| Покричали, пошумели, потом смирились. Эка перешла жить к Тенго на правах законной супруги. Вскоре родился мальчик. После сорока дней стали приходить гости с поздравлениями. Друзья Тенго от души сочувствовали ему. - Пропал ты, брат. - Ты посмотри на себя и на нее... И все в таком же духе. А разница действительно бросалась в глаза. Высокий, атлетически сложенный Тенго с лицом киноактера и рядом низенькая толстушка Эка с самой заурядной внешностью. Вода, как известно, камень точит. Тенго на нервах ушел из дома. Стал временно жить у друга. Эке пришлось вернуться к себе, в квартиру напротив, на исходную позицию. Брак распался... Тенго уже давно живет в России, успешно женат, имеет детей. Эка живет все в том же корпусе. Сталкивается на лестнице с бывшей свекровью. Сын кончает школу. Бабушка посильно помогает внуку. Все же, родная кровь... История вторая После венчания Коба и Текле, светящиеся от радости, во всеуслышание делились планами с поздравляющими. - Мы хотим, чтоб у нас был настоящий христианский брак. Будем рожать столько, сколько Бог даст. Прихожане одобрительно кивали, обмениваясь замечаниями о внешнем сходстве молодоженов. - Вместе хорошо смотрятся. - Коба серьезный парень. Какую жизненную школу прошел! Из него хороший отец получится. Коба - беженец из Абхазии, успевший хлебнуть войны, и, правда, завидный жених. С нуля начал дело в Тбилиси, открыл спортивную секцию для мальчиков, купил квартиру, теперь решил жениться. И самое главное, активно верующий. Каждое воскресенье приводит на службу всех своих подопечных, и они на Литургии , коленопреклоненные, хором скандируют «Мамао чвено» («Отче наш» по-грузински - Прим. ред. ), да так, что стекла дрожат. С мальчишками строг, но справедлив. Они его с полуслова слушают. Текле смиренница, слова лишнего не услышишь. Как тень следует за своим бородатым суровым супругом. И общее приходское мнение вынесло обнадеживающий вердикт. - Все у них будет хорошо. Через год родился у них мальчик. Потом - второй. Коба каждое воскресенье, рука об руку с женой, подносил малышей к Чаше. Сам тоже прислуживал по необходимости. Еще через год родилась дочка. Внешне все было по-прежнему. Только у Текле был какой-то изможденно-отключенный вид. Одна раба Божья, искоса поглядывая на семейство, заметила: |
| И вдруг! – никто не ждал ее так быстро, никто ее не подготовил, не организовал – а Она наступила! Пошли по Петербургу толпы с политической петицией, убивали великих князей и вельмож, бастовал Ивано-Вознесенск, восставали Лодзь, «Потемкин» – и быстро из царского горла выдавили манифест, и все равно еще стучали пулеметы на Пресне и замерли железные дороги. Коба был поражен, оглушен. Неужели опять он ошибся? Да почему ж он ничего не видит вперед? Обманула его охранка!.. Третья ставка его была бита! Ах, отдали б ему назад его свободную революционную душу! Что за безвыходное кольцо? – вытрясать революцию из России, чтоб на второй ее день из архива охранки вытрясли твои донесения? Не только стальной не была его воля тогда, но раздвоилась совсем, он потерял себя и не видел выхода. Впрочем, постреляли, пошумели, повешали, оглянулись – где ж та революция? Нет ее! В это время большевики усваивали хороший революционный способ эксов экспроприации. Любому армянскому толстосуму подбрасывали письмо, куда ему принести десять, пятнадцать, двадцать пять тысяч. И толстосум приносил, чтоб только не взрывали его лавку, не убивали детей. Это был метод борьбы – так метод борьбы! – не схоластика, не листовки и демонстрации, а настоящее революционное действие. Чистюли-меньшевики брюзжали, что – грабеж и террор, противоречит марксизму. Ах, как издевался над ними Коба, ах, гонял их как тараканов, за то и назвал его Ленин «чудесным грузином»! – эксы – грабеж, а революция – нэ грабеж? ах, лакированные чистоплюи! Откуда же брать деньги на партию, откуда же – на самих революционеров? Синица в руках лучше журавля в небе. Изо всей революции Коба особенно полюбил именно эксы. И тут никто кроме Кобы не умел найти тех единственных верных людей, как Камо, кто будет слушаться его, кто будет револьвером трясти, кто будет мешок с золотом отнимать и принесет его Кобе совсем на другую улицу, без принуждения. И когда выгребли 340 тысяч золотом у экспедиторов тифлисского банка – так вот это и была пока в маленьких масштабах пролетарская революция, а другой, большой революции ждут – дураки. |
