| – Одиннадцать миллионов, мой друг! – Одиннадцать миллионов! Ну, этому я никогда не поверю, прежде чем не сосчитаю сам. – Сосчитай! Но я думаю, что ты сбережешь время, если поверишь мне. Не забывай, что французы, англичане, американцы, датчане, норвежцы ловят треску в огромном количестве. Ее потребляют неимоверно много, и, если бы не необычайная способность размножаться, от этой рыбы давно не осталось бы и следа. Только в Англии и Америке пять тысяч судов с семьюдесятью пятью тысячами моряков заняты ловлей трески. Каждое судно за сезон вылавливает в среднем не менее сорока тысяч штук, что составляет в итоге около двадцати миллионов. У берегов Норвегии ее ловят в таком же количестве. – Отлично, – сказал Консель. – Я верю хозяину и не стану считать. – Что считать, Консель? – Одиннадцать миллионов икринок. Но я должен сделать одно замечание. – Какое? – А то, что, если бы из каждой икринки действительно появилась рыба, достаточно было бы двух пар трески, чтобы накормить всю Англию, Америку и Норвегию. В то время, как мы проходили над самой Ньюфаундлендской отмелью, едва не зарываясь килем в песок, я рассмотрел длинные тонкие веревки, снабженные двумястами крючков для ловли трески; каждая рыбацкая лодка выбрасывает их в воду дюжинами. Веревка, привязанная одним концом к крюку, удерживается на поверхности моря при помощи буйка. “Наутилусу” приходилось маневрировать посредине этой подводной сети. Впрочем, подводный корабль недолго оставался в этих людных местах. Он поднялся до широты Ньюфаундленда, где на острове Сен-Джонс выходит американский конец трансатлантического кабеля, соединяющего телеграфной линией Европу с Северной Америкой. Отсюда “Наутилус”, вместо того чтобы продолжать свой путь на север, взял направление на восток, как бы желая исследовать эту плоскую возвышенность, на которой покоится кабель, – рельеф ее был известен до мельчайших подробностей благодаря бесчисленным зондированиям. Семнадцатого мая в пятистах милях от Сен-Джонса, на двух тысячах восьмистах метрах глубины, я увидел распростертый на песке кабель. |
| Одна из них прикоснулась к сиденью пальчиком, обтянутым перчаткой, и показала результат исследования своей подруге; обе вздохнули и уселись с видом мучениц первых веков христианства, старающихся поудобнее устроиться на кресте. При гребле как ни старайся, а все-таки нет-нет да и брызнешь; а тут выяснилось, что одна капля воды может безнадежно погубить туалеты наших дам: пятно, видите ли, не отходит и остается на платье на вечные времена. Я греб на корме. Я проявлял фантастическую осторожность. Я задирал лопасти весел на два фута и после каждого взмаха делал паузу, чтобы с них стекала вода, а погружая их снова, выискивал всякий раз на воде место поспокойнее. Мой товарищ, который греб на носу, вскоре бросил весла, заявив, что не чувствует себя достаточно искусным гребцом, чтобы быть мне подходящим партнером, и что, если я не возражаю, он будет приглядываться к моему методу гребли. Его этот метод чрезвычайно заинтересовал. Но, несмотря на все мои усилия, я не мог избежать случайных всплесков, и несколько брызг все же попало на платья наших спутниц. Барышни не жаловались, но они тесно прижались друг к другу и поджали губы; они вздрагивали и болезненно морщились всякий раз, когда брызги летели в их сторону. Видя, как они безмолвно переносят мучения, я проникался глубоким уважением к величию их духа, но в то же время, глядя на них, все больше расстраивался. У меня очень чувствительная натура. От волнения я стал грести более порывисто и судорожно, и чем старательнее я греб, тем чаще брызги летели из-под весел. Наконец я сдался. Я сказал, что пересяду на нос. Мой партнер согласился, что так и в самом деле, пожалуй, будет лучше, и мы поменялись