| Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли — повзрослели они до поры, на пороге едва помаячили и ушли, за солдатом — солдат… До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад. Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, не жалейте ни пуль, ни гранат и себя не щадите, и все-таки постарайтесь вернуться назад. Он все написал о себе сам Писать о песенном творчестве Булата Шалвовича Окуджавы — дело трудное. Он все написал о себе сам. Его творчеству не нужны ни переводчики, ни толмачи, ни толкователи. Шокирующие своей дремучестью предисловия — «…я в этом произведении хотел изобразить…» — это не для него. Он что хотел, то изобразил. Что намеревался сказать — сказал. Его концерты сопровождались бурными аплодисментами, он был нужен нам, а мы — ему. Там, на концертах, и возникало единство меж поэтом и аудиторией, знавшей наизусть многие его песни и заказывавшей поэту их исполнение. Окуджава никогда не сочинял для элиты. Он писал сентиментальные стихи, где напоминал слушателям о том, «как много, представьте себе, доброты в молчаньи»… Я с ними не раз уходил от беды, Я к ним прикасался плечами… Как много, представьте себе, доброты в молчанье, в молчанье. Он любил подшучивать над собой и никогда не обижался, если кто-либо из друзей или близких подшучивал над ним. Самоирония не умолкала в нём. Но однажды я увидела его плачущим. В то лето, как обычно, я жила в переделкинском Доме творчества, и, как обычно, Булат или его жена Ольга приезжали за мной и везли меня к ним на дачу. Но в тот день — это было примерно за год до смерти Булата — мы оказались с ним вдвоём в его кабинете, где теперь расположен Музей Булата Окуджавы . Я вспомнила, что как раз в это время должен быть показан по телевидению фильм «Список Шиндлера». Булат включил телевизор. В тот вечер мы ни о чём не говорили, мы сидели в полутёмной комнате, смотрели фильм и плакали… Что поражало в песнях Булата Окуджавы — так это пушкинская простота. В то время, когда вся молодая, да и потянувшаяся вслед за тонконогой модой пожилая поэзия пытались поразить мир то лесенкой строк, то криками на стадионах, песни малоизвестного молодого человека достойно и спокойно представляли глубинную, основную струю национальной поэзии. Две правды были в них — правда жизни и правда художественного образа. Булат Окуджава был нашим утешителем |
| Во-первых, возвращение вероотступника к Богу второй раз подтверждает истину о человеческом состоянии, которое является несчастным по своей природе, а также о тщеславии и суетности этого мира, о строгости закона, о неизбежности смерти и ужасе будущего суда. Первый приход новообращенного человека к Богу убеждает в этом, второй же приход вроде бы говорит о том же самом, но является уже двойным подтверждением правды Божией. «Это правда!» — свидетельствует первый приход. «Это действительно правда!» — свидетельствует второй. Вероотступничество случается с теми христианами, которые поддаются лукавым уговорам сатаны и побеждаются вожделениями плоти. Сатана и плоть внушают человеку: «Ты допустил ошибку. То, от чего ты бежал, на самом деле не так уж ужасно и не так уж много доброго в том, к чему ты спешил». «Не будь глупым, возвращайся, — продолжает диавол, — к прежней жизни. Мне интересно знать, какое безумие побудило тебя удирать и оставить позади себя так много наслаждений, которые другие люди находят в похотях плоти и благах этого мира. Что же касается строгости закона, ужасов смерти и всяких фантазий о будущем суде, то это только примитивные пугала, воздвигнутые хитрыми головами священнослужителей, чтобы удержать невежественных людей в подчинении». «Хорошо, — говорит вероотступник, — я возвращусь назад и посмотрю». Обманутый, он возвращается назад, а там все уже готово, чтобы принять его. Готова также и его душа: его совесть спит, мир улыбается, плоть наслаждается своими похотями, мирские