| и больше ничего. Думы вполне заурядные, но, кстати, тогда-то я впервые отчётливо и понял, как важна память оставляемая человеком, и понял ещё, что вовсе без памяти нельзя. Всё прошлое, ушедшее — преобразуется в память, именно в память. И даже материальные предметы — не что иное, как память, только не идеальная, а овеществлённая. И вот что: качественные характеристики нашей собственной жизни зависят от внутреннего нашего состояния, от того, что по старому шаблону мы именуем душою — душа же есть именно сконцентрированная в сознании память. Так думал я тогда, бродя по дорожкам кладбища. Каждое событие, каждый человек оставляют в нашей памяти либо светлую, условно, либо тёмную частицу, добавляет либо положительный, либо отрицательный элемент к её составу. Люди с отрицательной, если можно так назвать её, памятью — люди дурные. Прошлое вызывает у них отрицательные эмоции, на настоящее они смотрят сквозь призму своего отрицательного опыта, своей ненависти к жизни, своей злой памяти. В прошлом для них — зло, в настоящем — зло. И чего же ожидать им от будущего, если они не знают ничего доброго в жизни? Значит, если мы хотим добра тем, кто будет после нас, — мы обязаны прежде позаботиться: как заложить им в душу элементы доброй памяти. А вовсе не златые горы и реки, полные вина. Так я размышлял, и, быть может, не всё было в тех думах вовсе и глупо. Я вспомнил, как тот человек, с которого похорон я шёл тогда, учил меня варить какое-то особое варенье. Сейчас я, пожалуй, не смогу передать всех подробностей, чёрточек, деталей — но он был тогда так мил, так добродушно приветлив, так искренне стремился передать мне все немудрёные секреты своего умения — что, мне кажется теперь, память об одном этом эпизоде, быть может, важнее для меня всех его научных занятий. Я понимаю: что варенье?— вздор. С какой-нибудь всеобщей точки зрения — и двух слов не заслуживает. Но для меня, для меня-то, для души моей, даже и для всей моей жизни — оно важнее многого, очень многого. То есть не то важно, что я теперь умею варенье варить — я ведь уже и не умею, потому что забыл всё, и не собирался вовсе никогда ничего варить, а урок тот брал больше из вежливости, чтобы приятное человеку сделать (а ему это было приятно, я видел),— важно само расположение его ко мне доброе, которое не бесследно же прошло. |
| Прямого нарушения вышеприведенного предписания Главного управления статьи эти, по мнению Комитета, не представляют, так как они не касаются явных несогласий между рабочими и хозяевами, притом рассуждения редактора о наших фабриках имеют в основании своем не предосудительную какую-либо цель, как это видно в особенности из конца статьи 155, 912 а доброе желание обратить административное и законодательное внимание на внутренний быт наших фабрик, желание посильно послужить правильному решению вообще фабричного вопроса, желание, наконец, чтобы в России окончательно стали немыслимы те смуты между рабочими, те экономические спазмы «Запада», которые и без того не имеют условий для своего проявления в нашем отечестве. Принимая тем не менее во внимание, что, помимо желания редактора, рассуждения его о положении фабричных наших могут в результате возбудить в последних неосновательные притязания и неудовольствия по отношению к хозяевам их и что в дешевом и доступном массе читающей публики газетном листке едва ли уместно поверхностное обсуждение законов экономической науки, Московский цензурный комитет счел обязанностью о поименованных статьях «Современных известий» довести до сведения Главного управления по делам печати. По мнению члена Совета Каменского, с этим воззрением Московского цензурного комитета на означенные статьи нельзя согласиться. Ни одна из этих статей отнюдь не имеет в виду возбуждения несогласий между рабочими и хозяевами; ни одна из них не выходит из пределов умеренности и строгого, серьезного отношения к предмету. Сколько известно, статьи эти возникли в нашей литературе по поводу открытых полициею недостатков на некоторых фабриках, как например Носовых, Исакова 913 и др. Вследствие обнаружения этих недостатков возникла полемика, и газета «Современные известия», более всех других