местами. Дамы не могли удержаться от вздоха облегчения, когда увидели, как я пересаживаюсь подальше, и даже на мгновение оживились. Бедняжки! Уж лучше бы им было примириться со мной! Теперь на мое место уселся беззаботный, разудалый, толстокожий малый, у которого чувство сострадания к ближнему было развито не в большей мере, чем у ньюфаундлендского щенка. Вы можете смотреть на него испепеляющим взором битый час, а он и не заметит этого; впрочем, даже если и заметит, то нимало не смутится. Он начал лихо вскидывать весла, поднимая над лодкой фонтан брызг, что заставило наших спутниц оцепенеть в неестественно напряженных позах. Каждый раз, окатив один из нарядных туалетов порядочной порцией воды, он любезно улыбался, весело говорил: «Прошу прощения!» – и предлагал свой носовой платок для того, чтобы вытереть платье. |
| Однако, многие рассказы, на первый взгляд, вынуждают нас выходить из пределов этого объяснения. Конечно, мы не всегда можем удостовериться, что факты были записаны в то время, когда происходили; когда же этого нет, следует широко принимать во внимание возможность воображаемых прикрас и умолчания об ошибочных подробностях. Однако, следующий рассказ профессора Грегори, написанный им в декабре 1851 г. и относящийся до происшествий, случившихся за семь месяцев до того, как кажется, основан на современных случаю заметках. Профессор Грегори описывает посещение им приятеля в городе, отстоящем около 30 миль от Эдинбурга. Там он встретился с дамою, которую приятель его два раза месмеризировал, и, которая проявляла значительные способности к ясновидению. По просьбе Грегори, дама эта, лично с ним незнакомая, сперва подробно описала дом его в Эдинбурге, а потом дом его брата, близ того же города, и предмет занятий его брата в ту самую минуту. Сообщенные ею подробности, по проверке, оказались правильными. Далее Грегори продолжает: «Затем я попросил даму отправиться в Гринок, за 40 или 50 миль от того места, где мы находились (Эдинбург был почти в 30 милях) и навестить моего сына, живущего там с приятелем. Она скоро отыскала его и точно описала, обнаруживая большой интерес к мальчику, которого никогда не видала и о котором не слыхала. Она сказала, что видит его играющим в поле, рядом с садиком, в котором стоял коттедж, на некотором расстоянии от города и на возвышении. Он играл с собакою. Я знал, что у него была собака, но не имел понятия о том. какой породы, и спросил об этом даму. Она сказала, что это – большая, немолодая Ньюфаундлендская собака, черная, с одним или двумя белыми пятнами. Она очень любит мальчика и с ним играет. «Ах», – воскликнула дама, – «она подпрыгнула и сбила с него фуражку». Дама видела в саду господина, читавшего книгу и смотревшего на происходившее. Он был не стар, но с седыми волосами, а его брови и баки были черные. Она приняла его за клерджимена, но сказала, что он не принадлежит ни к Установленной Церкви, ни к Епископальной, а что он пресвитеранец-диссентер. |
| Он встал, тихонько растворил окно и загляделся на реку, мерно текущую внизу. Год за годом проходит, и все столько же миль в час пробегают речные воды, все на столько же ярдов сносит течением лодку при переправе, все так же здесь белеют кувшинки, а там шелестит камыш; никаких перемен, никаких смятений. Отчего же так тоскливо и тягостно у него на сердце? Он в этой слабости не повинен. Чья же это слабость? Ничья, ничья. Отчего же не забыть об этом? Но забыть он не мог. И невольно закрадывалась мысль (у каждого бывают такие минуты): а не лучше ли быть таким, как эта река, в вечном однообразии катящая свои воды, — жить, не ведая радостей, но не ведая и горя. Глава XVII Ничей соперник Наутро, перед завтраком, Артур решил побродить по окрестностям. Погода была