| – Кругом стреляют, а у тебя на душе тишина. Тебя поносят, а у тебя тишина… Не нирвана, не безразличие, а тишина. Это сложно объяснить словами. Ты любишь, сопереживаешь, плачешь с плачущими. Но в душе – тишина. И думаешь ты только о том, чтобы быть с Богом. Потом эта тишина уходит, и так жаль… Я тоже хотела эту тишину. И сказала себе, что с этого момента так и будет. Как я уже обещала в предыдущих статьях. В тишине смотреть за собой! – Господи! Пошли мне Твою тишину, – попросила я. Вернувшись домой с Машиных занятий, я отругала Тоню из-за щенка. Я должна была идти на соборование, а вместо этого ругалась. Тоня плакала, щенок скулил и ходил под себя на пол… Тишина… Я полезла в интернет и написала несколько гневных постов тем, кто нашел лишь слова обличения вместо слов сочувствия. Забанила с десяток и поругалась с оставшимися… Тишина… Я поехала в наш храм, и там мы сцепились с одной нашей прихожанкой. Тишина… У меня поднялось давление, и я решила, что сейчас умру… Я пыталась успокоиться и даже написала забавный пост ВКонтакте о Маше. Это было как выдох. Но в какой-то момент я почувствовала что-то похожее на стыд. Это, наверное, такой синдром выжившего. Тебе стыдно смеяться и жить дальше как раньше, потому что те люди этого делать уже не могут. Это тоже ненормально. Не здорово. И тоже не тишина… Да и тишина не дается вот так… Она нудится. Часто – годами. И мы поехали… Чтобы «пробить головой темный потолок»… «День рождения» Цветы, игрушки… Не только у самого здания, но и вдоль МКАДа. Иконы, лампады. Тихие люди и такие же тихие полицейские, которые всячески старались нам помочь заехать, наконец, туда, куда надо. Волонтеры с чаем и печеньем. Священники… Надписи: «Молдова скорбит», «Краснодар скорбит», «МГИМО», «Училище такое-то», «От военнослужащих с Херсонского направления», «Таджикский народ потрясен»… Тут я вспомнила мужчину-таджика, который после трагедии, плача, пришел к нашему храму… И дворника, который подошел ко мне во дворе: «Это страшно! Этого не должно быть никогда!» |
| «Че, правда у них отец погиб?» Качок протягивал деньги У Надежды потекли слезы 25 сентября, 2021 У Надежды потекли слезы В доме Надежды появились новые соседи: семья с двумя маленькими детьми и парень с девушкой. Парня Надежда боялась и называла про себя «качком» — он грубил ее отцу, часто ругался матом. Но после одного случая женщина стала относиться к новому соседу совсем по-другому. Елена Кучеренко Есть у нас в храме прихожанка. Зовут ее Надежда. Одинокая женщина средних лет. По молодости была замужем, но недолго. Очень хотела детей, но случилось у нее два выкидыша. Наверное, по этой причине муж и предложил ей развестись. Она так, по крайней мере, думает. Хотя супруг озвучил другое — разные они люди, разные интересы. Не сошлись характерами, в общем. Женщина она добрая. Старается во всем и во всех только хорошее видеть. И бывшего мужа своего оправдывает: — Благодарна я ему, что не стал попрекать моей женской немощью. Что-то другое придумал. Хотя знаю, он о детках очень мечтал. Слышала, женился потом. Сын у них. Ну и дай им Бог здоровья. Вот такой она человек. Квартира была мужа. Пришлось ей к родителям вернуться. Так до сих пор и живет со своими стариками. Досматривает. Разговорились мы с ней недавно, и рассказала мне Надежда историю… Огромный качок Несколько месяцев назад в их дом въехали две семьи. В одну квартиру — молодые родители с маленькими детьми, мальчиком и девочкой. В другую пара — парень и девушка. Насколько Надежда о людях старается плохо не думать, но парня она прямо боялась. — Такой огромный качок, грубый. Успел с моим отцом уже поругаться. Папа ему замечание сделал, что тот громко матом у подъезда по телефону разговаривал. А там дети играли. Тот его послал: «Не лезь дед, не в свое дело. Иди отсюда». И заявил еще, что дети эти орут целыми днями и, может, тоже ему мешают. Потом Надежда его пару раз нетрезвым видела. Тоже «быковал» с кем-то. И решила, что лучше с таким человеком лишний раз не пересекаться. А о других новых жильцах, семье с детьми, она толком ничего не знала. Дом большой, шестнадцать этажей. Люди могут годами не пересекаться и друг друга в глаза не видеть. Замечала только, как мама с младшей дочкой во дворе гуляла, а папа старшего утром куда-то на машине отвозил. Наверное, в детский сад. |
