| Весна только-только пускала распары, проходил спайный лед на Енисее, шевелил Губенскую протоку, еще снег лежал по улогам, и вода оставалась в берегах, еще несло муть, хлам, кусты и редкие льдины, а в устье Медвежьего лога, отбитые мысом и глыбами торосов, пускали дым в небо, сопели, парили машинами, бурлили винтом пароходы «Москва» и «Молоков». Пароходами их называть, может быть, слишком смело. В местной газете именовались они обтекаемо — судами. Но для игарских ребятишек, да и для всех почти игарчан, они самоглавнейшие были пароходы. Водяные эти сооружения заметно отличались от других судов трубой — она у них была больше и выше, чем у всех остальных кораблей, и еще гудком — он был ревучей всех гудков в Игарском порту. Построенные по одной и той же колодке, «Москва» и «Молоков» имели все же кое-какие различия. «Москва» была чуть женственней, если можно так сказать о машине. Она тоже чумаза, латана по бортам и поддону, с неровно выправленными обносами, у одного якоря, торчавшего из носовой ноздри, отломлена лапа, но на ее трудовой, сажею запорошенной трубе виднелись три полоски — две красные и посередине белая. Такие же полоски выведены по борту, по шесту-водомерке и по рулевой рубке, да и на четырех спасательных кругах «Москвы», форсисто развешанных по ту и по другую сторону рубки, различалось белое. «Молоков» был что жук, черен, маслянист, на водомерке- шесте у него черные полоски и по борту черная, рубка выкрашена в коричневый цвет. На трубе «Молокова» тоже когда-то была полоска, но оказалась под таким непроницаемым слоем трудовой копоти, что труба сделалась словно голенище сапога, да и все на «Молокове» под один цвет рабочей спецовки, которую стирать уже бесполезно и бросать жалко. Зная, с чего начинается жизнь в заполярном городе, понимая, что требуется народу, «Молоков», примеряя к стихиям молодецкие силы, налетел закругленным рыльцем па льдину и, содрогаясь корпусом, трубой и всем своим чумазым существом, давил ее, давил. Труд его казался игрушечным, однако льдина мало-помалу начинала шевелиться, разламываться на глыбы, выпирать шалашом посередине и в конце концов, обреченно прошелестев рыхлыми краями, трескалась по всему полю, разом на нее хлестала вода из всех щелей, пузыри веселыми мячиками выбуривали, «Молоков» пуще того налетал на льдину, таранил ее корпусом, напирал, почти затопляясь кормой, буйно при этом дымя трубой и шипя всеми отверстиями. Наконец последний ледяной кругляш оказывался в протоке, и, увидев, как подхватило и понесло к морям и океанам льдину, вместе с нею и стойкую зиму, вырвавшийся из плена, обалделый от простора, солнечного неба, манящих далей, в которых он никогда не бывал, «Молоков» давал сиплой ржавчиной засорившийся гудок, пробку из горла выкашливал, и вот вырывался пар тугим клубом, бодрый, совсем живой гудок приветствовал людей, город, извещая о весне и начале трудовой жизни на реке. |
| Бабушка моя — ей до всего дело! — воззвала к мужикам: «Да отымите вы у него, у срамца, наган-от, отымитеОн у него не стрелят! Прет? Ну да я сама, пятнай васСама отыму наган у супостата и в Анисей выброшу!..» И вот ведь чудеса в решете: изловчилась как-то Катерина Петровна и оружие у Вершкова изъяла, то ли у пьяного из кармана выудила, то ли другим каким способом. «Не ваше дело! — бабушка глядела на мужиков орлом. — Сам отдал!..» Вершков засылал к нам сына Ваську, просил вступить с ним в переговоры. Бабушка проявила непреклонность: «Пущай сам явится к ответу! Я ему, антихристу, такого перцу дам — не прочихается!» Поддав для храбрости, Вершков ворвался в нашу избу и от порога еще рявкнул так, что из трубы на шесток сыпанулась сажа: — Против власти курс?! Бабушку, видел я, потревожило слово «курс», однако она не дрогнула: — Гляди, кабы я курс на город не взяла. Вот поплыву в Красноярску милицию, найду