отменная, до завтрака оставалось не менее часа, и, перебравшись через реку, он пошел по тропинке, извивавшейся среди лугов. Когда тропинка вновь привела его к берегу, он увидел там какого-то путника, который дожидался переправы и криками торопил перевозчика, замешкавшегося на другой стороне. Это был молодой человек, самое большее лет тридцати. Платье ловко сидело на его ладной фигуре, лицо было смуглое, взгляд живой и веселый. Когда Артур, миновав перелаз, спустился к реке, незнакомец скользнул по нем беглым взглядом, и снова вернулся к своему несложному занятию — он коротал время, сталкивая ногой и воду небольшие голыши. Что-то жестокое почудилось Кленнэму в том, как он каблуком выворачивал камешек из земли и придвигал его к себе, чтобы удобнее было прицелиться. Кому из нас не случалось испытывать подобное чувство, глядя, как человек совершает самый пустяковый поступок: срывает цветок, отбрасывает мешающий ему предмет, наконец просто ломает что-то? Незнакомец, судя по выражению его лица, был поглощен своими мыслями и не обращал никакого внимания на красавца ньюфаундленда, который настороженным взглядом следил за хозяином, косясь на каждый летящий с берега камень, и готовый по первому знаку броситься за ним в воду. Однако знак так и не был подан, а тем временем перевозчик причалил к берегу, и хозяин, ухватив собаку за ошейник, заставил ее войти в лодку. |
| Он ушел. Мама не могла скрыть своего торжества, хотя и молчала. Через несколько дней полиция неожиданно выселила из Святославского яра всех его обитателей. Шарманщик с Лизой исчезли, – очевидно, они перекочевали в другой город. Но до этого я успел еще раз побывать в яру. Шарманщик пригласил меня к себе «повечерять». На перевернутом ящике стояла тарелка с печеными помидорами и черным хлебом, бутылка вишневой наливки и лежали грязные конфеты – толстые, в розовую и белую полоску, сахарные палочки. Лиза была в новом платье, с туго заплетенными косами. Она обидчиво следила за тем, чтобы я ел, «как у мамы». Попугай спал, прикрыв глаза кожаной пленкой. Шарманка изредка сама по себе издавала певучий вздох. Шарманщик объяснил, что это из каких-то трубок выходит застоявшийся воздух. Был уже сентябрь. Приближались сумерки. Кто не видел киевской осени, тот никогда не поймет нежной прелести этих часов. Первая звезда зажигается в вышине. Осенние пышные сады молча ждут ночи, зная, что звезды обязательно будут падать на землю и сады поймают эти звезды, как в гамак, в гущу своей листвы и опустят на землю так осторожно, что никто в городе даже не проснется и не узнает об этом. Лиза проводила меня до дому, сунула мне на прощанье розовую липкую конфету и быстро сбежала по лестнице. А я долго не решался позвонить, боясь, что мне попадет за позднее возвращение. Зимние зрелища На Рождество отец подарил мне коньки «Галифакс». Теперешние мальчики долго бы смеялись, увидев эти коньки. Но тогда не было на свете лучших коньков, чем коньки из города Галифакса. Где этот город? Я расспрашивал всех. Где этот старый город Галифакс, заваленный снегом? Там все мальчики бегают на таких коньках. Где эта зимняя страна, населенная отставными моряками и шустрыми школьниками? Никто мне не мог ответить. Старший брат Боря сказал, что Галифакс – это вовсе не город, а фамилия изобретателя коньков. Отец сказал, что, кажется, Галифакс – это городок на острове Ньюфаундленде, у северных берегов Америки, и знаменит он не только коньками, но и собаками-водолазами. |
