| «Cour de Potsdam» – не летучее случайное выражение в интимной беседе, это цельная концепция, нашедшая себе отражение даже в воспоминаниях будущего президента Чехо-Словацкой республики проф. Масарика – концепция, которую обостренно воспринимала А.Ф.: «есть скоты, упорно называющие меня так», т.е. «немкой». Естественно, что А.Ф. не хотела разглашения факта получения ею письма брата. Сазонов, конечно, не был дискретен, когда рассказал любящему «болтать ерунду» французскому послу (отзыв в дневнике «друга» Палеолога вел. кн. Ник. Мих.) об этом письме. Еще меньшую скромность проявил опальный министр вн. д. «без задерживающих центров» Хвостов, вернувшийся в Думу и показывавший в кулуарах перлюстрированное письмо принца Гессенского Императрице. 8 Письмо Васильчиковой косвенно как бы подтверждало информацию, полученную в Петербурге мин. ин. дел еще в декабре. Так Сазонов тогда телеграфировал русскому послу в Париже Извольскому: «Сюда также доходят слухи о возможной попытке Австрии заключить отдельный мир, но пока эти слухи еще весьма неопределенны, и их подтверждение представляется гадательным. Во всяком случае почин подобных переговоров должен принадлежать Австрии, и нам необходимо будет выслушать ее предложение прежде, чем установить наши условия». Иностранные дипломаты спешили предупредить события, и греческий посланник в Петербурге в конце того же декабря, со слов своего сербского коллеги, сообщал в Афины Венизелосу, что в Ставке в связи с прибытием председателя Совета министров Горемыкина происходило обсуждение вопроса о сепаратном мире с Австрией, по условиям которого Россия получала Галицию и проливы. 9 Настроение самого Царя чрезвычайно отчетливо вырисовалось в ответном письме: ... " Падение этой крепости имеет огромное моральное военное значение. После нескольких унылых месяцев эта новость поражает, как неожиданный луч яркого солнечного света как раз в первый день весны! Я начал письмо в спокойном состоянии, но теперь у меня в голове все перевернулось вверх дном... О, моя милая, я так глубоко счастлив этой доброй вестью»... |
| Пушкин гонится всю жизнь за призраком любви и счастья, и этот призрак, Майя, мстит за себя в лице Наталии Гончаровой, подняв против беззащитного, покинутого всеми поэта все темные силы столицы. За жизненным похмельем приходит отрезвление, призрак разоблачен: «Увы! нельзя мне вечным жить обманом И счастья тень забывшись обнимать» . Но сколько женщин на жизненном пути, столько и призраков, один призрак сменяется другим. Каждое разоблачение призрака сопровождается ощущением пустоты и кончается скукой и хандрой, обычными спутниками пресыщения. В скорбной лирике Пушкина есть и другой мотив, смутное юношеское ожидание несчастья, «покров печали молчаливой» чувствует он над «юною главой» («Элегия»). Ожидание переходит в чувство обреченности: «Моя стезя печальна и темна» («Князю Горчакову»). Гнетущее предчувствие не покидает поэта всю его жизнь, от юности до последних дней. Иногда это состояние становится невыносимым, переходит в отчаяние: «Хочу я завтра умереть» («Мое завещание…»). Он оглядывается на свою жизнь и приходит к горькому выводу: «Вся жизнь моя печальный мрак ненастья» («Кн. Горчакову»). К этому примешивается чувство сожаления о бурном прошлом: «рано в бурях отцвела Моя потерянная младость» («Погасло дневное светило»). Это было в ранней молодости, еще до роковой встречи с немкой Кирхгоф, предсказавшей Пушкину женитьбу и смерть на 37м году жизни. Сам Пушкин и друзья его воспринимали женитьбу его как отчаянный и опрометчивый шаг, предвестие гибели. Очень рано за первыми успехами дает себя знать и новый мотив: «Как рано зависти привлек я взор кровавый и злобной клеветы невидимый кинжал» («Дельвигу»). Здесь есть предчувствие крови, пророческое видение кровавой расправы над посланцем Бога. Гибель Пушкина — это русская модификация трагической антитезы гения и окружающего его ничтожества. Ничтожество влечется к гению, но и отталкивается от него. Ситуация кончается завистью и ненавистью. В свете гения, рядом с ним ничтожество увековечивается, следует за гением, как тень. Леонид Спартанский и Эфнальт, его предавший , Артемида Эфесская, покровительница древнего посвящения, и Герострат, Юлий Цезарь и Брут, Сократ и Мелитос , Христос и Иуда, Пушкин и Николай I, Пушкин и Дантес, Лермонтов и Мартынов. Исторические записи на протяжении тысячелетий ставят эти имена рядом. Это не только ирония судьбы, но и ирония истории, самой увлекательной, но и самой безотрадной из всех наук. |