самоглавного минционера, пошто фулюгану оружья выдается, спрошу! Вершков и оплыл, шапку снял с головы, присел возле курятника на порог: — Нехороший я выпимший. Знашь ведь, — глядя в пол, заговорил он. — А ты мне ишшо больше авторитет подрывашь… Возверни оружье! — А будешь народишко пужать? Будешь? Посопел, посопел Вершков на пороге, возле курятника и дал слово: — Не буду! Бабушка сходила в кладовку, вынула из-под половицы наган и, словно живого колючего ерша, несла его в ладонях. «Да она же боится, кабы не стрельнуло!» — ахнул я. Вершков слово сдержал — никого оружием больше не пугал, но кулачишком карман оттопыривал, ровно бы наган там у него. Васька, мой дружок, тем временем вынюхал — где наган, мы вынули его из заначки, взводили курок, чикали, целясь друг в друга: «К стене, контра!» Так мы тот наган и уходили: в лесу потеряли, в Енисее ли утопили — не помню. Скаля железные зубы, Шимка пытается доказать — он смазал по кону совершенно случайно и надо ему еще раз ударить, тогда все узрят, каков он игрок. Пока корячился Шимка да рядился, кто-то спрятал его вельветовую, подстеженную еще покойницей женой, толстовку с накладными карманами во всю грудь и по бокам. |
| — Неча, неча, — махали на посыльных руками Завьяловы. — Пущай хоть раз робята выспятся, вон уж поосунулись от работы на ветру да от ваших танцев-шманцев. Было явление двух юных веяльщиц. Лешка на них ноль внимания. Надо Хохлака, зовите Хохлака, вожжаться же с вами попусту — дураков поищите в другом месте. — Ладно уж, жалко уж! — заныли от порога девчонки. — А еще солда-аты: народа защитники! И ты, дед, хорош, и ты, баба! Завладели-иы-ы-ы… Васконян, человек, культуре обученный, смущенно пригласил напарниц по веялке раздеваться, составить компанию. — Че нам ваша компания? Мы другу соберем! Но ничего у плакальщиц не выревелось, не собрали они компанию на этот раз, поздно хватились, и шибко метельно было. Назавтра в клубе ничего не происходило из-за отсутствия дров — убродно, метельно, подводы к лесу не пробились. Мануйлова куда-то уехала или спряталась, заперев баян под замок. День в томлении и скуке прошел. Опустив глаза, девчонкивязальщицы, виноватые во всем, Шура и Дора, вежливо, даже церемонно пригласили Лешку с друзьями посидеть у тетки Марьи, попить чаю, поскольку клуб снова не топлен. Вызнав про компанию и про чай, сердитая оттого, что ее не позвали, Мануйлова самоглавнейший предмет местного искусства — баян — унесла домой и заперла в ящик. Ходили посыльные на квартиру главной начальницы, Валерии Мефодьевны, жаловались на руководителя культуры. — Она, эта министерша, бездельница эта, добьется у меня! — взвилась начальница и вопросительно поглядела на еще более высокую власть. Щусь решительно, как командир орудия перед выстрелом, махнул рукой: — Ломайте замок на сундуку. Гуляйте. Но не до утра. Метель утихнет, наверстывать будем упущенное. — Будем, будем! — сулились военные весело и стремглав бросились на штурм сундука Мануйловой. Но Дора и Шура до штурма дело не допустили, они под ручку привели в дом завклубом и баян, завернутый в половичок, принесли, на колени его Грише Хохлаку поставили со словами: «Вот, владей! Все!..» Хоть и набилось народу к тетке Марье полный дом, Шура и Дора стойко держались «своих»: Шура танцевала и сидела только с Лешкой, Дора, не зная, с какого боку подступиться к музыканту, подносила выпить и закусить, накоротке обнадеживающе мяла грудь о его плечо, ласково теребя за ухо, поскольку волосы на голове воина еще не отросли. |
