| Семнадцатая маркова глава содержит устав о том, как надобно отправлять богослужение в том случае, если Благовещение будет в Великую субботу. Отправлять его надобно именно так. В пяток в 10 час. дня следует петь великую вечерню. На ней – Благословен Бог... Аминь. Слава тебе, Боже... Царю небесный... Трисвятое. Пресвятая Троице. Отче наш... Яко твое есть царство... Аминь. Господи, помилуй 12. Слава, и ныне. Приидите поклонимся 3. Благослови, душе моя, Господа... Слава, и ныне. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава тебе, Боже 3. Миром Господу помолимся... Яко подобает тебе... Аминь. Господи, воззвах во глас 1-й. Стихиры самогласны дне на 6 и праздника на 4. Слава – дне: О како беззаконное... И ныне – праздника: Послан бысть... Вход с евангелием. Премудрость, прости. Свете тихий... Вонмем. Мир всем. Премудрость, вонмем. Прокимен дне: Разделиша ризы... Премудрость. Исхода чтение. Вонмем. Глагола Господь к Моисею... Вонмем. Прокимен дне: Суди, Господи.. Премудрость. Иова чтение. Вонмем. Господь благослови... Премудрость. Пророчества Исаина чтение. Вонмем. Тако глаголет Господь... пять паремий праздника. Вонмем. Прокимен: Положиша мя... Премудрость. К Коринфяном послания... Вонмем... Братие, слово крестное... Мир ти. И духови твоему. Премудрость. Аллилуиа 3 и аллилуарий: Спаси мя, Боже... Премудрость, прости, услышим святаго евангелиа. Мир всем. И духови твоему. От Матфеа святаго евангелиа чтение. Слава тебе, Господи, слава тебе. Вонмем. Во время оно совет сотвориша... Слава тебе, Господи, слава тебе. Ектения: Рцем вси... Яко милостив и человеколюбец... Аминь. Сподоби, Господи... Исполним вечернюю молитву... Яко благ и человеколюбец... Аминь. Мир всем. И духови твоему. Главы наша Господеви приклоним. Тебе, Господи. Буди держава царствия твоего... Аминь. Стихиры на стиховне дне: Егда от древа тя; стих: Господь воцарися... Егда во гробе нове..; стих: Ибо утверди... Егда во гробе плотски..; стих: Дому твоему... Егда силы зряху... Слава – праздника: Днесь радость... И ныне – дне: Тебе одеющагося... Ныне отпущаеши... Трисвятое... Пресвятая Троице... Отче наш... Яко твое есть царство.... Аминь. Тропарь праздника: Днесь спасения нашего главизна... Слава, и ныне. Благобразный Иосиф... Вынос плащаницы. Премудрость. Благослови. Сый благословен... Аминь. Утверди, Боже... Пресвятая Богородице...Честнейшую херувим... Слава тебе, Христе Боже. Слава, и ныне. Господи, помилуй 3. Благослови. Отпуст: Иже нас ради человеков и нашего ради спасения... Многолетие. |
| Бледна, как лилия в лазури васильков, Как восковое изваянье… И умолк этот голос. Перевернута страница. Век прошел… 1821-й. 1921-й. Та-та та-та-та-та та-та-та та-та-та. Люблю под сводами седыя тишины Молебнов, панихид блужданье, И трогательный чин, ему же все должны — У Исаака отпеванье. Люблю священника неторопливый шаг, Широкий вынос плащаницы И в ветхом неводе Генисаретский мрак Великопостныя седмицы… Быть может, высшее и, конечно, самое неожиданное из всего написанного Мандельштамом (хоть и нельзя сказать, чтобы неподготовленное и не имевшее продолженья). Пример медиумичности поэта, сквозь которого говорит, безошибочными словами говорит нечто ему чуждое и все-таки не в ком либо другом, а в нем одном обретшее и забытые эти слова, и нужный для произнесения их голос. Слов этих у Батюшкова нет, но голоса, на который слова эти положить, без него не нашел бы Мандельштам. Не было бы в его распоряжении незаменимо нужного этим словам драгоценного стиха, которому Батюшков до Пушкина придал гибкость и певучесть; а в тех четырех прощальных созданиях своих еще и что-то такое из музыки снятых ударений, цезур и чередования