| Наверное, смотреть нужно на другое – на то, как священник реагирует на сказанное человеком на исповеди: хватает ли ему терпения, хватает ли ему внимания, умения для того, чтобы дать человеку необходимый совет и вместе с кающимся понести его тяготу. По этому, наверное, нужно судить, а не по внешнему виду. Бывает, что человек исповедуется, и ему кажется, что священник его даже не слушает. А потом исповедь заканчивается – и вдруг человек из того, что ему священник говорит, понимает, что происходящее в его жизни для пастыря даже важнее, чем для него самого. И такое бывает, потому что сам кающийся порою не понимает по-настоящему те духовные болезни, проблемы, которые обнажаются перед взором священника, и подчас священник начинает испытывать даже большую боль, нежели сам человек. А бывает и наоборот. Как я уже говорил, священник, который совершает свое служение без внутреннего участия, без молитвы, выгорает. И это выгорание становится причиной того, что некоторые священники принимают исповедь равнодушно, бесчувственно и холодно. Если пастырь во время и после исповеди не молится за кающегося, если, выходя совершать таинство Исповеди, он не молится предварительно, чтобы Господь вразумил его, что исповедующимся сказать, как их наставить, то через какое-то время такой священник останется наедине с теми грехами, которые он слышит. И его, скажем так, человеческие, естественные способности окажутся исчерпанными. Он просто больше не сможет этого слушать: он будет просто стоять у аналоя, и все произносимое кающимся будет пролетать мимо его сознания. – И как быть с такими «пролетающими мимо» безучастными священниками? Что с ними делать? – Ну как быть – молиться о них, потому что нет ничего статичного: сегодня человек в одном состоянии, а завтра – в другом. Не надо воспринимать священника как нечто завершенное, статичное – это тоже живой человек, такой же, как и любой прихожанин, вошедший в храм. Сегодня он делает какие-то ошибки, завтра он их исправляет, послезавтра делает новые ошибки, а потом опять-таки исправляет их. И только лишь конец венчает дело жизни каждого из нас. Хотя, безусловно, человек, ищущий, у кого ему исповедоваться, будет искать священника сочувствующего, сопереживающего, неравнодушного. Это совершенно естественно. – Но как избежать рутины? Ведь для любого человека, который долго работает на одном и том же месте и делает одно и то же дело, такая опасность существует. Никто от нее не застрахован. Однако нам, светским людям, легче: мы можем поменять опостылевшую работу на другую, более интересную. А священник не может, он заложник своего положения, у него нет выбора. Поэтому он будет продолжать служить в любом состоянии. И тут возникает проблема для прихожан: ведь со стороны определить, действительно ли священник молится или только делает вид, практически невозможно. |
| XIII Если так неприглядна жизнь сельского священника, то какова же должна быть жизнь псаломщика, т. е. молодого человека, окончившего курс в семинарии и поступившего в псаломщики, или попросту, в пономари? Прихожане священника, отчасти, уважают, а отчасти и боятся, а поэтому, хоть на первый раз, какую-нибудь квартиру ему всё-таки дадут; псаломщику же нигде и никто квартиры не даст. Будь он хоть магистр академии, а для прихожан, он есть, всё-таки, тот же пономарь. Одни из преосвященных имел обыкновение, при обозрении епархии, брать с собой одного из иподиаконов и сажал его с