| На другой день в заводе суматоха. Шутка ли, во всех печах козлы. Барин слезами ревет. На Гумешках тоже толкошатся. Им велел отрыть задавленного и попам отдать, — пущай, дескать, хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб не встал больше. Разобрали обвал, а там тела-то и нет. Одна цепь осталась и кольца ножные целехоньки, не надпилены даже. Тут руднишного надзирателя потянули. Он еще повертелся, на рабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как было дело. Сказали барину — сейчас перемена вышла. Рвет и мечет: — Поймать, коли живой! Всех своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать. Андрюха этого не знал и вечером опять на горушечку вышел. Сколь, видно, ни хорошо в подземной палате, а на горушечке все лучше. Сидит у камня и раздумывает, как бы ему со своими друзьями повидаться. Ну, девушка тоже одна на уме была. «Небось, и она поверила, что умер. Поплакала, поди, сколь-нибудь?» Как на грех, в ту пору женщины по лесу шли. С покосу ворочались али так, ягодницы припозднились… Ну, мало ли по лесу народу летом проходит. От той горушечки близенько шли. Сначала Андрюха слышал, как песни пели, потом и разговор разбирать стал. Вот одна-то и говорит: — Заподумывала, поди, Тасютка, как про Андрюху услыхала. Живой ведь, сказывают, он. Другая отвечает: — Как не живой, коли все печи заморозил! — Ну, а Тасютка-то что? Искать, поди, собралась? — Дура она, Тасютка-то. Вчера сколь ей говорила, а она старухам своим верит. Боится, как бы Андрюха к ней под окошко не пришел, а сама ревет. — Дура и есть. Не стоит такого парня. Вот бы у меня такой был — мертвого бы не побоялась. Слышит это Андрюха, и потянуло его поглядеть, кто это Тасютку осудил. Сам думает: «Нелзя ли через них весточку послать?» Пошел на голоса. Видит — знакомые девчонки, только никак объявиться нельзя. Много, видишь, народу-то идет, да еще ребятишки есть. Ну, как объявишься? Поглядел-поглядел, не показался. Пошел обратно. Сел на старое место, пригорюнился. А пока он ходил, его, видно, какой-то барский пес и углядел да потихоньку другим весточку подал. Окружили горушечку. Радуются все. Самоглавный закричал: |
| Штундовый вопрос в Таврической епархии составляет одну из самоглавнейших и серьёзнейших задач местной миссии. Силён он здесь и численностью, и материальным богатством своих последователей: кто из миссионеров не знает богача штундо-баптиста Мазаева, бывшего Ново-Васильевского крестьянина, а ныне владельца огромного имения знаменитого героя Платова? Опасен таврический штундизм – и не для одного только здешнего края, но и для всей России – и духом необузданного прозелитизма, который воспитал и выдвинул из их штундо-молоканской среды несколько лиц, пользующихся в истории распространения штундо-баптизма недоброй известностью вредных пропагандистов и насадителей лжеучения в православных селениях южной, центральной и восточной России. Проповедуя спасение одной верой в искупительные заслуги Христа Спасителя, – без подвигов добродетели, штунда единственной добродетелью считает проповедание своего лжеучения, которое, как известно, главным образом, состоит из отрицательных сторон и похулительных воззрений на дорогие русскому православному сердцу догматы и святыни нашей св. веры. Таврическая штунда давно верховодит всем новейшим сектантством. Здесь находился долгое время распорядительный штундовый миссионерский комитет и касса, собирались конференции; отсюда давались распоряжения о разделении России на штундо-миссионерские районы, назначались проповедники. Здесь, с 1892 г. печатались (в Севастополе) разрешённые московской лютеранской консисторией богослужебные книги штундо-баптизма. Нам могут сказать, что среди сплошного православного населения Тавриды не велико число заражённых штундой пунктов и мало случаев отпадения в секту, а потому особенно опасаться нечего. Но повторяю, что штунда опасна не количеством, а духом прозелитизма и силой растлевающего влияния на здоровую православную среду. Где заведётся один отпадший, там найдёте десять смущённых, поколебленных в самых святых чувствах своей веры. При нынешних путях сообщения и при выработанных немецкой штундой многоразличных тонких способах пропаганды своего лжеучения, никакой приход не застрахован от проникновения в его паству «этих волков лютых, не щадящих стада» самого доброго и учительного пастыря. А потому каждый приходский пастырь, как добрый воин Церкви Христовой, должен быть уготован на благовременное миссионерское отражение козней врагов православия и на ограждение своих верных от приражения к ним яда сектантских лжеучений. |