разностопных ямбов извлек, чего и Пушкин извлекать из нее не помышлял. Или, может быть, не следует говорить, что Батюшков из музыки этой что-то извлекал? Скажем, что научил он нас ею удовлетворяться. Но ведь осмысленностью ее, а не бессмыслицей? Да, но осмысленностью не столь прозрачной, не так легко сочетаемой с простым значением фраз и слов. В этом направлении — беззначного звукосмысла — и складывалась, через сто лет, поэзия Мандельштама. Поэтому и справедливо говорить, что именно от Батюшкова унаследовал он размеры, которыми очень редко пользовались во второй половине прошлого века, редко пользовались и поэты вокруг него: шестистопный ямб и шестистопный в чередовании с четырехстопным. Чтобы традицию подчеркнуть, я чередование это и типографски — вопреки Мандельштаму — отмечаю. В стихотворении, первые две строфы которого я привел, очень замечательно сочетание двух совершенно разных архаизмов: лексики и грамматики, с одной стороны, строфы — с другой. |
| Одна – Вера Михайловна Моляс, бывшего камергера, находящегося ныне в Соловках. Другая – дочь генерала Троицкого, Анна Петровна. Она осталась с двумя детьми младшей сестры, которая была взята в концентрационный лагерь по той только причине, что муж ее, морской офицер, был белогвардеец и эмигрант. Дамы делились горестями. Моляс, грассируя, жаловалась на материальные трудности, но в печали старой генеральской дочки звучали патриотические ноты: она до самых последних дней, как святыню, хранила доставшиеся ей от отца трофеи – турецкие малахитовые полумесяцы, снятые со стены Плевны и поделенные в свое время между русскими генералами, бравшими крепость. Она не продавала их, хотя бедствовала с двумя детьми, которые к тому же болели. Но в коммунальной квартире разве можно уберечь что-нибудь? Соседи выкрали ее полумесяцы и продали их на барахолке. – Я снесла бы их в музей, если бы знала, чем кончится! Ведь это память о славе русского оружия. Ах, ma chere , русские потеряли теперь всякую любовь к своему прошедшему! – и она прикладывала платок к глазам. Воспитанная в самых строгих правилах вежливости, Ася встала, едва только завидела приближающихся дам. Она услышала, как Анна Петровна сказала Вере Моляс: – Viola la fille du colonel Bologovskoy, qu’on a fusille a Crimee. Elle est charmante, cette orpheline! «Зачем они называют меня сироткой? – думала Ася, отвечая на их вопросы о здоровье Натальи Павловны. – Все люди словно сговорились напрасно жалеть меня. У меня есть бабушка, есть дядя и тетя Зина. Я как раз очень, очень счастливая. Когда старые дамы прошли, она вернулась к своим думам, ей хотелось скорее отнести письмо, но она знала, что нельзя уходить, пока не отнесут в алтарь Чашу, и ждала. «Завтра вынос Плащаницы, – думала она, – будут петь «Разбойника» и «Даждь ми Сего странного». Как я люблю эти напевы! Даждь ми… Господи, даждь ми Олега! Без него я уже не могу быть ни радостна, ни спокойна! Я хочу утешить его и сделать счастливым. Я буду заботиться, любить его и ласкать. Я возьму его голову к себе на грудь и поцелую израненный лоб. |
| Узнали мы, что на дверях здания тогдашнего ГПУ вывешивают списки высылаемых. Потом узнали, что списки бывают по четвергам, а высылки (С. 27) по пятницам. Владыки все не было. Наконец, уже в одну из последних недель поста Елизавета Михайловна, принимая обратную бумажку с распиской получателя, усмотрела нечто новое. Обычно делалось так. В ответной записке перечислялись все полученные заключенным вещи, а внизу стояла подпись. Например, рубашек 2, полотенец 3, чулок 2, мыло 1 и т. д. А тут было так: рубашек – 2д, полотенец 3о, чулок 2с, мыло 1в. Когда она прочитала весь столбик до конца, то