принявшая горячее участие в возбужденном вопросе, отнеслась к нему наиболее осторожно. Не говоря уже о том, что она дала у себя место всем возражениям на помещенные в ней статьи, в самых этих статьях, как это признано и самим Московским цензурным комитетом, редакция руководилась добрым желанием обратить общественное внимание на внутреннем быте наших фабрик и посильно послужить правильному разрешению фабричного вопроса. Поэтому, по мнению члена Совета Каменского, эти статьи никак не могут считаться возбуждающими какие-либо притязания в среде рабочих и должны, напротив, считаться благонамеренными; очевидно, Комитет не понял их и приписал им совершенно иное значение, чем какое они имеют на деле. На основании сего действительный статский советник Каменский полагал бы означенное заявление Комитета об указанных статьях оставить без последствий. |
| Диавол, чтобы смутить верующих, нередко пытается отвлечь православных христиан от Бога разнообразными чудесами, которые совершаются при них или даже через них. Поэтому следует руководствоваться повелением Господа смотреть на плоды, ибо «не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые» ( Мф. 7:18 ). И если мы слышим про некое чудо или даже сами испытываем его в своей жизни, то нужно разобрать, какое следствие было из этого чуда: привело ли оно нас к Богу, к покаянию, сделало ли нас духовно лучше, или привело к охлаждению, к гордости, к падению, раздорам и прочим грехам. Иными словами, если мы привыкнем смотреть на Бога больше, чем на любое чудо, и желать Его больше, чем любых чудес, то не ошибемся в отношении того, чем пытается прельстить нас диавол. Диакон Георгий Максимов Как бесы могут разгадать наши мысли и предвидеть будущее? Пав в бездну, сатана увлек за собой с небес множество иных духов, также некогда светлых, а ныне получивших наименование бесов, демонов. Отверженные Богом за свою злобу и неспособность к покаянию, они образовали собой некое мрачное царство тьмы и смерти, в котором сатана – повелитель ( Евр.2:14 ). Имевшиеся у них силы и способности падшие духи отчасти сохранили, но полностью извратили их. Они могут воздействовать на видимый мир, на человека, являться в различных обличиях и т. п., вместе с тем они связаны временем и пространством, не имеют вездесущия, которым обладает только Бог. Влияние бесов на людей отмечают даже в медицине. «Приходится констатировать, что некоторые психически больные ссылаются в своих разговорах на присутствие в них, по крайней мере, в отдельные моменты, посторонней силы, которая наталкивает их на определенные мысли, слова или действия. Некоторые из них представляют эту силу, которая ясно диктует негативное поведение по отношению к ним самим и/или к другим, доходящее до убийства или самоубийства, как демоническую сущность. Американские психиатры, обеспокоенные постоянством и схожестью этих упоминаний у индивидуумов из разной социокультурной среды, иногда нерелигиозной, были вынуждены порвать с натуралистической традицией, которая отказывается видеть в этих рассуждениях что-либо иное, кроме бреда, и поэтому не относится серьезно к их содержанию. |
| «До пришествия Господа философия была необходима грекам для руководства в правде; все доброе произошло от Бога, но иное преимущественным образом (т.е. непосредственно), как В. и Н. Завет, другое только посредственным образом как философия. Вероятно, сам Господь даровал ее грекам, прежде нежели призвал их; ибо и она также детоводительствовала ко Христу, как закон евреев» 275 . «Греческая философия представляет в себе также истину, хотя темно и не всю, но по частям. Но хотя она не обнимает всей высоты истины и не дает сил к исполнению Господних заповедей, однако приготовляет путь царственному учению, некоторым образом уцеломудривает человека, устрояя его нравы» 276 . «Еллинская философия как бы предочищает и располагает душу к принятию веры» 277 . Таково по Клименту значение философии для дохристианского языческого мира. Говоря о единстве эллинической философии с христианством, Климент или приписывает безразлично им обоим существенный характер той или другого, т.