| Антоний всего естественнее шёл бы теперь именно по тому пути и кругозору, какие в течение более десяти лет ещё полнее и яснее образовались в его воззрениях на всё то, что он преследовал и прежде шаг за шагом чуть не в каждом из главных параграфов нововведённого академического Устава, которого, однако, volens-nolens, он должен был держаться в своей административной деятельности. Наконец и для Константина Петровича всего ближе, понятнее и, по своему достоинству, ценнее было бы всё, исходившее собственно от преосв. Антония, уже потому самому, что и в принципе и в самой прямой задаче при пересмотре академического Устава дано им тоже самоглавнейшее направление, чтобы возвратить, насколько благовременно и благопотребно, status-quo академий к прежнему духу, характеру и направлению и всей постановке высшего духовного образовательно-воспитательного дела. Со своей стороны, в отношении всех этих положений и условий, начиная с личных, известных, уже взаимных отношений между преосв. Антонием и К.П., мы имеем такие несомненнейшие данные, которые равносильны полномочию, чтобы свидетельствовать об этом. Его Высокопревосходительство Константин Петрович с готовностью соизволил в своё время выразить согласие на упоминание его собственного лица и имени в нераздельной связи с именем и памятью в Бозе Почившего, – почитая это относящимся и служащим к его собственной чести, – несмотря на то, что он в эту пору уже занял настоящий, столь высокий свой пост, – выразив при этом одно лишь то, достойнейшее христианского смиренномудрия, чувство, чтобы всё, достойное имени и памяти в Бозе почившего Святителя по его деяниям, и относилось собственно к нему одному – преосв. Антонию» 245 . Понятно, на чем обосновывается и из какого духа и чувства истекает одна эта готовность и соизволение поставить своё имя в такой нераздельности с преосв. Антонием. Не есть ли в этом прямое оправдание смысла других слов преосв. Викторина, выраженных им в том же, прежде указанном, письме по первому известию о назначении Константина Петровича Обер-Прокурором св. |
| Старец твой нынешний, под началом которого ты ныне находишься, у которого обретаешь приют и покров, самоглав в послушании, в чувства свои восприял шум человеческий, т. е. возлюбил суету, стал бесчувственным и не чувствует, что делается с ним. Вынимает камни из кармана своего и дает их людям ради похвалы, чтобы они собственными его камнями метали в него, т. е. дает милостыню тщеславно, чтобы быть за нее хвалимым; превозносится ею и, следовательно, своими же камнями бывает побиваем. От многого шума своей заботы как мерзость является он предо мною, несчастный. Как он осмеливается литургисать, бессовестный, пребывая в стольких попечениях заботы, в такой барской гордости, в таком мечтательном самомнении? Он так бывает сердит и возмущен от шума заботы своей, что теряет достоинство свое, становясь беспокойным, т. е. совершенно утратил монашеское мирствование души и всегда находится в тревоге. Ради сего и говорю я тебе: как дерзает он литургисать, бессовестный? Так как он, неблагодарный, подобен тебе, неблагодарному; так как оба вы одинаковую неблагодарность показали мне, то скажи ему, что до тех пор, пока будет он иметь такой шум, т. е. пирование в дому с гостями, да не литургисать и, пока находится в дому тот безбрадый юноша, да престанет Тимофей от литургисания своего, ибо, когда