получилось: «До свидания». Она поняла, что его высылают. (С. 28) Хотя и говорили, что когда будут действительно высылать, то имя его появится в списках, но доверия никакого не было. Все привыкли к обманам и поэтому решили с следующей же пятницы караулить приезд владыки на Николаевском вокзале. С пятницы 6-й недели начали мы собираться на вокзале, а отправили его лишь 122 в пятницу перед Вознесеньем. Я, должно быть, не пропустила ни одной пятницы. К этому времени я была уже регентшей у о. Серафима и вместе с Елизаветой Михайловной мы путешествовали. Поезд был ночной, так что мы всегда возвращались после 12 вечера. Вот было трудно в Великую Пятницу! Вынос плащаницы, потом поездка на вокзал на несколько часов, (С. 29) позднее возвращение и затем в 2 часа ночи утреня Великой Субботы! Но Господь давал 123 на все силы. Пребывание на вокзале было сплошное страдание. Собралось нас человек 15–20, не менее, и мы, притаившись где-нибудь по углам, наблюдали страшную картину. Без конца подъезжали «черные воронки» и потом выгружали свои жертвы. К каждой машине кто-нибудь из наших подходил и старался рассмотреть знакомое лицо. (Эти специализированные машины были разные: и совершенно закрытые «вороны», и низенькие, вроде теперешних такси, только покрупнее.) Однажды кто-то сказал: «Владыка здесь». Все бросились к машине, и я в том числе. В лице, которое было плохо видно при весьма скудном освещении, я особенного (С. 30) сходства не обнаружила. Остальные почти все были уверены, все кланялись ему, и человек отвечал поклонами. Это казалось мне очень удивительным. Долго стояли мы, потому, что, вероятно, выгружали в порядке очереди. Наконец двери отворились, и оттуда вышел здоровенный мужчина и равнодушно прошел мимо всех нас. И схоства-то никакого не было, кроме бороды. |
| Учёный пастор, сановитый, Речь погребальную гласит… Вещает бренность человечью, Грехопаденье, кровь Христа… И умною, пристойной речью Толпа различно занята… А небо так нетленно чисто, Так беспредельно над землёй… И птицы реют голосисто В воздушной бездне голубой… Поэт здесь — созерцатель, сторонний происходящему. Мандельштам также замечает размеренность и отмеренность религиозных переживаний в той же ситуации («Я на прогулке похороны встретил…»), но общее ощущение от того преломляет трагически и переносит на себя: Кто б ни был ты, покойный лютеранин, Тебя легко и просто хоронили. Был взор слезой приличной затуманен, И сдержанно колокола звонили. И думал я: витийствовать не надо. Мы не пророки, даже не предтечи, Не любим рая, не боимся ада, И в полдень матовый горим, как свечи. Поэт здесь — не со стороны, но изнутри воспринимает совершающееся, с горечью переживает теплохладностъ своего времени вообще. И всё же он знает, где можно обрести одоление подобных соблазнов — в вере глубокой и полной. Люблю под сводами седыя тишины Молебнов, панихид блужданье И трогательный чин, ему же все должны, — У Исаака отпеванье. Люблю священника неторопливый шаг, Широкий вынос плащаницы И в ветхом неводе Генисаретский мрак Великопостныя седмицы. ……………………………… Зане свободен раб, преодолевший страх, И сохранилось выше меры В прохладных житницах, в глубоких закромах Зерно глубокой, полной веры. Вот пример подлинного религиозного переживания, противопоставленного мелкости времени. Мандельштам переживает в себе и человеческое, и, еле ощутимо, Божеское. Осенний сумрак — ржавое железо Скрипит, поёт и разъедает плоть… Что весь соблазн и все богатства Креза Пред лезвием Твоей тоски, Господь! Или: Душный сумрак кроет ложе, Напряжённо дышит грудь… Может, мне всего дороже Тонкий крест и тайный путь. Это — поединок с самим собою, бунт против своего же антропоцентризма, своих стремлений. Христово слишком дорого, чтобы не заметить и отринуть Его радость истинную. Богослужения торжественный зенит, Свет круглой храмины под куполом в июле, |