собой в карету. Иподиакон этот, теперь уже давно священник, был один из лучших учеников, окончивших курс семинарии, молодец собой, скромный, очень умный и солидный мужчина. В одну из поездок по епархии, преосвященный заехал в деревню к своему хорошему знакомому, предводителю дворянства. Сюда же приехал, как благочинный, и тоже, как хороший знакомый хозяину, и я. У предводителя жил в это время, как на даче, его знакомый, один из мельчайших чиновников с женой и девицей своячиной. Мы все — хозяин, преосвященный, приказный, его жена, своячина и я, — сидели в зале и гостиной, а иподиакон в передней; мы сели обедать, а его попросили в особый флигель; вечером мы пили чай в гостиной, а ему подали в переднюю. Иподиакон обиделся, ушёл в архиерейскую карету и два дня, пока был тут преосвященный, не выходил оттуда, продовольствуясь своим дорожным запасом. Так смотрят не на псаломщика, но даже на иподиакона, представители дворянства! Чего ждать хорошего от мужика? В приходе псаломщику не дадут ровно никакого пособия, на него даже и не обратят внимания. И этот несчастный юноша должен будет приютиться в мужицкой семье и жить с нею в одной избе. Он, холостой и одинокий, должен будет жить в семье, где, может быть, и даже наверное, пьяница мужик, дурного поведения его жена, а ещё хуже того, остальные члены семьи. А почему я говорю: «наверное», — так это мне хорошо известно, что скромные и трудолюбивые крестьяне не любят, чтоб в их домах жили посторонние люди. |
| И вот когда наши православные прихожане в той же Италии — я, простите, может быть, о ней буду больше говорить, поскольку это для меня близкая тема, —большинство наших прихожан, кто находится в Италии, — это люди, которые работают и работают на очень тяжелых, надо сказать, работах. И в первую очередь они живут в католических семьях, помогают ухаживать за тяжелобольными, воспитывают детей и так далее. Вот они самим фактом своей жизни в этом католическом контексте, они являют собой православие. И как они это будут делать, вот, собственно, такое впечатление будет складываться у других людей о нашей вере. Я никогда об этом не думал, ну или, может, не думал так остро, когда я находился здесь, в России, и был священником. Я понимал, что все-таки мы живем в православной стране, и православные храмы — это часть нашей жизни, и любой человек, кто идет по Москве, он это видит. А вот здесь, когда ты, будучи православным священником, идешь по улице и вот ловишь какие-то взгляды, и тебя начинают… итальянцы, они же такие, не очень как бы стесняются, они могут подойти, спросить о чем-то прямо, попросить с ними пообщаться и так далее. Вот я впервые тогда понял, насколько это важно. И честно говоря, вот уже три с половиной года как вернувшись домой, я стараюсь сохранить в своем сердце вот это чувство, понимая, что, наверное, для меня это особенно важно, как для священнослужителя, что люди на меня смотрят как на представителя Церкви, как бы может громко это ни звучало, и по моим поступкам, словам, по моему поведению они во многом составляют образ того, что такое православие. Владыка, а вот вы также как-то говорили в одном из интервью, что храмы за рубежом наши — это храмы, которые, естественно, не только духовные центры, но просто люди, находясь в таком инокультурном окружении, приходят, общаются, язык для них важен, ну все важно. И на самом деле мы ведь у нас тоже сейчас пытаемся сделать храмы не только духовными центрами, это очень важно, и это, дает наверное, какую-то надежду. Но, с другой стороны, а нет риска здесь, что это превратится в такой, ну социальный клуб, где просто приходят пообщаться? Безусловно, такой риск есть. |