е. то христианство подводит под категорию философии, то эллиническую философию под понятие Завета, или оба соединяет под одним высшим понятием, под понятием Логоса 278 , – Правда, апологеты древней церкви, как доселе мы видели, говоря о положительном отношении или приготовлении язычества к христианству только в философии, а не в самих языческих религиях; напротив тот же Иустин, который находил в философиях Сократа, Платона и Гераклита нечто тожественное с христианством, признает языческие религии внушением и продуктом злых духов. Ангелы, учит он, которым Бог, подчинивший все земное человеку, предоставил надзирать и управлять самим человеком, элементами и силами поднебесными, пали и произвели так называемых демонов, эти последние ввели идолослужение и всякое суеверие и вместе с сим внесли всякую порчу нравов 279 . Этот взгляд на происхождение языческих религий можно назвать общим как восточных, так и западных отцов и учителей церкви и притом не только первых веков, но и позднейших 280 . При таком воззрении на источник политеистических религий, патристическая апологетика, по-видимому, решительно отказывает им в каком-либо положительном отношении к христианству и утверждает только радикальную противоположность их последнему: как продукт или, в некотором смысле, откровение злых духов, политеистические религии, очевидно, должны противостоять христианству чисто антиподистически и не могут иметь с ним ни малейшей доли сходства; ибо, как говорит апостол: что общаго у света с тьмою? Какое согласие между Христом и велиаром ( 2Кор.6:14–15 ). |
| Забрав себе такое в голову, негодяй увидел в незащищенности самодержца счастливую возможность для осуществления своих намерений; никому из благородных людей он ничего не сообщил о замысле, чем облегчил себе достижение цели. Как-то раз, когда самодержец шел в процессии из театра во дворец, он смешался с толпой замыкающих шествие стражников, проник внутрь дворцовых покоев и расположился в засаде где-то рядом с кухней; все, кто видел его, думали, что он находится там по царскому повелению и потому никто не прогонял его из дворца. Позже на допросе он открыл свой тайный план и сообщил, что собирался наброситься на спящего царя, убить его мечом, который прятал на груди, и присвоить себе власть. CXXXVII. Таково было его намерение, и когда царь заснул и, как я уже говорил, лежал совершенно беззащитный, наглец приступил к делу. Но едва он сделал несколько шагов, как сознание его помутилось, голова пошла кругом, он начал метаться в разные стороны и был схвачен. Царь сразу же пробудился (стражи к тому времени уже собрались и с пристрастием допрашивали варвара), пришел в ужас от этой дерзости и, естественно, огорчился, что такой человек смог поднять руку на самого царя. Он тут же велел связать его, а назавтра сам стал пристрастнейшим образом выспрашивать у него обстоятельства преступления и выяснять, нет ли у него сообщников в заговоре, не подстрекал ли его ктонибудь к этому делу, не подталкивал ли к столь великой дерзости. Ничего вразумительного на эти расспросы преступник ответить не мог и был подвергнут жестоким пыткам: голого его вздернули за левую ногу на дыбе и бичевали до полусмерти; не вынося, как я полагаю, мучений, он назвал сообщниками некоторых вельможных лиц, и вот честные, преданные люди стали жертвой безумного замысла. Но время в дальнейшем причислило его к самым презренным, а пострадавшим восстановило их доброе имя. 237 CXXXVIII. Какое-то время самодержец еще беспокоился о своей охране, но вскоре опять отказался от стражи, поэтому и сам чуть было не погиб, и город оказался в еще большем несчастии и смятении. Мой рассказ поведает о том, откуда началось и до чего дошло это зло и как царь, попав в беду, вновь, вопреки ожиданиям, от нее избавился. Самодержец обладал душой, падкой до всяких забав, постоянно жаждал развлечений, но утехи ему не доставляли ни звуки музыкальных инструментов, ни мелодии флейты, ни певучие голоса, ни танцы, ни пляски, ни что-либо иное в этом роде. Если же какой-нибудь от природы косноязычный человек неправильно выговаривал слова, или если кто-нибудь просто болтал чепуху и нес все, что приходит в голову, это приводило его в восторг, и вообще неправильная речь была для него лучшей забавой. CXXXIX. В то время во дворец заявилась некая полунемая тварь, которая еле ворочала языком и запиналась при потугах что-нибудь произнести. К тому же этот человек еще и сам усугублял недостаток своей природы и слова выговаривал почти беззвучно: в обоих случаях разобрать, что он хочет сказать, было невозможно. |