| Мне помнится письмо, которое я получил много лет тому назад от одной из Елен, о которых мы молимся за литургией. Она заболела в ранней молодости неисцельной болезнью, и, когда тело начало слабеть и плоть становиться прозрачной, ей показалось, что так близок Господь. Тяжесть тела, тяжесть ума уже не мешали вырваться к Господу, и казалось, что вот-вот прорвется душа в эти дали. Но тело продолжало слабеть, и пришел момент, когда тело и душа оказались бессильны сделать это усилие, которое человека бросает вперед, дает ему раскрыть крылья духа. И тогда она мне написала слово, которое, мне кажется, так глубоко и сильно и так непосредственно относится к тому, о чем сейчас идет речь... “Молитесь, – писала она, – чтобы я никогда не постаралась себе в утешение поставить вместо Бога, Которого я не могу уже больше достичь, иллюзию о том, что Он тут”... Это ведь сводится к тому, чтобы сказать: Молите Бога, чтобы Он дал мне крепость остаться в предельной оставленности, в последнем неизбытном нищенстве, но только не принять лжи себе в утешение, не взять землю, когда я ищу Неба... И вот в этом я вижу мудрое, и мужественное, и строгое слово, которое делает понятным сегодняшнее апостольское слово. Не упивайтесь, не давайте себе опьянеть ничем, потому что это подмена: опьянение опьянению рознь. Человек, который пьян вечностью, как Апостолы в Пятидесятницу, может показаться другим на мгновение будто упившимся вином; но это не так. И вот к чему нас призывает Апостол, и вот о чем он нас предупреждает: берегитесь, будьте трезвы до предела, будьте трезвы до конца, потому что опьянеть землей, когда ищешь Неба, – это измена, это блуд. И вот сейчас мы почти на краю страстных дней. Одна неделя осталась для того, чтобы отрезвиться, для того, чтобы понять, что мы идем навстречу чему-то, что не является иносказанием, мечтой, а что является подлинным, трагедией жизни, что мы идем навстречу чему-то, что переживать для себя нельзя, к чему можно приобщиться, потому что это реально и так страшно, так значительно, но чего нельзя употребить для того, чтобы свою душу поколебать и разбудить. |
| И вот мы подходим сегодня к Таинству Елеопомазания с этим многогранным сознанием, которое предлагается нам сегодняшней службой. Мы идем в уверенности, что Бог с нами в нашем испытании и в нашем искушении, в опаляющем пожаре зла и в пламенеющем горниле очищения, если только мы примем последствия того, чем мы являемся. И если мы обратимся к Богу и скажем: Господи! Я согрешил против Неба и перед Тобой! Я больше недостоин называться Твоим сыном, Твоей дочерью – мы будем приняты Богом, как блудный сын был принят своим отцом: прощенные, принятые в объятия, получившие нашу первую одежду, одаренные Божиим доверием, названные нашим подлинным именем: сын Мой, дочь Моя... Примем же это Таинство Помазания во исцеление души и тела просто потому, что мы пришли к Богу, просто потому, что говорим: Господи, спаси нас! – как Петр кричал, когда тонул. И мы будем очищены, исцелены, поставлены на путь спасения... Какое диво! Как дивно быть так любимыми и так уверенными, что мы любимы. Будем поэтому идти с уверенностью, с надеждой, которая и есть надежда явленная, и принесем Богу столько любви, сколько можем: иногда благодарность может быть началом любви. Принесем Ему наше доверие, нашу благодарность и примем от Него прощение и обновление жизни. Аминь. Служба “Двенадцати Евангелий” Страстного Четверга 1980 г. Вечером или поздней ночью в Страстной