| Для ряда памятников преимущественным стало изображение мученичества святых. В лицевых месяцесловах сцена усекновения глав Н., Г., П. и К. представлена: на миниатюрах рукописей, напр. в Минологии имп. Василия II (Vat. gr. 1613. P. 114, 1-я четв. XI в.), в Минологии из ГИМ. (Греч. 175. Л. 85r, посл. четв. XI в.), в Минологии деспота Фессалоники Димитрия Палеолога (Bodl. gr. theol. f. 1. Fol. 44v, 1322-1340 гг.); в росписи храмов, напр., в нартексе ц. Успения Пресв. Богородицы мон-ря Грачаница (ок. 1320), в притворе ц. Вознесения мон-ря Дечаны (ок. 1350). Нередко в минейные циклы включаются полноростовые или полуфигурные изображения всех 4 святых с соответствующими атрибутами их мученического подвига - крестами: на миниатюрах - напр., в Минологии из Венской нац. б-ки (Vindob. Hist. gr. 6. Fol. 103r, 2-я пол. XI в.), в Минологии из ГИМ. (Греч. 175. Л. 79v, посл. четв. XI в.), в месяцеслове Служебного Евангелия (Vat. gr. 1156. Fol. 248v, кон. XI в.); в настенных росписях храмов, напр. в ц. вмч. Георгия в Старо-Нагоричино (1317/1318). В западноевроп. церковном искусстве изображения Н., Г., П. и К. широко распространены и представлены в монументальной живописи, мозаике, скульптуре, на миниатюрах из рукописей, витражах. Как правило, образы святых составляют 2 устойчивые пары: Г. и П., Н. и К., что связано с их раздельным почитанием. Одним из главных мест почитания мучеников оставалась базилика Сант-Амброджо в Милане. В конхе ее апсиды была выполнена мозаичная композиция, где Г. и П. (XIII в.) предстоят Спасителю на престоле. На стукковом рельефе X в. на юж. стороне алтарного кивория в базилике работы мастера Вольвиния Г. и П. изображены справа и слева от свт. Амвросия Медиоланского; скульптуры XIV в. Г., П. и свт. Амвросия помещены на портале храма. Ранние примеры изображения святых (напр., Г. и П. на миниатюре из Молитвослова Арнульфа, архиеп. Милана - Lond. Brit. Lib. Egerton. 3763. Fol. 113v, между 998 и 1018) также связаны с местами их почитания. Однако с ростом популярности «Золотой легенды» Иакова из Варацце, где было помещено Сказание о святых, появились многочисленные сцены их жития и мученичества (напр., на миниатюрах из франц. |
| Одевается просто; не терпит пестроты в нарядах и новых мод. Не любит никаких духов. Но белье у него из тонкого реннского полотна, всегда белое, как снег. Черный бархатный берет без всяких украшений, медалей и перьев. Поверх черного камзола – длинный до колен темно-красный плащ с прямыми складками, старинного покроя. Движения плавны и спокойны. Несмотря на скромное платье, всегда, где бы ни был, среди вельмож или в толпе народа, у него такой вид, что нельзя не заметить его: не похож ни на кого. Все умеет, знает все: отличный стрелок из лука и арбалета, наездник, пловец, мастер фехтования. Однажды видел я его в состязании с первыми силачами народа: игра состояла в том, что подбрасывали в церкви маленькую монету так, чтобы она коснулась самой середины купола. Мессер Леонардо победил всех ловкостью и силой. Он левша. Но левою рукою, с виду нежной и тонкой, как у молодой женщины, сгибает железные подковы, перекручивает язык медного колокола и ею же, рисуя лицо прекрасной девушки, наводит прозрачные тени прикосновениями угля или карандаша, легкими, как трепетания крыльев бабочки. Сегодня после обеда кончил при мне рисунок, который изображает склоненную голову Девы Марии, внимающей благовестию Архангела. Из-под головной повязки, украшенной жемчугом и двумя голубиными крыльями, стыдливо играя с веянием ангельских крыл, выбиваются пряди волос, заплетенных, как у флорентинских девушек, в прическу, по виду небрежную, на самом деле – искусную. Красота этих вьющихся кудрей пленяет, как странная музыка. И тайна глаз ее, которая как будто просвечивает сквозь опущенные веки с густой тенью ресниц, похожа на тайну подводных цветов, видимых сквозь прозрачные волны, но недосягаемых. Вдруг в мастерскую вбежал маленький слуга Джакопо и, прыгая, хлопая в ладоши, закричал: – Уроды! Уроды! Мессер Леонардо, ступайте скорее на кухню! Я привел вам таких красавчиков, что останетесь довольны! – Откуда? – спросил учитель. – С паперти у Сант-Амброджо. Нищие из Бергамо. Я сказал, что вы угостите их ужином, если они позволят снять с себя портреты. |