| Они собирались сделать короткую стоянку и, чтобы сократить хлопоты, тащили якорь за собой. - Барк с прямыми парусами требует дороги, — сказал Длинный Джек. Из тумана выплыли мокрые красные паруса судна, и, пользуясь морским кодом, “Мы здесь” трижды звякнула колоколом. На барке с воплями и криками подтянули топсель. - Француз, — недовольно проворчал дядюшка Солтерс. — Микелонская шхуна из Сент-Мало. — У фермера был зоркий глаз. — Кстати, у меня почти весь табак вышел, Диско. - У меня тоже, — заметил Том Плэтт. — Эй! Подай назад, подай назад! Осторожней, вы, головорезы, “мучо боно”! Откуда вы, из Сан-Мало, да? - Ага! Мучо боно! Уи! Уи! Кло Пуле — Сан-Мало! Сан Пьер Микелон! кричали с парусника матросы, размахивая шерстяными кепками и смеясь. А потом они закричали хором: - Доска! Доска! - Принеси доску, Дэнни. В толк не возьму, как эти французики забираются так далеко. Сорок шесть — сорок девять им подойдет, к тому же так почти и есть на самом деле. Дэн написал цифры мелом на доске, и ее выставили на видном месте, а с барка донеслось многоголосое “мерси, мерси”. - С их стороны не по-соседски так уходить, — проворчал Солтерс, шаря по карманам. - А ты французский с прошлого раза подучил? — спросил Диско. — А то нас опять камнями забросают, как тогда, когда ты их “сухопутными курицами” обозвал. - Хэрмон Раш сказал, что только так их можно расшевелить. Но мне и английского языка хватит… Табак у нас кончается, вот беда-то. А ты, юноша, часом, не говоришь по-французски? - Конечно, говорю, — ответил Гарви и с вызовом прокричал: — Эй! Слушайте! Аррете-ву! Аттанде! Табак, табак! - О, табак, табак! — закричали на судне и снова засмеялись. - Дошло наконец. Давайте спустим лодку, — предложил Том Плэтт. — Во французском-то я не очень силен, зато знаю другой подходящий язык. Пошли, Гарви, будешь переводить. Невозможно описать, какую сумятицу вызвало их появление на борту барка. Каюта судна была сплошь уставлена яркими цветными изображениями святой Девы — святой Девы Ньюфаундлендской, как они ее называли. Оказалось, что Гарви говорил по-французски иначе, чем было принято на Отмелях, и его общение в основном сводилось к кивкам и улыбкам. Что до Тома Плэтта, то он размахивал руками и “разговаривал” вовсю. Капитан угостил его каким-то невообразимым джином, а члены команды, похожие на персонажей комической оперы — волосатые, в красных колпаках, с длинными ножами, — приняли его совсем по-братски. |
| Опять, как тогда—с женою и с матерью, «демон смеха» овладевает им. Хочет плакать и смеется. «Я мало жалею родины и не хотел бы ее увидеть снова для нее самой… а разве только для м-ра Вайтса, потому что здесь, в Венеции, я не могу найти хорошего зубного врача». Но тотчас же смех переходит в судорогу «безмолвного бешенства». «Что касается Англии, то я жалею об одном, что нога моя когда-либо ступала на эту землю… Я уверен, что кости мои не нашли бы в ней покоя и прах мой не смешался бы с ней. Мне кажется, что я сошел бы с ума на одре смерти при одной мысли, что кто-нибудь из друзей моих был бы так низок, чтобы вернуть мой остов вашей английской земле… Я не хотел бы кормить даже ваших червей». Страшные слова, как будто в самом деле нечеловеческие. Плохи англичане, но плохи и люди вообще. «Я презираю вас, собаки!» — говорит он английским писателям и мог бы сказать всем своим ближним. Он это и делает в знаменитом надгробии ньюфаундлендскому псу, верному Ботсвейну, «своему единственному другу», рядом с которым завещал себя похоронить; перечислив все его добродетели — «красоту без тщеславия, силу без гордости, храбрость без жестокости», — заключает: «Эта хвала — безумная лесть на могиле человека, но справедливая дань — памяти верного пса». И в «Тьме» («Darkness»), когда на обледенелой земле голодные люди, как хищные звери, пожирают друг друга: Один лишь пес остался трупу верен… Все лизал Он руку безответную на ласку. «Люди хуже собак». А он сам кто? «Не человек, а диавол, холодный и бесчувственный»? Об этом знает сестра его, Августа, которая кладет руку на голову его с тихою ласкою. — Baby Byron! Деточка Байрон! Что за «диаволом» — «деточка», знает она лучше всех. Но и другие знают. Знает молодой друг его Мэттьюс: «Я бы охотно пожертвовал своею жалкою жизнью, чтобы спасти его», — писал Байрон, услышав о смерти Мэттьюса. Знает старый друг Гобгауз, который вспоминает о «нежной доброте Байрона». Знает враг его Годжсон, который, нуждаясь в деньгах, получил от него без всякой просьбы 1500 фунт. |