четверг читается рассказ о последней встрече Господа Иисуса Христа со Своими учениками вокруг пасхального стола и о страшной ночи, одиноко проведенной Им в Гефсиманском саду в ожидании смерти, рассказ о Его распятии и о Его смерти... Перед нами проходит картина того, что произошло со Спасителем по любви к нам; Он мог бы всего этого избежать, если бы только отступить, если бы только Себя захотеть спасти и не довершить того дела, ради которого Он пришел!.. Разумеется, тогда Он не был бы Тем, Кем Он на самом деле был; Он не был бы воплощенной Божественной любовью, Он не был бы Спасителем нашим; но какой ценой обходится любовь! Христос проводит одну страшную ночь лицом к лицу с приходящей смертью; и Он борется с этой смертью, которая идет на Него неумолимо, как борется человек перед смертью. Но обыкновенно человек просто беззащитно умирает; здесь происходило нечто более трагичное. |
| …Сколько-то дней спустя моя бабушка возвращается домой из-за пруда — то есть из хлебного магазинчика — с новостью: старухи вчера устроили вынос Плащаницы. Она объясняет мне, что такое Плащаница и затем энергично продолжает: кое-кто из старух притащил на это представление внуков, и куда только смотрят родители, и школа тоже должна реагировать. Среди «притащенных на представление» внуков оказалась моя школьная подруга Таня. С какой-то необычной серьезностью она рассказала мне о том, что видела. Четыре бабушки, держа за уголки, вынесли из комнаты в сенцы большую икону (Плащаницы как таковой у них, конечно, не было! — Авт. ) и опустили ее на табуретку. Сверху накрыли образ белым полотенцем и положили цветы (грубые пластмассовые цветы, которые продавались в нашем магазине). При этом бабушки очень красиво пели, многие из них плакали, а баба Рая читала по старой-старой книге. Я решительно напомнила подруге, что мы октябрята, готовимся вступать в пионеры и вообще не должны ходить на подобные собрания. Но непривычная серьезность одноклассницы смущала меня. А вскоре я сама услышала, как они поют, эти бабушки. Умерла наша родственница, сестра моего деда, жившая по соседству,— Серафима, баба Сима, как я ее звала. Под вечер накануне ее похорон моя мама, помогавшая готовить поминальную еду, вернулась домой и сообщила: — А бабки-то там — читают! Книгу старинную принесли и читают по-церковнославянски. Говорят, что всю ночь будут читать. Хочешь посмотреть? — Еще чего! — возмутилась бабушка,— нечего ей на это смотреть! Фото Е. Кирилловых Утром гроб с телом Серафимы вынесли во дворик. Мужчины подняли его на плечи, а… старухи запели. Ну как они могли запеть! Откуда у них голоса! И сколько лет назад любая из них могла слышать настоящий церковный хор! Но при всем при этом — красота напева поражает меня. И не просто поражает. Я, «правоверный» октябренок, сразу чувствую: то, что отрицаемо, отвергаемо всей нашей советской жизнью,— обладает необъяснимой притягательной силой. И даже какой-то властью!.. |
| Чему мы можем научиться от этой жизни? Мария Египетская была блудница; но блуд не заключается только в телесном грехе, в презрении своей телесности и личности другого человека. Блуд заключается в том, что человек заблуждается; он заключается в том, что цельность человеческой любви раздробляется, мельчает и человек уже неспособен всей душой, всем сердцем, всей мыслью, всем телом, всем существом своим любить одного человека и единого Бога... Блуд, в широком смысле, который ему придает Священное Писание, это идолопоклонническая привязанность к видимому миру. Мы ослеплены тем, что видим, мы не видим невидимого, потому что наше внимание, наш взор приложен только к тому, что видимо и осязаемо. Блуд заключается в