товарищи приветствуют его, и все то, что только можно дать ему, предоставляется несчастному вероотступнику, чтобы удовлетворить все его желания. Но вот он снова начинает замечать свою собственную наготу, ощущает, что закон уже точит свой топор. Что же касается наслаждений мира, то он видит, что они подобны мыльным пузырям. Кроме того, образно говоря, он начинает чувствовать запах серы, потому что «жилище его посыпано серою» (Иов 18:15), она начинает гореть внутри у него. «О! — говорит этот несчастный человек, — Я введен в заблуждение! Я пойман в ловушку. Точка зрения, на которой я стоял раньше, была верной. Теперь я снова это понимаю». |
| Читаешь иные бодрые запевки и думаешь: эка заносит человека, и кровища ему по колено, и сам-сусам. Где ж он был десять лет назад при завязке донбасской драмы? А двадцать лет назад, при первом Майдане? Тогда уже гнали из насквозь «демократической» (олигархической) печати за одно только слово о том, что они думают об украинских шабашах. И кого из Бальзаминовых ни копни, занимались они в те годы сугубо своими делами, преданно и верно, заискивая и преклоняясь, «дружили» с теперешними иностранными агентами, а тогда – «лидерами мнений», признанными авторитетами гуманитарной среды, и гордились этим своим холопством в услужении, как ничем иным. «В области искренности» в отсутствие государственной идеологии у гуманитарного сообщества сплошные неясности, затейливые умолчания и путаница в показаниях: «постмодернистские координаты» приняты в качестве «генерального» стиля словесности ещё тридцать лет назад, и осмеяние святынь, глумление над ними сделалось урочной практикой. Всё давным-давно понарошку, саркастически, и Родина, и судьба. Как же поверить себе? И кто поверит в тебя, если ты сам в себя не веруешь? В каких-нибудь «криэйтив райт скулах» юных и ещё ничего не соображающих старателей словесности учат «рыночному успеху», но ничего, кроме прилежного, с высунутым от напряжения языком, скольжения по импортным жанрам, не достигают. ЛГБТ-россказни, какая-то воображаемая борьба с «русской косностью» и «национальной отсталостью» («домашним насилием», «непризнанием ведущих трендов гуманизма»), дрябло троцкистские выпады в сторону «прогнившего режима», апатично-протестная чернуха с тошнотворными подробностями – это ли ценностный переворот? Не довольно ли женихаться? Буржуазные координаты мешали, конечно же, самостоянию, и много раньше. В конце концов лукавые туманы Серебряного Века толкнули страну к революции и Гражданской войне. Неужели и сегодня оглашенная порча стиля приведёт к чему-то подобному, и только из-за алчности нищего словесного сословия, его культурной неприкаянности? Чтобы очиститься от подозрений в желании получить приданое богатой вдовы, отчизнолюбие должно полностью исключить получение каких-либо материальных и прочих выгод от государства, и даже чего-то вроде памятных наград и почётных грамот. Культом отчизнолюбия должно стать бессребренничество, независимость слова от «заказа». |
| Далее Толстой осуждает ученых людей за то, что они признают христианское учение «отжившим и не имеющим для нас значения» 143 . «Учение это, – говорит он 144 ), – по мнению людей науки, заключающееся только (?) в его догматической стороне, – в учении о троице, искуплении, чудесах, церкви, таинствах и пр., есть только одна из огромного количества религий, которые возникали в человечестве, и теперь, сыграв свою роль в истории, отживает свое время, уничтожаясь перед светом науки и истинного просвещения». По словам Толстого 145 , ученые люди «обыкновенно говорят, что нравственное учение христианства хорошо, но преувеличено, – что для того, чтобы оно было вполне хорошо, надо откинуть от него излишнее, неподходящее к вашему строю жизни». Соглашаясь с мнением «людей науки» относительно догматической стороны христианского учения, Толстой опровергает их мнение о