| А после 1991 года началась война в Абхазии... Что вам сказать? До сих пор толком неизвестно, что происходило в Абхазии в начале девяностых. Можно говорить о множестве пластов, еще и переплетенных между собой. Кому подчинялись военные формирования? Кто, зачем и какие договоры подписывал? Как сдавались города и за какую цену? Наверное, это только в будущем выяснится полностью. Но мы точно знаем: нам нечего делить с абхазами. А тогда единственное, что было, – это острое эмоциональное восприятие. Многие мои друзья, которые погибли в Абхазии, были обычными людьми – они просто смотрели телевизор. Например, зять нашей прихожанки, который никогда в жизни оружие не держал, каждый вечер по телевизору слушал списки погибших. У него было трое детей и больная мать на руках, и тем не менее как-то в воскресенье, рано утром, никому ничего не сказав, он уехал на войну. А ровно через две недели, тоже рано утром в воскресенье, в дверь к ним постучались. Когда они открыли, то увидели военнослужащих, которые молча оставили неживое тело и ушли. Но и это было не самым страшным, потому что многие убитые оставались по ту сторону линии фронта по нескольку месяцев, а некоторых так и не смогли перезахоронить... То, что там с обеих сторон зверствовали, – наверное, это правда. Война – она и есть война, со всеми ужасами. С нашей стороны воевали не только военные формирования, а часто случайные лица, которые бесчинствовали не только в Абхазии, но и в Тбилиси, и в других частях Грузии. Это были самовольно вооружившиеся преступники, вышедшие на волю после перестройки. Эти вооруженные бандиты и занимались разбоем. Они ограбили всю Грузию. С противоположной стороны с нами воевали чеченцы, адыгейцы, казаки (точнее, какие-то люди, называвшие себя казаками), – казалось, их было больше, чем абхазов. Они использовали российские военные самолеты, тяжелую технику, которой у нас не было, что создавало полную уверенность, что мы воюем с Российским государством. Мне довелось много разъезжать по горячим точкам, я исповедовал и причащал прямо во время перестрелки. Часто все это происходило под свист пуль. |
| ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Сергей, а вы лично чувствовали, что у вас забирают то время, которое бы папа мог потратить на вас, прихожане, люди, которым нужна его духовная помощь, ему нужно совершить какие-то требы? Чувствовали вы это, как это происходило у вас в семье? СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ: Да, чувствовал, потому что папа постоянно служил, плюс он же еще и преподавал в Духовной академии. Но я совершенно не переживал по этому поводу. Потому что я сам читал книжки, так сказать, развлекался, бегал. Потому что ну, наверное, дело же не в том, что родитель должен постоянно присутствовать, вообще, отец семейства, он уходит на работу, например. Поэтому здесь особенно переживаний я, конечно, не испытывал. У меня самого очень сложные отношения с церковью, но вообще-то я очень рад, что сформировался и вырос именно в семье религиозной. Мне кажется, это помогло мне во многом, как пишущему человеку. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Просто мне кажется, особенно в советские годы, родители приходили после работы домой, а это как врач, как учитель – в любой момент могут позвонить и потребовать, и ты не можешь отказать. Потому что ты это делаешь не потому, что тебе платят какую-то зарплату, а потому что ты взял на себя этот крест. СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ: Конечно, это бесконечные требы, вот умирающий человек, нужно сорваться, ехать к нему немедленно. Я знаю многих священников, которые именно в области, не в городах, сами колесили по деревням, там вот к старухам, которые не могут подняться, таких примеров бесчисленное множество. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Отец Максим, как выстраивать вот этот барьер. Люди, которые вам звонят, ведь они же иногда, наверное, звонят: «Батюшка, благословите куда-нибудь поехать, благословите форточку открыть, закрыть», ведь такие случаи тоже бывают. Как вот эти отношения должны складываться, формироваться? ОТЕЦ МАКСИМ: Ну, это уж от человека зависит. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Ну, вот достался такой прихожанин. ОТЕЦ МАКСИМ: Ну, мне не позвонят в отношении форточки, знают, что я скажу, да, вот я не из добрых священников, поэтому в отношении форточки у нас просто решится. Хотя, конечно, если так более серьезно, семья страдает. Вообще близкие священника есть фигуры самые страдательные. С одной стороны их не любят так, как батюшку. С другой стороны, они лица на приходе публичные, потому что: «О, что матушка одела, а как дети себя ведут на Богослужении, почему батюшкины дочки вышли до конца литургии», – с одной стороны. А с другой стороны, напротив: на тебе всё милая, тебе всё можно. У греков даже есть пословица такая жестковатая, но предупредительно верная. Дети священника – внуки лукавого. Потому что опасности больше, вот на Сергея можно посмотреть, видно, что много опасностей, да. У него сложные отношения с церковью образовались и прочее, вот это нашим деткам бывает свойственно. С другой стороны |
| — Об этом можно рассказывать как минимум еще час. Я относительно недавно познакомился с творчеством Псоя Короленко, а потом и с ним самим. Это очень глубокий исполнитель. На концерты в консерваторию я хожу, наверное, лет с тринадцати, причем я тоже начал ходить туда самостоятельно. У родителей были типичные вкусы шестидесятников, а мне все это было малоинтересно. Брат у меня, помимо прочего, рок-музыкант, но он младше меня, поэтому его вкусы мало на меня повлияли. Вообще я не люблю все игровое — не люблю драму, не люблю художественное кино. Если смотрю фильмы с интересом, то это какие-то авангардные вещи, артхаусные вещи — на грани отказа от актерства, на грани игры со смыслом, на грани манипуляции с формой, с разного рода предметами — светом, лицами, архитектурными формами и так далее. Поэзию в классическом варианте тоже не очень воспринимаю, потому что все-таки считаю, что смысл слова и эстетическая форма слова не обязательно должны быть взаимно увязаны, потому что второе для меня менее важно, чем первое. Музыка — это вообще большая история. Типологически я, наверное, переслушал более или менее все, что есть в мире. Не люблю облегченной музыки ни в каком из стилей и ни в какой из эпох. В свое время на меня накинулась возмущенная группа людей, причитая: «Ах, Моцарт! Ах, Моцарт! Как он посмел его тронуть!» Хочется спросить: «Господа, а вы оперы Моцарта слушали? Хотя бы „Волшебную флейту“?». Увы, это классика-лайт. Very light, too light. Такого рода музыки в каждой эпохе можно найти немало. Даже у Баха есть много вещей, абсолютно вторичных и абсолютно облегченных. Просто его музыкальное наследие очень велико по объему. Мне близка западная литургическая музыка, григорианский распев. Конечно, Бетховен, хотя и у него есть проходные вещи, Арво Пярт, Мартынов — наш прихожанин, кстати. У него нравится очень многое, включая многократное повторение одной ноты и игру поролоновыми шариками на рояльных струнах. Там есть музыкальная и человеческая мысль, даже если она как-то через шарики реализуется. Увы, вот такой я урод — в музыке ищу прежде всего мысль. |
| Это должна быть совместная работа священника и его духовного чада. Наши мудрые старцы в семинарии так объясняли первый закон духовной жизни: если ты, священник, назначаешь кающемуся наказание в виде 20 поклонов за греховный поступок, то благочестивый духовник разделяет наказание вместе с наказанным и сам первый, сострадая, молится о павшем. А если ему предстоит сказать своему пасомому, что тот должен взять на себя такое-то молитвенное правило, для того, чтобы исправиться, то первым делом хороший духовник затворится келье и сам это правило совершит. Может ли человек попросить малознакомого священника стать его духовником и имеет ли тот право ему отказать? Ведь люди бывают разные… Я думаю, что