| Интимная переписка с мужем полна негодования на поведение немцев и раздражения против «пруссаков». Несколько выдержек разных хронологических периодов дадут ясное представление о не изменившихся переживаниях А.Ф. 19 сент. 14г. она пишет: «Уход за ранеными служит мне утешением… Болящему сердцу отрадно хоть несколько облегчить их страдания. Наряду с тем, что я переживаю вместе с тобой и дорогой нашей родиной и народом, я болею душой за мою «маленькую», старую родину... А затем, как постыдна и унизительна мысль, что немцы ведут себя подобным образом. Хотелось бы сквозь землю провалиться». «Злорадство немцев приводит меня в ярость» – 12 июля 15г. по поводу наступления на Варшаву. «Все-таки колоссально то, что немцы должны сделать, и нельзя не восхищаться, как превосходно и систематически у них все организовало. Если бы наша техническая часть была так хороша, как их... война уже давно была бы окончена. Многому хорошему и полезному для нашего народа мы можем у них научиться, но от многого надо отвернуться с отвращением» (16 сент.). «Приняла сегодня утром сенатора Кривцова, – пишет А.Ф. 6 ноября, – который мне поднес свою книгу. Я плакала, когда читала о жестокостях немцев над нашими ранеными и пленными. Я не могу забыть этих ужасов – как могут цивилизованные люди так озвереть! Я еще допускаю это во время сражения, когда находишься в состоянии, близком к безумию». Переписка переполнена в отношении «пруссаков» словами: «низость», «позор 87 , «как бы мне хотелось, чтобы потопили этот гнусный маленький «Бреслау». 5 февраля: «Да, я тоже восхищаюсь людьми, которые работают под этими подлыми газами, рискуя жизнью. Но каково видеть, что человечество пало так низко... Где же во всем этом «Душа»? Хочется громко кричать против бедствий и бесчеловечности, вызванной этой ужасной войной». 14 марта: «Как отвратительно, что они опять стреляли разрывными пулями. Но Бог их накажет»... Во время войны А.Ф. настолько не чувствовала себя немкой, что причины всех военных неурядиц видела в «нашей собственной славянской натуре»... |
| Он прошел вдоль длинного стола, оделяя каждого ребенка липкими, сладкими комочками. Этот признак улучшения питания всех приободрил. Но Марта, кося одним глазом на почти пустую кладовку, а другим на отца Чисхолма, растерянно пробормотала: — Вы что-то узнали, отец? Что-то случилось, я уверена. — Вы узнаете все в субботу, Марта. А пока передайте, пожалуйста, преподобной матери, что мы будем выдавать лишнюю порцию риса всю эту неделю. Марта пошла выполнять его приказание, но нигде не могла найти преподобную мать. Это было странно. Весь этот день Мария- Вероника не показывалась. Она пропустила урок плетения корзин, который всегда бывал по средам. В три часа ее не смогли найти. Может быть, это было просто оплошностью. Однако вскоре после пяти Мария-Вероника пришла, как всегда, на дежурство в столовую. Она была бледна и спокойна и не дала никаких объяснений по поводу своего отсутствия. Но в эту ночь Марта и Клотильда проснулись от странных звуков, доносившихся, несомненно, из комнаты Марии-Вероники. На следующее утро они испуганно перешептывались в углу прачечной, смотря в окно на преподобную мать, проходившую через двор. Она шла прямо, полная достоинства, но гораздо медленнее, чем всегда. — Она, наконец, сломилась, — слова, казалось, застревали у Марты в горле. — Пресвятая Дева! Вы слышали, Клотильда, как она плакала ночью? Клотильда стояла, крутя в руках конец простыни. — Может быть, она узнала о крупном поражении немцев, о котором мы еще не слыхали? — Да, да… это что-то ужасное, — лицо Марты вдруг сморщилось. — Если бы она не была проклятой немкой, мне, право, было бы жаль ее. — Я никогда раньше не видала ее плачущей, — задумчиво сказала Клотильда, продолжая теребить простыню. — Она гордая женщина. Ей должно быть вдвойне тяжело. — Гордыня до добра не доводит. Пожалела бы она нас, если бы мы сдались первыми? И все-таки я должна согласиться… Ба! Давайте-ка продолжим глаженье. Рано утром в воскресенье маленькая кавалькада, спустившись с гор, приблизилась к миссии. Предупрежденный Иосифом о ее прибытии, отец Чисхолм поспешил к привратницкой, чтобы встретить Лиучи и его трех спутников, которые прибыли из деревни Лиу. Он сжал руки старого пастуха так, словно никак не мог выпустить их. |