| Таковому злу в соборном духовому правительстве несть места. Ибо несть зде И на самом президенте великия и народ удивляющия славы, несть лишния светлости и позора, несть высокого о нем мнения, не могут ласкатели безмерными похвалами возносити его: понеже что либо таковым правительством доброе делается, не возможно единому президенту восписоватися. Самое имя президент не гордое есть; не иное бо что значит, токмо председателя: не может убо ниже сам о себе, ни же кто иный о нем высоко помышляти. А когда еще видит народ, что соборное сие правительство Монаршим указом и сенатским приговором уставлено есть, то и паче пребудет в кротости своей и весьма отложит надежду имети помощь к бунтам своим от чина духовного... И здесь опять преувеличения и искусственное освещение исторических фактов. Духовная коллегия учреждена не только сенатским приговором и Монаршей волей, но и согласием всей наличной иерархии русской церкви, а потом ее учреждение было утверждено санкцией восточных патриархов, по желанию самой Монаршей власти. Явное также преувеличение со стороны автора Д. Регламента, если он изображает патриархов духовными сановниками, которые только о том и думают, как бы сочинить бунт против Монарха и произвести какое-нибудь политическое замешательство. Иерархия православной церкви, верная евангельским и апостольским заветам, чуждается всяких предзанятых политических тенденций и тем более никогда не позволяет себе хлопотать о присвоении себе прерогатив предержащей Власти. Если бы кто-нибудь из представителей православной иерархии заразился духом политиканства, он подвергся бы несомненно осуждению своей братии – епископов. История русской церкви служит непререкаемым свидетельством в пользу того, что иерархии православной церкви совершенно чужды всякие виды на противозаконное политическое влияние, особенно же в ущерб достоинству и полномочиям предержащей Власти. История русская наоборот свидетельствует, что православная церковная иерархия всегда старалась поддерживать светскую власть в устроении государственного порядка, и что „русское государство возникло и разрослось под синею единства народной веры и церкви и что это начало вынесло Россию из ужасного кризиса междуцарствия». |
| Исходя из этого общего для христианской жизни правила, мы приходим к следующим положениям относительно пользования чисто научными и прочими сочинениями светских авторов (излагаю словами вышеупомянутого святого отца): • «Не должно, однажды навсегда предав сим мужам [т. е. ученым] кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить» 207 • «Если между учениями [евангельским и какого-либо ученого] есть какое взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего сродства, то изучать разность учений, сличая их между собою, немало служит к подтверждению лучшего учения» 208 • «Теперь следует сказать, в какой мере должно изучать их [светских авторов]... Не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но, когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно... соревновать им... А когда доходит у них речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему, так же затыкая уши, как Одиссей, по словам их, заградил слух от песен сирен. Ибо привычка к словам негодным [ср. пристрастие молодых девушек и юношей к романам] служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надобно оберегать душу, чтобы, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому не будем хвалить стихотворцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюбленных [ср. опять наши романы, драмы, комедии]... А любовные похождения и явные студодеяния... которые и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иной, предоставим лицедеям [актерам]. То же самое могу сказать и об историках, когда пишут они историю для развлечения слушателей... И как, срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного. Поэтому в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить ее к цели...» 209 / • Вся искушающе, добрая держите, – говорит апостол ( 1Фес. 5, 21 ). Все можно читать – по послушанию и крепкому духом, все исследовать, от всех всему поучаться, изучать, слушать различные повествования, но из всего этого принимать нужно только одно доброе, полезное для души. В первохристианской Церкви для распознавания еретических и прелестных учений был подаваем верующим особый дар различения духов ( 1Кор. 12, 10 ). «В наше время для различения, от истины ли речь – воодушевленная и увлекательная, – служит положительное учение Церкви. Это пробный камень всех учений. Что с ним согласно, то принимай, что несогласно, отвергай. И это можно делать без дальних рассуждений. Последуя указаниям Церкви, будешь то же делать, как бы ты последовал благодатному дару различения духов» 210 |
| Они, очевидно, не стали бы убегать зла, если бы можно было грешить без опасности; те же, коих к любомудрию возбудила любовь Божия и кои уважают закон потому, что любят Законодателя, когда познают, что оскорбили Бога, обвиняют и оплакивают самый грех в себе не потому, что лишились наград за добродетель, но потому что не соответствуют Богу своей волей. Почему первые и познавши, в чем согрешили, имеют душу не совсем чистую от зла и потому должны желать скорби, и слез, и трудов за грехи, нужных для достижения некоторой меры здоровья; а другие могут успокоиться только тогда, когда извергнут из себя всю болезнь. Ибо так как грех двояк, они избегают и той, и другой части, ибо самое действие прекращают раскаявшись, и не остается в них худая страсть, или какое-либо расположение ко греху, поелику внедренное в душе их стремление к доброму и к Богу не прекращается. Сие о печали. А радоваться случается и тогда, когда уже присуще нам то, что любим; случается радоваться и об ожидаемом. Ибо радуемся и упованием, как сказал Павел (Рим.12:12). Так как любовь состоит в радости о сем, и потому мы радуемся о нас самих, насколько любим нас, и о других ради нас самих. Есть такие, которые приятны сами по себе, поелику они добры в жизни и обладают благими нравами. Потому ревностный, знающий, что должно любить одно доброе, ради Него радуется о себе самом, ради Него же и о других, частью потому, что достойны сего по правам, частью потому, что помогают ему ко благу. И кроме сего, добрый человек радуется и о чужом добре, и предел его желаний и стремлений в том, если кто хорошо поступает. И в том самый чистейший способ удовольствия, когда общее бывает удовольствие души, и не себя только самого, и не своего только желает и хвалится не своим только, и любит не из корысти, но руководит к венцу и других побеждающих. Ибо в этом человек превосходит природу и уподобляется Богу, Который есть общее благо. Таким образом, явно будет, что человек любит добро ради него самого, а не ради пользы, когда не менее будет радоваться, усматривая его и у других, и плодом иного может быть иное что-либо, а у добрых мужей то, чтобы всем желать добра и радоваться о благонравных, и это можно поставить знаком совершенно добрых людей, как плодоносив произрастающего растения явным делает его силу. |
| Но их разрешить нетрудно. Требуется для этого только обратить серьезное внимание на то внутреннейшее и глубочайшее отношение, в каком стоят между собой догматы и человеческое сознание, догматы, которые даются божественным откровением, и человеческое сознание, для которого они даются. Для чего существуют и даются догматы? Спаситель, наставив в своих догматах учеников Своих и давши им заповедь научить и всех людей тому, чему Он их научил ( Мф.28:19,20 ), к сему присовокупляет следующее: «иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет» ( Мк.16:16 ). Назначение догматов, следовательно, не иное, как то, чтобы быть предметом и условием веры, и притом веры спасающей, а следовательно, и живой, так как такая только вера спасает. Но такого рода вера не есть какое-либо косвенное или безразличное отношение сознания к догматам и только наружное принятие их в виде простого и холодного на них