| Потом был Гураль – подгальская овчарка, или кувас. Это огромная лохматая собака с абсолютно белой, снежно-белой шерстью, обладающей каким-то удивительным свойством: какая бы черная грязь на нее на улице ни налипла, через полчаса она вновь становилась чистой и безупречно белой. Таких собак в наших краях нет, потому что они на равнинах не выживают. Они обитают в Татрах и там благополучно пасут овец с весны по осень. На зиму же, когда овец загоняют в овчарни, такую собаку выпускают на вольную жизнь, она живет под открытым небом и сама добывает себе пропитание – зайца запросто может загнать… Наш Гуралик, которого мы, конечно, за зайцем не выпускали и он в основном мирно дремал в кресле в прихожей, благополучно прожил у нас двадцать лет и умер «насыщенный днями». Потом у моих родителей были два добермана, а после них – московская сторожевая, а у нас с мужем – ньюфаундленд Тартюф. Все это были богатыри, силачи, и мой брат, запрягая их в санки, понуждал их катать детей. Впрочем, они и не противились. 7 Вечером зашел на огонек наш сосед – поэт и достоевсковед Игорь Волгин: – О, да у тебя собачка! – Слушай, а ты не мог бы определить, мальчик это или девочка? – спросила я. – Не вопрос, – с видом знатока откликнулся он и подмигнул, – уж ято в таких делах разбираюсь! Ну-ка! Он перевернул собачку на спинку. – Мальчик! – едва лишь глянув, заверил он. – Я ж тебе говорил! – подтвердил мой муж. Только он ушел – появился мой крестник, сын писателя Битова – Ваня. Он – биолог, сам разводит собак, знаток, у него всегда подрастает несколько лаек. – Девочка, – процедил он. – Очень небольшая. Маленькая даже. Так – до колена вырастет, и всё. А может, и того меньше. Ну и ладно. Маленькая да удаленькая. Зато вон какая хорошенькая. Только, конечно, теперь это никакой не Синдбад. Я посмотрела в ее глазки, стараясь в них прочитать имя. «Тутти, Тутти», – замигала она. – А назовем-ка ее Тутти! – предложила я. – Даже если снова окажется, что она – мальчик, то это такое имя – универсальное. – Тутти! – позвала я ее. Она завиляла хвостом. |
| Правители, купцы, спекулянты напрягают всю свою энергию, чтобы побольше снарядить кораблей; приходится силой обороняться от авантюристов и любителей легкой наживы, с ножом в руках требующих скорейшей доставки их в страну золота. Если инфанту Энрике, чтобы залучить на корабль хоть минимальное число матросов, приходилось испрашивать у папы отпущение грехов для всех участников своих экспедиций, то теперь целые селения устремляются в гавани, капитаны и судовладельцы не знают, как спастись от наплыва желающих идти в матросы. Экспедиции непрерывно следуют одна за другой, и вот действительно, словно внезапно спала густая завеса тумана, повсюду — на севере, на юге, на востоке, на западе — возникают новые острова, новые страны: одни, скованные льдом, другие, заросшие пальмами. В течение двух-трех десятилетий несколько сотен маленьких кораблей, выходящих из Кадиса, Палоса , Лисабона, открывают больше неведомых земель, чем открыло человечество за сотни тысяч лет своего существования. Незабываемый, несравненный календарь той эпохи открытий. В 1498 году Васко да Гама, «служа Господу и на пользу португальской короне», как с гордостью сообщает король Мануэл, достигает Индии и высаживается в Каликуте ; в том же году капитан английской