| В 1815 г. государь познакомился с известной религиозной авантюристкой, проповедницей скорого наступления царства Божия на земле, русской немкой баронессой Криднер, имевшей на него большое влияние своими мистическими беседами и пророчествами. Во время пребывания своего в Париже, он каждый день посещал ее общество, состоявшее из разных экстатических личностей, и удивлял всех своим глубоким смирением и почти аскетической религиозностью. «Александр посланник Божий, восторженно писала об нем Криднер в одном письме. Он идет по путям самоотрицания, я знаю каждую подробность его жизни. Он обязан бывать в свете, но не является ни на балы, ни на спектакли; он говорил мне, что эти вещи производят на него впечатление похорон и что он не может уже понимать светских людей с их удовольствиями». В обществе разных мистиков ему приходилось встречать не мало шарлатанства, обманов, приходилось делать резкие замечания в роде наприм. того, какое он сделал однажды самой Криднер по поводу попрошайства одной покровительствуемой ее немецкой пророчицы: «Я довольно видел свет, чтобы не дать себя обмануть благочестием людей, которые так торопятся просить денег». Пришлось потом ему разочароваться и в самой Криднер, когда за политические пророчества и проповедь о скором наступлении на место земных царств царства Божия полиция стала перегонять ее из одной страны Европы в другую. Он сам сознавался после, что обманулся в ней, приняв ignis fatuus за истинный свет; но, приписывая подобные обманчивые явления только вмешательству в дела света духа тьмы, нисколько не ослабевал, даже укреплялся в своем мистическом направлении. Перед отъездом из Франции осенью 1815 г., достигши высшей степени доступного человеку величия, он решился выполнить свою заветную мысль, высказанную им в 1813 году среди военных невзгод в разговоре с королем прусским, «Я оставляю Францию, говорил он г-же Криднер, но до отъезда хочу публичным актом воздать Богу Отцу, Сыну и св. Духу хвалу, которой мы обязаны Ему, и призвать народы стать в повиновение Евангелия. |
| — А, ну, хорошо! Это очень хорошо, что вы заблуждались, — грубо отвечал господин Голядкин-младший. — У меня, Яков Петрович, даже идея была, — прибавил благородным образом откровенный герой наш, совершенно не замечая ужасного вероломства своего ложного друга, — у меня даже идея была, что, дескать, вот, создались два совершенно подобные… — А! это ваша идея!.. Тут известный своею бесполезностью господин Голядкин-младший встал и схватился за шляпу. Всё еще не замечая обмана, встал и господин Голядкин-старший, простодушно и благородно улыбаясь своему лжеприятелю, стараясь, в невинности своей, его приласкать, ободрить и завязать с ним, таким образом, новую дружбу… — Прощайте, ваше превосходительство! — вскрикнул вдруг господин Голядкин-младший. Герой наш вздрогнул, заметив в лице врага своего что-то даже вакхическое, — и, единственно чтоб только отвязаться, сунул в простертую ему руку безнравственного два пальца своей руки; но тут… тут бесстыдство господина Голядкина-младшего превзошло все ступени. Схватив два пальца руки господина Голядкина-старшего и сначала пожав их, недостойный тут же, в глазах же господина Голядкина, решился повторить свою утреннюю бесстыдную шутку. Мера человеческого терпения была истощена… Он уже прятал платок, которым обтер свои пальцы, в карман, когда господин Голядкин-старший опомнился и ринулся вслед за ним в соседнюю комнату, куда, по скверной привычке своей, тотчас же поспешил улизнуть непримиримый враг его. Как будто ни в одном глазу, он стоял себе у прилавка, ел пирожки и преспокойно, как добродетельный человек, любезничал с немкой-кондитершей. «При дамах нельзя», — подумал герой наш и подошел тоже к прилавку, не помня себя от волнения. — А ведь действительно бабенка-то недурна! Как вы думаете? — снова начал свои неприличные выходки господин Голядкин-младший, вероятно рассчитывая на бесконечное терпение господина Голядкина. Толстая же немка, с своей стороны, смотрела на обоих своих посетителей оловянно-бессмысленными глазами, очевидно не понимая русского языка и приветливо улыбаясь. |