| Бог Св. Дух так же вечно исходит от Отца (procedit a Patre - De Sp. St. I 25, 44), подобно реке из источника (Ibid. I 26), как Сын вечно рождается от Него. В вопросе исхождения Св. Духа у А., как и у многих богословов того времени ( Лактанция , свт. Илария Пиктавийского, блж. Августина и др.), нет полной ясности: иногда он говорит также, что Св. Дух исходит от Отца и Сына (a Patre et Filio - Ibid. I 120) или из Сына (ex Filio - Ibid. I 119). Св. Дух не есть тварь, ибо Он, так же как Отец и Сын, выступает как причина и источник (fons) благодатных даров, изливающихся от Бога на весь мир (Ibid. I 69). Он актуально, по Своей природе обладает всем тем, что уделяет тварям: «Св. Дух благ не как приобретающий, но как сообщающий благость» и др. свойства (Ibid. I 74). Он - полнота благости (plenus bonitatis). Кроме того, Св. Дух един и неизменен, всякая же тварь множественна и изменчива (Ibid. I 64). Не Он служит тварям, но твари - Ему. Поэтому Св. Дух есть Бог, единосущный Отцу и Сыну и отличающийся от Них по Своему ипостасному свойству, к-рое также сводится к порядку происхождения из единого Божественного Источника - Бога Отца. Свт. Амвросий Медиоланский, святые Гервасий и Протасий. Рельеф кивория из базилики Сант-Амброджо в Милане. 2-я пол. XI в. Свт. Амвросий Медиоланский, святые Гервасий и Протасий. Рельеф кивория из базилики Сант-Амброджо в Милане. 2-я пол. XI в. 2. Принцип единства Ипостасей. А., так же как и свт. Василий Великий, утверждает, что христианство исповедует учение о Триедином Боге, отвергая как языческое заблуждение о множестве богов, так и иудейское о едином лице в Боге (De fide. I 26). Св. Троица - это единый Бог (unus Deus, una Deitas) по единству сущности, или природы (in unitate substantiae - Exp. Ps. 1. 22; per untitatem naturae - De fide. I 27; IV 133). При этом Божественная сущность, или природа Св. Троицы, по А., так же как и по свт. Василию, есть именно родовая или общая (natura communis - Ibid. V 43), и единство Св. Троицы есть именно общее единство (unitas generalis - Ibid. |
| Герцог Лоренцо Медичи, по прозванию Великолепный, никогда не садился за стол в одиночестве. Только собака, — говорил он, — раздобыв кость, забивается с ней в угол и рычит на всех. А человеку должно быть приятнее угощать друзей, чем есть самому. К тому же занимательная беседа — лучшая приправа к любому блюду. Герцог Лоренцо Медичи, по прозванию Великолепный, никогда не садился за стол в одиночестве. Только собака, — говорил он, — раздобыв кость, забивается с ней в угол и рычит на всех. А человеку должно быть приятнее угощать друзей, чем есть самому. К тому же занимательная беседа — лучшая приправа к любому блюду. Поэтому во дворце Лоренцо каждый вечер собирались к ужину учёные, поэты, музыканты и знатные горожане. Иные приходили послушать умные речи, другие сами не прочь были поговорить. Напрашивались к нему в гости и просто любители вкусно поесть. В один из таких вечеров за столом заговорили о том, что Флоренция богата не только прекрасными зданиями, фонтанами и статуями, но и искусными мастерами. — Больше всего в нашем славном городе суконщиков, — сказал пожилой судья, который всегда одевался так пышно, что все над ним смеялись. — Вздор, — ответил ему молодой дворянин, известный забияка, чуть что пускавший в ход свою шпагу» — во Флоренции больше всего оружейников. — Ах, нет, — вмешалась в спор прекрасная дама, вся увешанная драгоценностями, — больше всего золотых дел мастеров. Чтобы достать вот это кольцо, я объехала сто двадцать восемь ювелиров. А ты что скажешь, Гонелла? — повернулся герцог Лоренцо к своему шуту, который сидел подле пего на маленькой скамеечке. В Флоренции больше всего докторов, — ответил, не задумываясь, Гонелла. Герцог очень удивился. Что ты! — сказал он. — В списках горожан Флоренции значится только три медика: мой придворный лекарь Антонио Амброджо и ещё два для всех прочих. — Ай-ай-ай! Как мало знают правители о своих подданных! Если мессер Амброджо день и ночь печётся о вашем здоровье, которое и без того не так уж плохо, вам кажется, что остальные флорентийцы здоровёшеньки. Между тем они только и делают, что болеют и лечатся. А кто их лечит? Говорю вам, Лоренцо, что во Флоренции каждый десятый — лекарь! |