нравственном учении христианства, разъясняя, «что совершенство, указываемое христианам, бесконечно и никогда не может быть достигнуто» 146 ; что «Христос дает свое учение имея в виду то, что полное совершенство никогда не будет достигнуто, но что стремление к полному бесконечному совершенству постоянно будет увеличивать благо людей и что благо это поэтому может быть увеличиваемо до бесконечности» 147 . Опровергая мнение ученых людей далее, Толстой подробно раскрывает ту мысль, что христианство указывает людям не правила, не законы, а только идеал человеческой жизни, и что «для учения этого нет и не может быть обязательных правил и законов»; (тем не менее это не помешало Толстому снова отстаивать свое мнение о пяти евангельских заповедях, исключая из числа их заповедь о любви к Богу и ближним, и из каждого идеала, найденного им в нагорной проповеди, выводить точные и определенные правила). Конечно, есть «люди науки» (вернее сказать: считающие себя людьми науки), которые признают христианское учение отжившим или, как выражается Толстой, «сыгравшим свою роль»; но не все ученые люди так думают. Есть многие истинно ученые люди, которые за христианским учением признают вечное значение безусловной истины. Есть ученые, которые, признавая возвышенность нравственного учения Христа, указывают на невозможность его полного осуществления в этой жизни; но то же самое утверждает теперь и Толстой, думающий опровергать это же самое мнение «людей науки». Правда, десять лет тому назад он утверждал совершенно противное, говоря, что «Христос не мог дать людям такого учения, которого нельзя было бы исполнить в жизни», десять лет тому назад он «веровал, что исполнение этого учения возможно, легко и радостно» и что «благо его (Толстого) возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа» 148 . Но в словах его так много непримиримых противоречий, что неудобно даже сравнивать того, что он говорил десять лет назад, с тем, что он говорит теперь. И противоречия эти так велики, что иногда даже кажется, что читаешь сочинения двух различных авторов, имеющих одну и ту же фамилию... |
| Скончалась главный врач первого московского хосписа Вера Миллионщикова 21 декабря, 2010. Редакция " Правмира " В Москве скончалась главный врач первого московского хосписа Вера Миллионщикова. Миллионщикова помогала неизлечимо больным людям, и создала 16 лет назад первый в стране хоспис, которым бессменно руководила до конца своей жизни, напоминает НТВ. По словам родных, Вера Миллионщикова умерла сегодня утром от тромбоэмболии. В Москве скончалась главный врач первого московского хосписа Вера Миллионщикова. Миллионщикова помогала неизлечимо больным людям, и создала 16 лет назад первый в стране хоспис, которым бессменно руководила до конца своей жизни, напоминает НТВ. По словам родных, Вера Миллионщикова умерла сегодня утром от тромбоэмболии. Материал журнала Forbes : Вера Миллионщикова, главный врач Первого московского хосписа На входе в Первый московский хоспис нас с улыбкой встречает администратор. Просторный светлый холл, картины на стенах, много цветов в больших кадках и горка новых подгузников у лестницы (явно подарок спонсоров). На стене правила хосписа: «Мы работаем с живыми людьми, только они, скорее всего, умрут раньше нас» и «Главное, что ты должен знать: ты знаешь очень мало». «Это моя любимая заповедь, — говорит Вера Миллионщикова, главный врач Первого московского хосписа. — И еще заповедь, что хоспис — это комфортные условия и достойная жизнь до конца». Именно такой хоспис Вера Миллионщикова открыла в Москве 16 лет назад. Внутри, кроме света и зелени, поражает отсутствие гнетущего запаха больницы, горя и тем более смерти. Палаты здесь не похожи на душные больничные боксы — это просторные гостиные, с ковриками, картинами, окнами от пола до потолка и даже книжными стеллажами. Уютно как дома. Только четыре стоящих по углам кровати напоминают: это совсем не дом. В начале 1990-х, будучи врачом-онкологом, Миллионщикова работала в Институте рентгенорадиологии и даже не знала, что такое хосписы. Правда, навещала каждого безнадежного больного, которого выписывали домой умирать. Колола обезболивающие, утешала родственников, а потом приходила на похороны. Однажды познакомилась с английским журналистом Виктором Зорза, который открыл первый российский хоспис в Санкт-Петербурге. Он строго сказал, что помогать надо тысячам, а не единицам. |