| Об этом портном, конечно, не следовало бы много говорить, но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору, по всем церковным, где только стоял в календаре крестик. С этой стороны он был верен дедовским обычаям и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и немкой. Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к сожалению, о ней немного было известно, разве только то, что у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею, одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос. Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов, — взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович и мысленно положил не давать больше двух рублей. Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов. Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашенном столе и подвернувшего под себя ноги свои как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп. На шее у Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. |
| Государь – образчик исполнения долга верности, человек, умевший отвечать за свое слово, человек, всегда исполнявший обещания, гарант мира в Европе, тот, благодаря подвигу которого Россия, как никогда, была близка к победе в той отечественной войне, которая совершенно незаслуженно именуется империалистической в постсоветских учебниках. Сегодня, когда мужская верность и доблесть оскудели до крайности; когда главы семей не стесняются бросать тех, кого приручили; когда мужчины забыли, в чем их сила и духовная красота, и стали двурушниками, обслуживающими собственные страсти, – сегодня спокойный, хладнокровный, немного печальный, исполненный несокрушимой веры в Промысл Божий взор государя обличает и отрезвляет нас. У него, российского государя, нужно учиться вере и верности, чести и присяге, принесенной раз и навсегда Богу и Отечеству. Сегодня нам так нужны мужчины, на твердое плечо которых могли бы опереться их спутницы жизни. Так нужны отцы, авторитет которых был бы неколебим для их детей. Наш государь чудесно соединял в себе и мужество, и кротость. Никто никогда не видел его в гневе, он прекрасно владел собою, но один его царственный взгляд, мановение его перста, одно его вразумляющее слово утихомиривало самых наглых, дерзких, распоясавшихся людей. Потому что впереди слов государя шли его дела. Потому что благодать помазанничества, сообщенная ему в Таинстве венчания на царство, была умножена непрестанными денно-нощными трудами на благо Отечества. Царская Семья Государыня кротко терпела клевету, потому что и Христос умел молчать Государыня. Да, высший свет много сделал для того, чтобы опорочить эту верную спутницу своего державного мужа. Сколько миллионов позеленевших от злобы долларов было тогда затрачено на гнусную клевету! Противники Отечества не гнушались никакими инсинуациями, дабы опорочить светлый лик государыни Александры Федоровны. Ее обвиняли в связи с Григорием Распутиным, ее называли немкой, приписывали ей предательство, называли чопорной, холодной, высокомерной. |
| А Юлия Михайловна не любила улиц, автомобилей, ветра, морозов. У нее была стенокардия. Она часто болела, не ездила на занятия — Юлия Михайловна преподавала немецкий язык в том же институте, где учился Глебов и где Николай Васильевич руководил кафедрой. Хотя она прожила в России не одно десятилетие, Юлия Михайловна оставалась в чем-то шершавой, негибкой немкой и по-русски говорила с заметным акцентом. Ее отец погиб во время Гамбургского восстания. У Юлии Михайловны сохранились связи с некоторыми уцелевшими от невзгод стариками антифашистами, немцами, австрийцами, которые изредка появлялись у Ганчуков. Куно Иванович был из этой среды. Его мать, умершая до войны, была старинной, по Венскому университету, подругой Юлии Михайловны, и Ганчуки с