| Наступило неловкое молчание. Все чувствовали, что возражение ректора слабо и что не он на Леонардо, а скорее Леонардо на него имеет право смотреть как учитель на ученика. Наконец придворный астролог, любимец Моро, мессер Амброджо да Розате, предложил, ссылаясь на Плиния Натуралиста, другое объяснение: окаменелости, имеющие вид морских животных, образовались в недрах земли магическим действием звезд. При слове «магический» покорная скучающая усмешка заиграла на губах Леонардо. – Как же, мессер Амброджо, – возразил он, – объясните вы то, что влияние одних и тех же звезд, на одном и том же месте образовало животных не только различных пород, но и различных возрастов, ибо я открыл, что по разрезу раковин, так же как по рогам быков и овец, по разрубленным стволам деревьев, можно с точностью определить число не только лет, но и месяцев их жизни? Как объясните вы, что одни из них цельные, другие сломанные, третьи с песком, илом, клешнями крабов, с рыбьими костями и зубами, с крупным щебнем, подобным тому, какой встречается на морских берегах, из камешков, округленных волнами? А нежные отпечатки листьев на скалах высочайших гор? А водоросли, прилипшие к раковинам, окаменелые, слитые в один комок? Откуда все это? От влияния звезд? Но ведь ежели так рассуждать, мессере, то, я полагаю, во всей природе не найдется ни одного явления, которого бы нельзя было объяснить магическим влиянием звезд, – и тогда все науки, кроме астрологии, тщетны... Старый доктор схоластики попросил слова и, когда ему дали его, заметил, что спор ведется неправильно, ибо одно из двух: или вопрос об ископаемых животных принадлежит низшему, «механическому» знанию, чуждому метафизики, и тогда говорить о нем нечего, так как не затем они сюда собирались, чтобы состязаться о предметах нефилософских; или же относится он к истинному высшему знанию – к диалектике; в таком случае и рассуждать о нем должно по правилам диалектики, возвысив помыслы к чистому умозрению. – Знаю, – проговорил Леонардо с еще более покорным и скучающим видом, – знаю, что вы хотите сказать, мессере. Я тоже много думал об этом. Только все это не так! |
| – Ничего, Марко, пусть подохнет, – кротко заметил Леонардо, – я его анатомировать буду. Шейные позвонки у него любопытные... – Шейные позвонки! Эх, мастер, мастер, если бы не все эти прихоти – лошади, трупы, жирафы, рыбы и прочие гады, – жили бы мы припеваючи, никому не кланялись. Не лучше ли кусок насущного хлеба? – Насущный хлеб! Да как будто я чего-нибудь требую для себя, кроме насущного хлеба? Впрочем, я знаю, Марко, ты бы очень рад был, если бы подохли все мои животные, которых я, с таким трудом, за такие деньги, приобретаю, которые мне так необходимы, что ты себе и вообразить не можешь. Тебе бы только на своем поставить!.. Беспомощная обида зазвучала в голосе учителя. Марко угрюмо молчал, потупив глаза. – И что же это такое? – продолжал Леонардо. – Что, говорю я, будет с нами, Марко? Овса нет! Шутка ли сказать? Вот до чего дошло! Никогда еще с нами такого не бывало!.. – Всегда было и будет, – возразил Марко. – И чего вы хотите? Вот уже более года, как мы ни гроша от герцога не получаем. Амброджо Феррари каждый день вам обещает – завтра да завтра, а видно, только смеется... – Смеется! – воскликнул Леонардо. – Ну нет, погоди, я ему покажу, как надо мною смеяться! Я герцогу пожалуюсь, вот что! Я этого мерзавца Амброджо в бараний рог согну, да пошлет ему Господь злую Пасху!.. Марко только рукой махнул, как бы желая сказать, что уж если кто кого согнет в бараний рог, то, конечно, не Леонардо герцогского казначея. – Бросьте, учитель, бросьте, право! – молвил он, и вдруг в жестких, угловатых чертах лица его мелькнуло выражение доброе, нежное и покровительственное. – Бог милостив, как-нибудь вывернемся. Если уж вы непременно хотите, – ну, я, пожалуй, устрою, чтобы и на овес лошадям хватало... Он знал, что для этого ему придется брать часть собственных денег, которые посылал он своей больной старухе-матери. – Какой тут овес! – воскликнул Леонардо и в изнеможении опустился на стул. Глаза его замигали, сузились, как от сильного холодного ветра. – Послушай, Марко. Я ведь тебе еще об одном не говорил. Мне в будущем месяце непременно нужно восемьдесят дукатов, потому что я – видишь ли? – занял... Э, да не смотри ты на меня такими глазами... |