| Но только революция свершилась, тут резидент Троцкий и появился в России. Ленину-то что? Ему главное - чтобы деньги не закончились пролетарскую власть содержать. А вот будущий товарищ Сталин понимал, к чему дело клонится. Недаром с ротшильдовскими методами познакомился ещё на подпольной работе в Баку, откуда в то время выкачивали нефть америкосы-нефтесосы. Представьте себе, что власть в России перешла бы в руки Троцкого, Каменева и Зиновьева? Это что, международный Интернационал? Где вы видели Интернационал одной национальности? Забавно, да? Самым русским из всей тогдашней советской верхушки оказался грузин Джугашвили! Сосо. Товарищ Коба. И неспроста. Он по таким сибирским и северным ссылкам мотался, что реально влюбился в российскую широкоформатность. И хоть от природы бабником не был, но пару раз в сибирских женщин втюхался. Он даже в то время стихи начал писать... на русском языке! Вы представляете, к примеру, нашего премьер-министра Медведева , который пишет стихи? Простите, кнопкотычет их на айфоне. Однако вернёмся к товарищу Кобе. И как этот человек, которого за образованность уважал даже Черчилль, мог отнестись к разграблению страны, ради которой он мотался по ссылкам и влюблялся в русских женщин? Сильно разозлился товарищ Коба и на Троцкого, и на предателей Каменева и Зиновьева, и на симпатизировавшего им Бухарина. От разыгравшейся страсти к разграблению прозевали они истинного революционера. Очень неожиданно для них, ни с кем не согласовывая, товарищ Коба, которого уважали за его подпольную деятельность истинные коммунисты, вдруг объявил, что с мировой революцией, о которой постоянно истерит Троцкий, надо погодить, поскольку страна ещё слишком слаба. Надо сначала поднять экономику и чтобы люди стали жить лучше. Армию сильную создать, флот и повысить уровень образования в почти безграмотной стране. И так далее... Это никак в планы Троцкого и его хозяев не входило. Но это не остановило пламенного борца за коммунизм - товарища Кобу. Главное - его поддержал народ. |
| И тем не менее пьесу запрещают. Что случилось? Долгое время никто ничего не понимал. Но в 1929 году, как выяснилось позднее, в Москве прошла неделя украинской литературы. Приехали украинские писатели и на встрече со Сталиным – ее стенограмма опубликована – просто взяли Кобу за горло: «Уберите антиукраинскую пьесу». И Коба испугался. И Коба сдал Булгакова. И Коба, который с легкостью отшвырнул своих советских, перед украинскими «прогнулся». Это были вопросы большой политики, которые, может быть, аукаются и ныне, но что было, то было, из истории этого не вычеркнешь. Священник Александр Тимофеев , преподаватель кафедры библеистики Московской Духовной Академии. Все лекции цикла можно посмотреть здесь . Что нам понятно в последнее время относительно подлинности гробницы Спасителя? Во-первых, гробница Спасителя представляет собой довольно уникальное явление. Дело в том, что погребения этого периода, как правило, были семейными. Если мы сейчас посмотрим на один из характерных примеров гробниц Святого периода. (Вот я показываю вам сначала вид снаружи, а затем разрез гробницы Салове Хизира, расположенной в так называемой Иосафатовой долине, на берегу потока Кедрон. Это гробница, в которой погребалась священническая семья на протяжении нескольких поколений. Мы видим, что это разработанная гробница, которая представляет собой довольно разветвленное, сложно устроенное подземное помещение. В нем было место, куда клали только что умершего человека, тело его истлевало примерно за год, там довольно влажно, и тело тлеет быстро. Кости очищали, омывали розовой водой и клали в специальный ящичек – оссуарий (от слова «кость», как бы «костница»), сделанный, как правило, по размеру большой берцовой кости. И кости, помещенные в этот ящичек, уже ставились в специально выдолбленные в стене помещения. Со временем, по мере того, как нужно было хоронить новых людей, гробницы расширялись. Причем, надо понимать, что гробница на земле, расположенной близко к городу, – это очень дорогая гробница. |
| А Революция – тоже обманула... Да и что то была за революция – тифлисская, игра хвастливых самомнений в погребках за вином? Здесь пропадешь, в этом муравейнике ничтожеств: ни правильного продвижения по ступенькам, ни выслуги лет, а – кто кого переболтает. Бывший семинарист возненавиживает этих болтунов горше, чем губернаторов и полицейских. (На тех за что сердиться? – те честно служат за жалованье и естественно должны обороняться, но этим выскочкам не может быть оправдания!) Революция? среди грузинских лавочников? – никогда не будет! А он потерял семинарию, потерял верный путь жизни. И черт ему вообще в этой революции, в какой-то голытьбе, в рабочих, пропивающих получку, в каких-то больных старухах, чьих-то недоплаченных копейках? – почему