давних лет опекали Куника, которого знали мальчишкой. Куник, Куник, Куник, Куник, Куник! Какая-то собачья кличка. Такая маленькая, капризная, с умненькими глазками комнатная собачонка. — Куника надо покормить! — говорила Соня. — Попросите Куника… Звякните Кунику… Надо послать Куника за билетами, но очень деликатно… Он был худ, сутуловат, голову держал немного книзу и набок, будто постоянно к чему-то прислушивался, хотя никогда ни к чему не прислушивался и даже часто не слышал, когда к нему обращались. То и дело встряхивал своей косенькой головкой — страдал тиком, что ли? — откидывая назад длинные блекло-рыжие немецкие волосы. Глебов вначале думал, что он золотушный. Вообще Куник Глебову не нравился. Он был какой-то очень молчаливый, неприветливый, болезненный и себе на уме. Жил Куник одиноко. Ганчуки вечно беспокоились о нем: не заболел ли? Не нужно ли ему чего? Почему-то считалось, что он всегда нуждается в помощи и что он несчастен. Впрочем, было написано на скорбном, ссохшемся личике с неизменно сжатым ртом: «Я несчастен!» А в чем, собственно, ваше несчастье? Однажды за ужином Глебов завел осторожный разговор о статье Куника, появившейся в журнале. Он давно слышал о том, что статья в работе, что редакция требует поправок, что Куник упорствует, проявляет невиданную принципиальность, что в борьбе с редакцией достиг каких-то высших инстанций и все-таки статью пробил . Рассказывалось как о крупном событии в научном мире. Особенно суетилась вокруг этого события Юлия Михайловна. Глебов, прочитав, увидел, что статейка вполне среднего качества и абсолютно ничем не выдающаяся, кроме того, что по неуловимым признаками видно, что русский язык для автора не родной. Какая-то общая задушенность, бессочность слов. Вот на эту тему он и заговорил за ужином: о том, что, к сожалению, историко-литературные работы часто пишутся языком, далеким от литературы. Николай Васильевич поддержал, было много наговорено, и потом уж, далеко не сразу и очень мягко, Глебов привел два-три примера из статьи Куника. Примеры были в самом деле разительные по непониманию стиля и духа языка. |
| Например, силой своего авторитета. Особенно если этот авторитет может быть предъявлен окружающими. Ну, скажем, громкое имя, титул, заслуги предков, национальные корни, которыми можно гордиться. В сегодняшней западной реальности это было бы более чем уместно. Не надо же серьезно относиться к мифам об «общеевропейском доме», где якобы никому нет дела араб ты или индус, англичанин, немец или испанец. Ну, насчет арабов с индусами достаточно увидеть пару телесюжетов про демонстрации (а то и погромы), направленные против цветных иммигрантов… Между «настоящими» европейцами сейчас, конечно, таких выраженных антагонизмов нет (хотя англичане не преминут сказать вам какую-нибудь гадость про французов, те — про немцев etc.). Но все прекрасно помнят, у кого какие этнические корни. Человек может сорок лет прожить в Германии с женой-немкой, считаться крупным немецким художником, однако при каждом удобном случае и даже совсем не к месту напоминать окружающим, что он австриец. А его внук уже к пятилетнему возрасту твердо усваивает, что в его жилах течет не только немецкая, но и австрийская кровь. И на дедушкином юбилее гордо дефилирует перед собравшимся бомондом в старинных тирольских шортах, до слез умиляя гостей песней с горловыми трелями, напоминающими весенние крики павлинов. Наверно, излишне напоминать, что все выходцы из России, независимо от национальности, считаются за границей русскими. Так же как и доказывать, что отношение к русским на сегодняшний день, мягко говоря, не самое благоприятное. Нет, оно непохоже на ярую ненависть, которой нас любит пугать патриотическая пресса. Скорее, это снисхождение цивилизаторов к варварам. И чем варвар больше жаждет цивилизоваться, тем большей теплотой окрашено такое снисхождение. А наилучшее отношение возникает тогда, когда цивилизационный процесс завершен. После того как варвар меняет свои глубинные этические установки, перестает не только говорить, но и думать, как индеец, негр или поляк (в Америке), к его выхолощенной культуре можно даже проявить определенный интерес. |
|
|