согласия. Она, напротив, есть внутреннее и живое соотношение к ним и проникновение ими нашего сознания, вследствие чего они переходят во внутреннюю его природу, становясь ее неотъемлемым достоянием. Конечно, в этом внутреннем и сокровеннейшем психическом процессе, претворяющем догмат веры в природу нашего духа, главное принадлежит религиозному чувству, но не нужно при этом забывать, что всякое движение, а тем более правильное и плодотворное движение религиозного чувства, немыслимо без большего или меньшего участия управляющей и заправляющей всей духовной жизнью мыслительной силы, или разумного сознания. Таким образом, догмат и сознание человеческое не только не заключают в себе чего-либо чуждого и враждебного в отношении один к другому, а напротив, представляют собой нечто взаимно близкое и родственное, существующее одно для другого, – и внутреннее отношение сознания к догмату не только не противно его природе и назначению, но скорее оно предполагается ими и даже требуется. Только под этим, а не иным, условием догмат достигает своего назначения и становится тем, чем он должен быть для сознания человека, – становится для него истинным светом, просвещающим темные его глубины, и новым жизненным началом, вносящим в его природу новую истинную жизнь для передачи ее всему духовному существу человеческому. Без этого же догмат, хотя бы он с наружным согласием и принят был сознанием, останется для него тем, чем бывает свет по отношению к телу, не пропускающему внутрь себя его лучей, или чем бывает доброе семя по отношению к каменистой земле, не дающей ему возможности пустить здесь своих корней и ростков. |
| М.В. Нестеров. Молчание Почему Арсений Великий говорил о том, что нередко раскаивался в сказанном, но никогда не сожалел о молчании ? Возможно, он вспоминал при этом о годах, проведенных в столице, в ее блеске, в ее «высшем свете», в котором света на самом деле так мало и так много самой настоящей тьмы – мало правды и много лживых, льстивых, неискренних речей. Возможно, ему на ум приходили ситуации, когда его собственные слова, произнесенные под влиянием определенных обстоятельств и чувств, спустя какое-то время оказывались не соответствующими действительности, что не могло не уязвлять его чистую душу. Возможно, когда-то ему случалось давать кому-либо не очень удачные советы, и впоследствии он об этом скорбел… Но всё это относилось к прежней – многозаботливой, многопопечительной, наполненной суетой жизни, а уж никак, кажется, не к тому преподобническому житию, которое проводил он в пустыне. Почему это «раскаяние в сказанном» оставалось для подвижника по-прежнему живым и сильным? Отчего он, безмолвник, напоминал об опасности, которую таит в себе наш собственный язык, – другим и наравне с ними себе самому? Или даже в первую очередь – себе самому? Когда мы говорим безудержно и беспорядочно, нам очень трудно уследить за всем, что взошло откуда-то из недр нашего сердца на язык, покрутилось на нем да и сорвалось с него. Мы чувствуем вечером опустошенность, усталость, какую-то неясную тяжесть на душе и относим всё это к впечатлениям прошедшего дня, к его обстоятельствам – иногда непростым, иногда прямо искусительным. Но нам часто невдомек, что в значительной степени усталостью и опустошенностью этими обязаны мы самим себе – тому, что и как мы говорили, тому, насколько невнимательными мы были по отношению к «исходящему из уст». Это кажется нам настолько естественным, настолько привычным – общаться, поддерживать разговор, беседовать… Это представляется нам чем-то совершенно необходимым, видится неотъемлемой частью нашей жизни, пребывания в сообществе с другими людьми. И, пожалуй, именно так это и есть. Но редко, редко кто отдает себе отчет в том, что каждый раз, прежде чем произнести то или иное слово, необходимо хотя бы немного поразмыслить, взвесить его на весах своего сердца, понять, будет ли сказанное правдой или окажется ложью, принесет оно кому-то пользу или навредит, доброе оно или злое. Мы чаще всего говорим просто потому, что захотели что-то сказать, повинуясь внутреннему импульсу, не проанализировав его, не оценив – прежде всего с точки зрения евангельской. |
|
|