слышит голос юноши, тотчас волнуется в нем внутренность его, помрачаются очи его, тем паче, когда он сообращается с сим юным. И как возможно так ругаться над Тельцом Питомым и жрети Его в алтаре церковном (т. е. совершать бескровную жертву)? Ради сего и говорю я, чтобы перестал он от священнослужения литургии. Итак, имеет он в сердце своем смущение юношею; поскольку будет пребывать в шуме попечения заботы и шуме похвалы гордости, постольку будет истлевать душа его, как железо от ржавчины. Родители его с таким трудом, в стольких волнениях и страхах за продолжение жизни своей, едва возмогая, как управиться, при всем том нечто посылают ему, чтобы мирно было состояние его, чтобы думал он об одном спасении своем, а он раскидывает это ради одной похвалы своей, а не ради милостыни, не ради спасения своего. |
| Самоглавенство этих епископов именно заключалось в том, что они были избираемы и рукополагаемы местными епископами, действовали во внутреннем управлении своих Церквей только через областные соборы, без отношения к кому-либо из патриархов, и собором своих же епископов были судимы. А в патриарших округах оставалось немало ещё таких самостоятельных иерархов, даже с простым титлом епископов, которые в делах церковного управления прямо относились к патриархам, не признавая над собою власти областных митрополитов 92 . О епископах – викариях Обширность епархий, трудности многосложного церковного управления, а иногда немощи или старость главных епископов Церкви, требовали в некоторых местах поставления особых епископов, подчинённых помощников главным епископам. Ещё в III веке Нарциссу, епископу иерусалимскому, по причине преклонных лет его, дан был помощником епископ Александр, (впрочем, бывший уже епископом каппадокийским) 93 . О св. Григории Богослове известно, что он, уже наречённый в епископа Сасим, был сотрудником отцу своему в управлении назианской паствы 94 . Бл. Августин поставлен был епископом в Иппоне, в помощь главному епископу – Валерию 95 . В IV веке являются так названные хорепископы (χωρεπισκοποι), поставляемые для наблюдения за церковным порядком по малым городам и селениям. Под главным начальством епархиальных епископов, хорепископы имели надзор за поведением сельского духовенства, поставляли своей властью иподиаконов и причётников, а пресвитеров и диаконов – только с утверждением главных епископов 96 . Иногда, по поручению своего начальства, хорепископы исправляли некоторые особенные должности, как например, управляли богоугодными заведениями, раздаянием пособий от Церкви бедным, и т. п. Они также присутствовали на соборах и подписывали соборные определения, иногда от своего имени, иногда от имени своих главных епископов 97 . О древних синодах Ещё апостольские правила требовали, чтобы епископы каждой поместной Церкви дважды в год составляли соборы, в местах более удобных, для рассуждения о церковных делах (апост. |
| Старые и малые — все опять вместе, в тишине, в единстве и согласии -«там, где нет ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная»… Книга вторая Гори, гори ясно Таково ли свойство детства, что оно кажется сплошной игрой, или на самом деле мы в детстве так много играли, что нам не хватало дня и мы прихватывали вечера, порой и ночи. Матери принимались искать сорванцов по улицам, заулкам, дворам, а находили их за околицей деревни либо на берегу Енисея и прутом загоняли домой. Их было много, тех далеких деревенских игр. И все они, будь то игра в бабки, в чижа, в солону, в лапту, в городки, в свайку, в прятки — требовали силы, ловкости, терпения. Существовали игры совсем уж суровые, как бы испытующие вступающего в жизнь человека на крепость, стойкость, излом; литературно выражаясь, игры были предисловием к будущей жизни, слепком с нее, пусть необожженным еще в горниле бытия, но в чем-то