| Да, это был он – молодой Женя Федоров. Евгений сразу узнал комнату в общежитии, в которой он десять лет назад жил. Вспомнил он и то, о чем он тогда думал. Но сейчас нужды в воспоминаниях не было. Мысли Жени текли совершенно открыто для Евгения, их мельчайшие детали узнавались сразу, хотя и было это десять лет назад. Евгений видел свое прошлое, видел его отчетливо, как будто вновь переживая, но уже со стороны, оставаясь внешним самому себе – молодому Жене. Размышлял Женя о своем месте в мире. Год назад он прочитал Новый Завет и пришел к выводу, что все написанное там – правда. Дополнительное, и довольно обширное чтение духовной литературы дало ему некоторый кругозор, который он соотнес с тем, что люди говорили и делали вокруг него. Он пришел к неизбежному выводу, что в окружающем мире много невежества и даже игнорирования духовных вопросов жизни. И что сведущие люди, к каковым он, разумеется, себя причислял, просто обязаны служить Богу и людям. Т.е. проповедовать Евангелие и распространять духовные знания. Сейчас он обдумывал то, что назвал концепцией своего служения. В ее основу он положил знание жизни. Обучая других людей этому знанию, он сможет выполнить свой долг. Следовательно, полагал Женя, нужно выработать системный и подробный духовный взгляд на жизнь. Естественно, основанный на слове Божьем. Живой ум молодого человека легко и свободно оперировал усвоенными понятиями, без труда прилагал духовно-нравственные оценки ко многим сферам жизни. Особенно Жене удавались теоретические схемы всеобъемлющего характера, которые он понемногу и стал принимать за глубокое знание жизни. Проявляя, по его мнению, скромность, он не относил эти схемы к деятельности своего ума (что было, вообще-то, правдой), а полагал, что схемы дает ему Бог. Его основной схемой была концепция духовного лидерства личности, вытекающая из наблюдаемой этой личностью неспособности других устраивать свою жизнь правильно. Лидер – это тот, кто знает, что надо делать и имеет волю к тому, чтобы вести людей в правильном направлении. «Кто знает – тот может. Кто может – тот должен» — мысленно заявлял Женя с редкой уверенностью. О том, сколько в действительности надо знать и уметь для самого скромного руководства людьми, об этом он серьезно не задумывался. |
| «Нет, ни господин Сираиси, ни господин Исида не могли сделать такое», – сказал себе Самурай, поправляя набедренную повязку. Он снова закрыл глаза, но заснуть никак не мог. Перед ним отчетливо всплыли веселые лица играющих во дворе детей, профиль Рику. Он воскрешал в памяти свой дом, комнату за комнатой. Чтобы заснуть, он попытался вспомнить пейзажи Ято. Еще покрытые тающим снегом горы и поля… Второй шторм сильно потрепал корабль. «Сан-Хуан-Баутиста» потерял мачту, парус и шлюпку, внутрь попало много воды, на палубе валялись обрывки снастей. Мне поранило лоб, но не серьезно. И испанская команда, и японские матросы целыми днями не покладая рук откачивают воду. Однако наши беды не идут ни в какое сравнение с теми, которые пришлось пережить девяносто три года назад капитану Магеллану и его кораблю в том же Тихом океане, где мы сейчас находимся. Магеллан и его товарищи не имели пищи, вода протухла, я слышал, что они ели даже корабельных крыс и куски дерева. К счастью, у нас еще есть бочки с водой, и в пище тоже мы пока недостатка не