити, - и сердце сжалось от боли. Будь у него время для размышления, хотя бы одна минута, - он мог бы благословить этих несчастных крестьян... Но он даже не подумал об этом. Это означает, что он утратил спокойствие духа. Он даже забыл спросить у них, какое нынче число, какой день, какой месяц... Даже об этом он позабыл. Он потерял чувство реальности, ощущение времени и сейчас не смог бы даже сказать, сколько дней прошло после Пасхи или какой нынче церковный праздник... Четок у него не было, и он стал повторять «Pater noster» и «Ave Maria», загибая пальцы, но как вода проливается из уст тяжко больного, так и молитва не достигала сердца. В сущности, его больше занимали стражники, болтавшие под дверью хижины. Чему они так радуются? Мысли его вновь возвратились к освещенной оливковой роще, к людям, державшим пылающие черным пламенем факелы, равнодушные к судьбе Иисуса. Те стражники тоже были людьми. И тоже были безразличны к судьбе другого человека... «Истинный грех, - подумал он, - это вовсе не ложь, не кража. Грех - это равнодушие, позволяющее одному человеку попирать жизнь другого, нимало не думая о тех муках, что он причиняет...» И тут молитва зазвучала из самых глубин его сердца. |
| Это последняя точка обетования и вместе с тем первая точка исполнения обетования. Это последняя точка вчерашнего дня и вместе с тем первая точка завтрашнего. Это последняя точка прошлого и вместе с тем и в том же настоящем первая точка огромного будущего. В порядке пророчеств, в разряде прошлого, в категории обетования и возвещения оно и в самом деле последнее и высочайшее и вершинное. Оно прямое. И на самом деле, из всех способов возвестить о себе, приветствие — более чем непосредственный и более чем прямой. Потому что возвещаемое уже здесь. И в порядке исполнения обетования, в разряде исчерпанного прошлого, в категории Евангелий, в разряде прошлого, ставшего настоящим и будущим, это первая точка зари и первая точка присутствия. А к тому же, кроме того, и в самом будущем это отправная точка, в средоточии, как бы в горсти будущего это отправная точка для стольких прочтений Ave Maria, острие первого носа первого корабля неисчислимого флота, всех тех, что читал святой Людовик, и всех тех, что читала Жанна д " Арк. По-латыни, по-французски. (И по священному сходству к тому же отправная точка бесчисленных Salve Regina). И как точка и острие и вершина узки и тонки и не имеют всей ширины основания, так это обширное обетование, начатое для всего мира, сведенное к целому народу, завершилось в тайне и в тени на смиренной девочке, цветке и увенчании целого племени, цветке и увенчании всего мира. Это пророчество, которое было на троне с Давидом и Соломоном, которое было явным для целого народа, объявленным для всех, провозглашенным для целого племени, — оно пришло к тайной вершине, к цветку, к увенчанию в безмолвии и тени. Оно завершилось неведомым для других приветствием одной-единственной смиренной девушке, произнесенным одним-единственным ангелом. А весь народ ждал Христа, пока Он не приходил. Но уже никто не ждал Его, когда Он собрался прийти. Это приветствие, которое наполнит мир, было принесено в мир, сведенный к неведомой и тайной точке. Во всех царских домах рождений ждет целое племя, на них надеется весь народ. Только в этом царском доме весть о царе была точкой приветствия, тайного и доверительного сообщения. |