том, чтобы отдать свое сердце не тому, что достойно любви; блуд заключается в том, что свою волю, вместо того, чтобы ее направить к единому на потребу, к чистой, святой любви к человеку, к людям, к Богу, мы распыляем так, что она направлена анархично, во все стороны, так, что она служит всем идолам, всем желаниям, всем порывам. Разве не все мы заражены этой болезнью блуда? Разве мы цельны сердцем, не разделены умом? Разве воля наша не колеблется?.. И вот мы можем себе представить себя самих в образе этой женщины. Вся жизнь наша подобна ее жизни; и, как она, мы порой хотим поклониться Живому Богу, хотим пробиться до Его животворного присутствия – и как часто мы этого не можем сделать! Как часто мы хотели бы молиться – но молитвы нет; мы хотели бы любить – но сердце каменно; хотели бы собрать наши мысли – а мысли разбегаются, расплываются; хотели бы всей волей своей начать новую жизнь, но нет этой воли – она разложилась на какие-то составные части, желания, мечты, тоску – а крепости в ней нет... Как часто мы подобны морским волнам, которые ударяются об утесы, взлетают и опадают вновь в лоно морское, ничего не достигнув. Редко, редко мы останавливаемся, однако, вниманием на этом. Мгновениями мы тоскуем, мгновениями болит у нас сердце, мгновениями мы думаем: Неужели мне закрыт путь к Богу?.. Но потом мы успокаиваемся, забываем, нас засасывает болото... Не так случилось с Марией Египетской: ее охватил ужас, и она бросилась за помощью, за милостью, за спасением... |
| При создании Бог почтил нас величайшим из Его даров — свободой. Он создал нас из любви и для любви, а любовь может быть только свободной. Мы призваны свободно сказать Богу «да», но эта же свобода дает нам возможность сказать Ему «нет». Вся трагическая история человечества, все зло мира — от распадающихся браков до мировых войн коренится в том, что мы говорим Богу «нет». Все мы, начиная с падения Прародителей, употребляем нашу свободу во зло. Мы грешим: изменяем Богу и своему человеческому предназначению, творим зло или не творим добра, которое должны были, следуем ложными и гибельными путями. Всякий раз, когда мы делаем это, мы совершаем выбор — выбор, который определяет наше положение, глубоко влияет на других людей и на мироздание в целом. Бог не отменяет этого выбора, — потому что Его дар — дар свободы — реален и неотъемлем. Реальный выбор имеет реальные последствия, и когда мы совершаем грех, это порождает неизбежные и ужасающие последствия во времени и в вечности. Блаженный Августин сравнивает грешника с самоубийцей — как самоубийца убивает себя, но не может сам вернуть себя к жизни, так и грешник отторгает себя от Бога, но не может сам к Нему вернуться... И Бог Сам приходит к нам в лице Господа нашего Иисуса Христа, чтобы взыскать и спасти погибшее (Мф 18:11). Он делает то, что совершенно невозможно для нас самих, — совершает искупление наших грехов и возвращает нас от смерти к жизни. Христос выбирает Божью волю там, где мы выбирали свою, хранит верность там, где мы предавали, следует путем веры там, где мы следовали путем противления. Двенадцать отрывков из Евангелий, которые читаются в этот день, повествуют о том, как Он смиренно, в полном послушании Отцу принимает страшную смерть. Однако речь идет не только о немыслимой физической боли. Он спускается в бездну страдания, смерти, отверженности и богооставленности, бездну, порожденную нашим грехом, чтобы спасти нас от вечной смерти. Великая вечерня, во время которой совершается вынос плащаницы , должна запечатлеть в наших сердцах эту истину: «Христос умер за наши грехи», чтобы мы знали, насколько ужасен грех и какой ценой обретено наше спасение. |
|
|