| — И много надо проглотить… я хотел сказать, прочесть молитв? — спросил Гонелла. — Да чем больше, тем лучше, — ответил настоятель. — Ваш совет мне нравится, — сказал Гонелла. — Я очень люблю красное вино. Пойду молиться. Гонелла внёс имя настоятеля и его совет в свой список и отправился дальше. Советы так и сыпались на него. Учёные, поэты, музыканты, знатные горожане, ремесленники и крестьяне — все останавливались, завидев обвязанного платком, охающего Гонеллу. Как бы эти люди ни спешили по своим делам, они не жалели времени, чтобы растолковать шуту, каким способом избавиться от зубной боли. Гонелла всех выслушивал и всё записывал. Скоро у него и в самом деле чуть не разболелись зубы. Под вечер Гонелла, шатаясь от усталости, вернулся во дворец. На дворцовой лестнице он встретил самого герцога Лоренцо, который собирался покататься верхом перед ужином. — Мой бедный Гонелла! — воскликнул герцог. У тебя болят зубы? — Ужасно, ваше величество,— ответил шут.— Я даже хотел попросить у вас разрешения обратиться к вашему придворному врачу мессеру Антонио Амброджо. — Зачем тебе Амброджо? Я понимаю в таких делах больше, чем он, и сам вылечу тебя. Возьми листья шалфея, завари их покрепче и делай горячие припарки. Хорошо бы ещё настоять ромашку и полоскать рот. Неплохо помогает нагретый песок в холщовом мешочке. Полезно также . . . Герцог надавал столько советов, что у Гонеллы, пока он их выслушивал, начали подкашиваться ноги. Вечером за столом герцога Лоренцо снова собрались гости. Герцог сидел во главе стола, а рядом примостился на своей скамеечке Гонелла. Повязку он уже снял. — Ну, Гонелла, — сказал герцог, — что-то я не вижу обещанного списка медиков. Будем считать, что ты проиграл спор и заберём назад наш заклад. Тут герцог придвинул к себе серебряную вазу и увидел, что она пуста. — Не беспокойтесь, ваше величество, — сказал спокойно Гонелла, — я обменял золотые флорины на доказательство своей правоты. Вот вам список. С этими словами он протянул герцогу длинный свиток. Герцог Лоренцо развернул его и начал читать вслух: |
| Когда хронист Ульрих фон Рихенталь попытался понять, что такое Новгород, он поговорил с новгородскими послами и понял: ну да, это примерно как в Венеции. Такой любопытный момент. Более того, сами венецианцы, современники новгородской независимости, описывали Новгород как самоуправляющуюся коммуну. Венецианский дипломат Амброджо Контарини, побывавший в 70-е годы XV века в Москве, в самом Новгороде не был, но о Новгороде ему рассказали. Он писал, что он управляется коммуной («il governo di comunita»), то есть comunita в его венецианском языке – это самоуправляющийся город, государство. Ганзейские купцы, Ульрих фон Рихенталь, Жильбер де Ланнуа, Амброджо Контарини не были знакомы друг с другом и друг у друга не списывали. Их свидетельства очевидным образом отражают то, как воспринимали Новгород в современной ему Западной Европе: как нечто очень специфическое, но в то же время вполне соответствующее хорошо им знакомому облику европейской самоуправляющейся городской коммуны или республики. Спасибо за внимание. Это Новгород, который не менее интересен, чем Гент, Брюгге или Венеция, город, в который я всех вас с большим удовольствием приглашаю приехать и открыть те вещи, которые могут оказаться для вас не вполне известны. Надеюсь, мне удалось убедить вас в том, что Новгородом заниматься интересно. Фото: Мария Темнова Видео: Виктор Аромштам Просветительский лекторий портала «Правмир» работает с начала 2014-го года. Среди лекторов – преподаватели духовных и светских вузов, учёные и популяризаторы науки. Видеозаписи и тексты всех лекций публикуются на сайте . Читайте также: Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. Материалы по теме 4 декабря, 2013 17 июля, 2015 |