уже ее предваряющим. И поныне, когда я вспоминаю игры детства, вздрагивает и сильнее бьется мое сердце, обмирает нутро от знобяще- восторженного предчувствия победы, которая непременно следовала, если не следовала, то ожидалась в конце всякой игры. Хотелось бы начать с игры в лапту, но я переступлю через «личную заинтересованность» и затею рассказ с игры давней, распространенной в старину во всех русских деревнях и самой ранней в году — с игры в бабки. Сражения разгорались с первооттепели, с Пасхи. Пасха каждый год бывает в разные сроки, то ранней, то поздней весной, но есть тут причина для игры самоглавнейшая — к празднику забивалось много скота, варились корыта, ушаты, колоды, тазы студня. Ребятне приваливала долгожданная утеха -пареные кости ног, средь которых природа поместила бабки — панка и рюшку. Как готовят студень — рассказывать нет места, сообщу, однако, — это с виду нехитрое блюдо мало кому дается, ныне, по женской лености и занятости, редко и готовится — уж больно велика возня и канитель со студнем. В столовых же его готовят по присловью: «Мяса чан — вкуса нет». К слову молвить: и в прежние времена студень получался не во всякой семье. Тетке Васене, сколь помнится, так ни разу и не довелось завершить производство кушанья, довести его «до ума». Она металась по избе, роняла ухваты, опрокидывала чугуны с картошкой, ведра с водой и, делая вид, что всю поруху не она натворила, тут же чинила суд и расправу, раздавая налево и направо затрещины своему выводку. |
| — Неча, неча, — махали на посыльных руками Завьяловы. — Пущай хоть раз робята выспятся, вон уж поосунулись от работы на ветру да от ваших танцев-шманцев. Было явление двух юных веяльщиц. Лешка на них ноль внимания. Надо Хохлака, зовите Хохлака, вожжаться же с вами попусту — дураков поищите в другом месте. — Ладно уж, жалко уж! — заныли от порога девчонки. — А еще солда-аты: народа защитники! И ты, дед, хорош, и ты, баба! Завладели-иы-ы-ы… Васконян, человек, культуре обученный, смущенно пригласил напарниц по веялке раздеваться, составить компанию. — Че нам ваша компания? Мы другу соберем! Но ничего у плакальщиц не выревелось, не собрали они компанию на этот раз, поздно хватились, и шибко метельно было. Назавтра в клубе ничего не происходило из-за отсутствия дров — убродно, метельно, подводы к лесу не пробились. Мануйлова куда-то уехала или спряталась, заперев баян под замок. День в томлении и скуке прошел. Опустив глаза, девчонкивязальщицы, виноватые во всем, Шура и Дора, вежливо, даже церемонно пригласили Лешку с друзьями посидеть у тетки Марьи, попить чаю, поскольку клуб снова не топлен. Вызнав про компанию и про чай, сердитая оттого, что ее не позвали, Мануйлова самоглавнейший предмет местного искусства — баян — унесла домой и заперла в ящик. Ходили посыльные на квартиру главной начальницы, Валерии Мефодьевны, жаловались на руководителя культуры. — Она, эта министерша, бездельница эта, добьется у меня! — взвилась начальница и вопросительно поглядела на еще более высокую власть. Щусь решительно, как командир орудия перед выстрелом, махнул рукой: — Ломайте замок на сундуку. Гуляйте. Но не до утра. Метель утихнет, наверстывать будем упущенное. — Будем, будем! — сулились военные весело и стремглав бросились на штурм сундука Мануйловой. Но Дора и Шура до штурма дело не допустили, они под ручку привели в дом завклубом и баян, завернутый в половичок, принесли, на колени его Грише Хохлаку поставили со словами: «Вот, владей! Все!..» Хоть и набилось народу к тетке Марье полный дом, Шура и Дора стойко держались «своих»: Шура танцевала и сидела только с Лешкой, Дора, не зная, с какого боку подступиться к музыканту, подносила выпить и закусить, накоротке обнадеживающе мяла грудь о его плечо, ласково теребя за ухо, поскольку волосы на голове воина еще не отросли. |
|
|