службы Кабот открывает Ньюфаундленд и тем самым — побережье Северной Америки. Еще год — и одновременно, но независимо друг от друга, Пинсон под испанским флагом, Кабрал под португальским открывают Бразилию (1499); в это же время Гаспар Кортереал , идя по стопам викингов, через пятьсот лет после них входит в Лабрадор. Открытие следует за открытием. В самом начале века две португальские экспедиции, одну из которых сопровождает Америго Веспуччи, спускаются вдоль берегов Южной Америки почти до Рио де Ла-Плата; в 1506 году португальцы открывают Мадагаскар, в 1507 году — остров Маврикия, в 1509 году они достигают Малакки, а в 1511 году берут ее приступом; таким образом, ключ к Малайскому архипелагу оказывается в их руках. В 1512 году Понсе де Леон попадает во Флориду, в 1513 году с Дарьенских высот первому европейцу, Нуньесу де Бальбоа , открывается вид на Тихий океан. |
| При ближайшем ознакомлении с религиозными верованиями американских народов в глаза бросается тот факт, что эти верования в значительной мере напоминают религиозные представления азиатских и даже африканских племен. Чем объяснить это сходство? Не имели ли американцы в древнейшее время каких-либо связей с азиатскими народами? – эти вопросы давно уже интересуют ученых, но, к сожалению, ответа на них нельзя найти не только в исторических свидетельствах, но даже и в устных преданиях американцев. Известно, что норманны или исландцы в начале XI века не только были в Гренландии, но и посетили Лабрадор, Ньюфаундленд, Новую Шотландию и даже проникли в самые северные части нынешних Соединенных Штатов, причем встретили на севере народ, которому они дали название «скрелингеры»; судя по описанию, это, очевидно, были эскимосы. Путешествия исландцев дают основание думать, что в прежнее время северные берега Америки не были так недоступны, как в настоящее время. В виду этого в среде ученых существует мнение, что американские племена в незапамятные времена отделились от азиатских народов, с которыми до сих пор сохранили родство в обычаях, верованиях и даже отчасти в языке; другие ученые, думая определить родословную коренных жителей Америки точнее, считают их или видоизмененными монголами, или помесью монголов и малайцев. Все коренное, не пришлое население Америки до степени культурного развития резко распадается на две группы. К числу некультурных и даже почти полудиких племен относятся эскимосы и гренландцы, принявшие христианство в XVIII столетии, и многочисленные краснокожие племена, обитающие как в северной, так и в Южной Америке. В своих языческих верованиях эскимосы и гренландцы существенно не отличаются от других некультурных американских народностей, хотя, может быть, и не принадлежат к американской расе, поэтому нет особенной нужды рассматривать религиозные представления эскимосов и гренландцев отдельно. Еще при завоевании Америки испанцами в XVI столетии здесь существовало два государства, которые с полным правом можно причислить к культурным; это именно Мексика и Перу. У мексиканцев существовала даже письменность, представлявшая нечто в роде египетских иероглифов, но до такой степени неопределенная и спутанная, что даже сами мексиканцы разбирались в ней с большим трудом. В Перу письменность совсем отсутствовала, если не считать за нее так называемую «квиту» , т. е. мнемонические веревки с разноцветными нитями и узлами; но зато здесь существовали школы, в которых царские дети обучались всем знаниям, необходимым для жрецов и царей, и знакомились с предшествующей историей своего народа. Поэтому и религии мексиканцев и перуанцев по своей законченности и определенности могут быть отнесены к разряду культурных, хотя, впрочем, религиозный культ их отличался крайнею дикостью и бесчеловечностью. |
|
|