испытываем. Правда, прошлой ночью из-за шторма мы потеряли в море нескольких японских матросов, а в большой каюте появились раненые и больные. До самого утра я не как переводчик, а как священник оказывал помощь пострадавшим японцам. Среди раненых в особенно тяжелом состоянии пожилой купец Яхэй и Сэйхати – слуга Хасэкуры. Их придавило ящиками; Яхэй харкает кровью, у Сэйхати, безусловно, сломаны ребра. Я напоил обоих вином и сделал им компрессы; они совсем ослабели, даже говорить не могут. Боюсь, довезти их живыми до Новой Испании не удастся. Хотя мы покинули Японию всего месяц назад, у меня такое чувство, что мы плывем уже несколько месяцев. Мое нынешнее плавание не особенно отличается от того, которое мне пришлось проделать тринадцать лет назад, когда я впервые отправился на Восток, а беспокойство, все сильнее овладевающее мной, объясняется скорее всего тем, что мне не терпится как можно скорее выполнить свой план. Вечером, после богослужения на палубе, я, словно проникнув в неведомые души посторонних мне людей, понял наконец, почему мне хочется снова вернуться в Японию, почему я так привязан к этой стране. |
| Потеряны также сочинения Егезиппа (II). Этот христианин (сам он из Палестины) много путешествовал по другим церквам, собирал церковные предания о временах апостольских и написал «Достопамятности церковныя». В его сочинении было много важного церковно-исторического материала. У Евсевия приведено несколько отрывков, правда, неясных, почему многие учёные и считают Егезиппа не чисто христианским, а принадлежащим к так называемой секте иудействующих христиан. К писаниям мужей апостольских относились, до последнего времени, и писания, довольно обширные, приписываемые Деонисию Ареопагиту, ученику ап. Павла и первому епископу афинскому. Но теперь эти писания уже больше не считаются подлинными. В них много таких черт, которые относятся скорее к состоянию церкви III-IV века, даже к началу V-ro. Для этого-то времени эти писания и являются важным историческим памятником. Апостольские безымянные произведения Это – произведения, хотя древние, но несколько сомнительного характера. К ним принадлежат: Учение двенадцати апостолов На которое часто встречаются указания христианских писателей II u III вв. и других греческих писателей даже до VIII в.; затем оно забывается и только три года тому назад его рукопись найдена в одной монастырской библиотеке Филофеем Вриением. Явились издания, переводы этого памятника; написано множество исследований по поводу его. Правда, хотя трудно признать его принадлежность 12-ти апостолам, но все-таки это очень древний памятник. Его относят к первой четверти или не дальше половины II-ro века, а некоторые даже к последнему десятилетию I-ro века. Он восполняет, с исторической стороны, данные, даваемые другими церковно-историческими памятниками. Послания апостольские раскрывают внутреннюю сторону христианской общины; это же произведение представляет много замечательных данных относительно обрядов и ие6рархии церковной в конце I-ro или в начале II-ro века, в то переходное время – от той эпохи, когда во главе христианских общин стояли апостолы, ко времени позднейшему, собственно иерархическому. Этот-то процесс первоначального развития обрядов и церковной иерархии и представляет этот памятник. Постановления апостольские |