в любом случае всегда должно быть личное знакомство. Причем, не сиюминутное. Да, порой на каком-то интуитивном уровне люди понимают друг друга с полуслова. И священник говорит с человеком на том языке, который собеседнику понятен… Однако соглашаться вот так, сразу, стать духовником того, кто тебе едва знаком, -- наверное, это будет неправильно. И батюшка до конца еще не понял, кто перед ним. И человек, пришедший в храм, не знает батюшку. Поэтому в таких случаях, наверное, священнику лучше сказать так: «Я готов тебя поддержать и пообщаться». Может быть, стоит пригласить человека на беседу в Воскресную школу, чтобы поговорить о проблемах, с которыми тот пришел… От встречи к встрече добрые отношения будут укрепляться. И возможно, постепенно они оба поймут, что друг друга обогащают... А чем духовное чадо может обогатить духовника? Своими проблемами? И ими тоже. Когда на исповеди мы слышим ту или иную историю жизни, ту или иную человеческую скорбь, порой думаешь: «Господи, какой он сильный! И как умеет каяться…» Порой прихожане так искренне исповедуют свою жизнь, что это и для тебя самого очень мощный урок. Вроде ты облечен саном, ты – священнослужитель, но научился ли ты сам так разбираться в собственных проблемах как тот, кто стоит перед тобой? Сколько духовных чад может быть у священника? На сколько хватит его здоровья и сил?.. |
| – У нас одно правило: всегда помнить, что дороги назад для нас теперь нет. Однако храм построить мало. Нужно еще, оказывается, работать с людьми – чтобы было из кого создать приходскую общину. Храм Серафима Саровского – а многие в селе даже не знали, кто это такой… Поэтому семья Фирст готовит и проводит церковные праздники в местной школе-девятилетке: – На первое же наше Рождество собралось больше ста детей со всех окрестных сел, половина из этих детей – мусульманские, но с каким интересом они смотрели и слушали! Но последнее Рождество оказалось для семьи очень трудным: вот здесь, в Серафимовской церкви, стоял гроб с телом Катиной мамы Фаины, которая очень ждала освящения храма, надеялась приехать… Но умерла в Германии, и дети сумели быстро доставить ее на Родину. Заботы семьи – не только крестьянское хозяйство и строительство храма. Семья Фирст – надежда и опора прихода в соседнем селе Приволжское и его настоятеля иерея Артемия Добрынина: Екатерина поет на клиросе, Эдуард – алтарник, к тому же он отвозит после службы на своей машине домой прихожан из села Степное. Супругов Фирст хватает на все, они во всем спокойны и упорядоченны как истинные немцы… И открыты сердцем как русские. Может быть, поэтому они всегда, в любой вставшей перед ними проблеме находят помощников – подчас самым неожиданным образом. Не хватало денег на железо для крыши – нашелся человек, который заплатил. Некому было перерабатывать огородную продукцию – подключились бабушки из прихода в Приволжском. Екатерина не сомневается, что православные верующие – это единая семья, в которой, как и в любой семье, случается всякое, но из которой не уходит любовь, которая не бросит человека в беде… Православные верующие – единая семья, из которой не уходит любовь – Когда мы уезжали туда, в Германию, – вспоминает Екатерина, – папа говорил: едем на родину предков. Но теперь я понимаю – и он понял, наверное, – что настоящая наша родина – здесь. Я встречала много людей, убежденных, что из России надо «сваливать как можно скорее», и именно в этом видевших цель своей жизни. Я отнюдь не утверждаю, что все уехавшие об этом теперь жалеют. Жалеют далеко не все. Многие вполне довольны и гордо пишут об этом в соцсетях. И не надо, наверное, этих людей осуждать: любить не заставишь. И верить не заставишь. И созидать вопреки всему – тоже не приневолишь. Это свободный выбор каждого человеческого сердца. И когда супруги Фирст говорят, что у них нет выбора, – это означает, что выбор уже сделан. |
|
|