| И слышал я в листве деревьев райских… Как бы далекий гул колоколов, Такой же точно, как в бору сосновом, На берегу Киасси, в час ночной, Когда сирокко знойный дует с моря. В летний вечер Данте беседует в Пинете с юным Равеннским учеником своим, Менчино да Меццани. – Помнишь, мой друг, что в Откровении сказано: «Ангел, стоящий на море и на земле… клялся Живущим во веки веков, что времени больше не будет»? Клятва эта здесь, в Равенне, уже исполнилась. Веющие здесь надо мной, вечные тени прошлого, от Цезаря до Юстиниана, суть вечные знамения будущего. Равенна – посредница между Востоком и Западом, пророчица грядущего соединения их в той новой всемирности, которую возвестил я людям. Здесь родилось и умерло и ждет своего Воскресения то, что я любил на земле и во что я верил больше всего: Рим – бывшая Сила, будущая Любовь, Roma-Amor. Любовь, что движет солнце и другие звезды, это последний стих «Комедии». Двадцать лет длилось видение – Ад, Чистилище, Рай. И вот теперь, когда я от этого видения проснулся, с неба на землю сошел, – я продолжаю жить на земле, – зачем, – я сам не знаю. Но кажется иногда, что кончена песнь – кончена жизнь, и чем скорее вернусь я туда, на родину, тем лучше. О, если бы я мог сказать: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, с миром!» Солнце заходит; слышится далекий колокол Ave Maria. B темных вересках вспыхивает красный цветок. Как живое пламя – живая кровь. На что он похож, на что он похож? – шепчет Данте. Ах, да, на Сан-Мартиновой площади, в темной щели между камнями башни дэлла Кастанья, красный цветок. Белая Роза, алая Кровь: Солнце на небе в сердце любовь… – Ступай вперед, Менчино, я за тобой сейчас… Когда Менчино уходит, Данте , слушая далекий колокол, шепчет: Был час, когда пловец душой стремится К родной земле, где, в горький миг разлуки, Сказал он всем, кого любил: «Прости!» Был час, когда паломника любви Волнует грустью колокол далекий. Как будто плачущий над смертью дня. Этот час и для меня наступает, но сердце мое над смертью временного дня уже не плачет, а рождению незакатного радуется… Тихим светом горит в душе моей мысль о Тебе, о Тебе одной, как в вечернем небе Звезда Любви… |
| 26 ноября На рейд встала джонка из Ханчжоу. Груз: полотно, квасцы, небольшая партия горшков. 29 ноября Утром в контору пришли от губернатора двое переводчиков и предъявили мне изображение Пресвятой Девы, под которой было написано: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами» Они сказали, что получили картинку от некоего буддийского священника из Симоносэки, и спросили меня, на каком языке сделана надпись и что она означает. Они также добавили, что Родригес, португальский вероотступник, и Савано Тюан не сумели прочесть ее, так как это не португальский, не итальянский и не латынь. Конечно, я знал, что это «Ave Maria» на нидерландском, напечатанная, по всей вероятности, во Фландрии, где говорят почти на нашем языке. Было очевидно, что этот предмет был привезен в Японию на одном из голландских судов, но я решил повременить и не говорить об этом. Относительно изображения я дал верный ответ, поскольку Родригес и Савано Тюан, несомненно, разъяснили его смысл японцам. 30 ноября Прекрасная погода. Рано утром на судно вернули руль и порох и завершили погрузку. В полдень я поднялся на борт, сделал перекличку, вручил требуемые бумаги. После чего вернулся в факторию и устроил угощение для Бонжуа с помощниками. Но на закате ветер переменился на норд-вест, и «Оверсхи» не вышел из бухты. 5 декабря Днем явился переводчик и принялся выпытывать, где мы закупаем товары для торговли с Японией. Я ответил, что главным образом в Китае и Голландии. Видимо, он прощупывал почву — что будет, если прекратить торговлю с Китаем. С самых первых дней пребывания в Японии я старался собрать побольше сведений о католических вероотступниках. Японец по имени Томас Араки долгое время жил в Риме и, как говорят, даже служил при дворе Папы Римского. Он неоднократно во всеуслышание объявлял себя христианином, но губернатор не трогал его, решив, что старик повредился в уме. Впоследствии Араки подвесили в «яме», и на второй день он отрекся. Однако умер он с верою в сердце. Ныне в живых осталось лишь двое: португалец Тюан, ранее возглавлявший иезуитскую общину в Японии (это человек с черной душой), и бывший священник, португалец Родригес. Он тоже попрал Святой образ. Оба они живут здесь, в Нагасаки. |
|
|