| Но тем не менее построили роман на средневековом материале? Да. Но не потому, что захотел писать исторический роман. Дело вот в чем: я решил написать о тех вещах, о которых в наше время говорить как-то не принято, которые сейчас автоматически ассоциируются с банальностью или пафосом. Я говорю о милосердии, преданности, вечной любви. Мне захотелось вернуть их в общественный оборот, и я понял, что самым лучшим материалом для них будет Средневековье, когда говорить о них еще не стеснялись. В какой-то момент я осознал, что придется писать о Древней Руси. Но как писать? Вот это был самый главный вопрос. Мне пришлось сознательно отбросить все, что я знаю о той эпохе, и поэтому то Средневековье, какое у меня в романе, можно назвать условным Средневековьем. Я не строил ярких декораций, которые отвлекли бы на себя читательское внимание от главного. А что главное? Можете ли предельно кратко сформулировать, о чем роман? Если предельно кратко — то роман о том, что времени нет, что всё существует в вечностном измерении, что все события существуют вне времени. Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил: «время дано нам по нашей слабости» — или, если угодно, чтобы как-то распределить события в нашем сознании, потому что иначе бы у нас все мозги перегорели. Именно с этим связаны те моменты, которые многих читателей раздражают. Они нацелились на чтение добротной исторической прозы, а тут мой герой Арсений, живущий b XV веке, видит в лесу пластиковые бутылки, а в пламени печки — самого себя же в старости, а другой герой, Амброджо, наделен даром видеть картинки будущего. Все это, судя по некоторым отзывам, воспринимается как постмодернизм. Но то, что кажется в «Лавре» приемами постмодернизма, на самом деле отражает средневековую поэтику, которая (я в этом убежден) сейчас в целом ряде пунктов пересекается с постмодернизмом. А в содержательном плане — это роман о святости, о любви, которая сильнее смерти, о Промысле Божием. Кстати, даже на обложке написано, что это не исторический роман. Распалась связь времен |
| Другая тема, но очень мне хочется с вами об этом поговорить именно в блоке «Надежда». Хочу вам предложить такой образ, собственно, ваш образ, только в моей интерпретации. Когда в «Лавре» звучит диалог такой: «— Город святых, — прошептал Амброджо, следя за игрой теней, (в Киево-Печерской лавре — помните, когдани находились?) — Они представляют нам иллюзию жизни. — Нет, — так же шепотом возразил Арсений. — Они опровергают иллюзию смерти». Вот мне кажется, при всей верности того, о чем вы говорите об искусстве, всё-таки искусство — это представление иллюзии жизни. А религия — это опровержение иллюзии смерти. Не согласитесь? Да, я, пожалуй, соглашусь с этим, да, и даже это разовью некоторым образом. Значит, что такое искусство? Искусство, если коротко сказать, в моем представлении — это описание неописанного. Это выражение невыраженного. И вот здесь я возвращаюсь к вашему вопросу о разнице между… Есть общее и различное у религии и у искусства. Я всегда говорю, что есть только две таких вот точки, которые занимаются человеком в мире: это религия и искусство. Больше всерьез человеком не занимается никто. Занимается его периферией, сферой жизни и прочим. Но занимаются-то они по-разному. Разумеется, здесь я вижу иерархические отношения. Потому что религия — это высшее. Искусство всегда ниже, я говорю это совершенно спокойно и без малейшей ревности, потому что в чистом виде только религия занимается человеком. Но искусство занимается тем, что оно открывает неоткрытое, познаёт непознанное. Понимаете, есть вещи, которые мы смутно чувствуем. А литература это называет. Это как Адам, которому дано было называть животных. Литература вдруг назвала. А что значит — назвать? Это — пустить в обиход, это дать повод для размышления, потому что очень трудно размышлять над тем, чего не можешь назвать. И в этом отношении даже атеистическая литература очень полезной может быть. Мой любимый пример — Набоков. Вот как описать страх человека, страх смерти без надежды на жизнь вечную? «Раковинный гул вечного небытия». Насколько это точно сказано, это Набоков, который открывает, он называет вот это чувство предельно ясно и жутко. И литература, она… она даже нельзя сказать, что она куда-то ведёт. |
|
|