| Рубрики Коллекции СВОБОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО НЕ БЫВАЕТ БЕЗ-БОЖНЫМ 3 мин., 30.01.2012 Поделиться Свободен ли творческий человек в своем творчестве? Смотря о какой свободе идет речь. Если о свободе выразительных средств — то совершенно свободен. К счастью, такого запрета никакая цензура и не выдвигает, и слова Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора…» остаются не только констатацией факта, но и своеобразной заповедью для художника — не пренебрегать в изображении жизни ничем и никем из «малых сих». Одномерно-то говоря, Гоголь в своей «Шинели» выкопал из мусора мира сего плоские мечты бросового человечка , Бодлер в бессмертной «Падали» привлек наше внимание к дохлой лошаде, и что такое «Москва и Петушки», как не гуща со дна алкогольного делирия... В документальном фильме «Жара», прошедшем не так давно на телеканале «Культура», есть эпизод, где отец Глеб Каледа, ставший первым в перестроечной России священником, окормляющим заключенных, показал великолепную раму для иконы, слепленную из жеваной пайки тюремного хлеба. Лет двадцать назад я встречался с замечательным кузнецом, оружейных дел мастером, который на моих глазах ковал настоящий дамасский клинок, используя ржавые куски железа, собранные им на помойке. Падший мир разъят грехом на элементы праха — но на то и талант художнику, творцу по образу Творца, чтобы видеть живое в, казалось бы, мертвом и воссоздавать, восстанавливать из праха красоту, таящуюся в падшем мире, как беженка-принцесса — в лохмотьях нищенки… Но есть еще одна свобода: свобода произведения-в-себе-самом, выразимся так. Внешне пользуясь свободой выразительных средств, художник может утратить более важную свободу — свободы правды. Какая еще правда, может воскликнуть кто-то, ведь все относительно, главное в произведении искусства — мастерство!... В чем, говорите, правда? Правда в том, что творчество — созидает, а не разрушает. Созидает утверждение — жизни вечной, победы любви над смертью, победы света в человеке, несмотря ни на какую тьму и грязь… Грубо говоря, свободное творчество не бывает без-божным (тут, конечно, много тонкостей и оттенков, но тем не менее) — я говорю не о религиозной принадлежности, а о векторе, направлении творчества. |
| Вот так как-то и стараешься, чтобы с Божией помощью никуда в сторону не забрести. М.Д.: Православный литератор должен писать только на документальной основе или может пользоваться и художественным вымыслом? Н.С.: Здесь у меня полный непрофессионализм: я придумывать ничего не умею… М.Д.: Это как раз профессионализм, но журналистский – писать только документальные вещи: вымысел для журналистов – от лукавого. Н.С.: Ну, может быть, у меня и сохраняется журналистская привычка. А потом, у меня никогда не было нужды в вымысле, потому что, работая в газете и журнале, я получала столько интересных писем! Конечно, не мне судить мои книжки, но для меня в них есть одно достоинство: там все правда. Это не моя заслуга, а читателей: они рассказывали мне свои истории, и поэтому мне придумывать ничего не надо было. Так что я могу не делать того, чего не умею делать, – придумывать. М.Д.: Похоже, что именно правда должна отделять честную православную документалистику от художественной литературы, где безудержный вымысел уводит от реальности и влечет к погибели. И, по большому счету, ты продолжаешь заниматься журналистикой – только на очень высоком уровне. Н.С.: Для меня очень важна правда. Не всегда моя литература документальная. Я могу поменять ситуации, могу изменить детали, но главное в этой истории будет правдой. Недавно я написала небольшой рассказ (он войдет в мою следующую книгу) вот о чем. Много лет назад я ночевала у своей подруги в Зеленограде; утром мне надо было ехать на работу в Москву. Я очень рано встала, вышла из подъезда – гляжу: сидит бабушка. Отекшие ноги, в руках палочка – такая вот очень-очень больная женщина. Она меня и спрашивает: «Ты на работу?». Отвечаю: «Да, на работу». А она мне: «Дай Бог, чтобы все у тебя было хорошо. Да благословит тебя Господь. Да давай я тебя перекрещу…». Потом я узнала, что эта бабушка каждое утро там сидит и всем это говорит. Прошло уже лет семь, и только сейчас я написала этот рассказ. Сделала главной героиней рассказа ту бабушку и что-то домыслила, потому что не имела дополнительного материала. Добавила людей, которых она знает и благословляет: она этим живет, этим служит Богу. |
|
|