он должен любить их, а не себя, молодого, умного, красивого и – обойденного? Только в Батуме, впервые ведя за собой по улице сотни две людей, считая с зеваками, Коба (такова была у него теперь кличка) ощутил прорастаемость зерен и силу власти. Люди шли за ним! – отпробовал Коба, и вкуса этого уже не мог никогда забыть. Вот это одно ему подходило в жизни, вот эту одну жизнь он мог понять: ты скажешь – а люди чтобы делали, ты укажешь – а люди чтобы шли. Лучше этого, выше этого – ничего нет. Это – выше богатства. Через месяц полиция раскачалась, арестовала его. Арестов никто тогда не боялся: дело какое! два месяца подержат, выпустят, будешь – страдалец. Коба прекрасно держался в общей камере и подбодрял других презирать тюремщиков. Но в него вцепились. Сменились все его однокамерники, а он сидел. Да что он такого сделал? За пустячные демонстрации никого так не наказывали. Прошел год! – и его перевели в кутаисскую тюрьму, в темную сырую одиночку. Здесь он пал духом: жизнь шла, а он не только не поднимался, но спускался все ниже. Он больно кашлял от тюремной сырости. И еще справедливее ненавидел этих профессиональных крикунов, баловней жизни: почему им так легко сходит революция, почему их так долго не держат? Тем временем приезжал в кутаисскую тюрьму жандармский офицер, уже знакомый по Батуму. Ну, вы достаточно подумали, Джугашвили? Это только начало, Джугашвили. Мы будем держать вас тут, пока вы сгниете от чахотки или исправите линию поведения. Мы хотим спасти вас и вашу душу. Вы были без пяти минут священник, отец Иосиф! Зачем вы пошли в эту свору? Вы – случайный человек среди них. Скажите, что вы сожалеете. |
| Не только стальной не была его воля тогда, но раздвоилась совсем, он потерял себя и не видел выхода. Впрочем, постреляли, пошумели, повешали, оглянулись — где ж та революция? Нет её! В это время большевики усваивали хороший революционный способ эксов экспроприации. Любому армянскому толстосуму подбрасывали письмо, куда ему принести десять, пятнадцать, двадцать пять тысяч. И толстосум приносил, чтоб только не взрывали его лавку, не убивали детей. Это был метод борьбы — так метод борьбы! — не схоластика, не листовки и демонстрации, а настоящее революционное действие. Чистюли-меньшевики брюзжали, что — грабёж и террор, противоречит марксизму. Ах, как издевался над ними Коба, ах, гонял их как тараканов, за то и назвал его Ленин «чудесным грузином»! — эксы — грабёж, а революция — нэ грабёж? ах, лакированные чистоплюи! Откуда же брать деньги на партию, откуда же — на самих революционеров? Синица в руках лучше журавля в небе. Изо всей революции Коба особенно полюбил именно эксы. И тут никто кроме Кобы не умел найти тех единственных верных людей, как Камо, кто будет слушаться его, кто будет револьвером трясти, кто будет мешок с золотом отнимать и принесёт его Кобе совсем на другую улицу, без принуждения. И когда выгребли 340 тысяч золотом у экспедиторов тифлисского банка — так вот это и была пока в маленьких масштабах пролетарская революция, а другой, большой революции ждут — дураки. И этого о Кобе — не знала полиция, и ещё подержалась такая средняя приятная линия между революцией и полицией. Деньги у него были всегда. А революция уже возила его европейскими поездами, морскими пароходами, показывала ему острова, каналы, средневековые замки. Это была уже не вонючая кутаисская камера! В Таммерфорсе, Стокгольме, Лондоне Коба присматривался к большевикам, к одержимому Ленину. Потом в Баку подышал парами подземной этой жидкости, кипящего чёрного гнева. А его берегли. Чем старше и известнее в партии он становился, тем ближе его ссылали, уже не к Байкалу, а в Сольвычегодск, и не на три года, а на два. Между ссылками не мешали крутить революцию. Наконец, после трёх сибирских и уральских уходов из ссылки, его, непримиримого, неутомимого бунтаря, загнали… в город Вологду, где он поселился на квартире у полицейского и поездом за одну ночь мог доехать до Петербурга. |
| «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Ты сказал пречистыми устами Твоими: “Истинно говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни просили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них”. Непреложны словеса Твои, Господи, милосердие твое бесприкладно, и человеколюбию Твоему нет конца. Сего ради молим Тебя: даруй нам, рабам Твоим (имена просящих), согласившимся просить Тебя о (прошение), исполнение нашего прошения. Но да будет не так, как мы хотим, но как Ты, Господи, – да будет во веки воля Твоя. Аминь». Родители Луки спешно выучили эту молитву наизусть, взяли с собой бутылку масла, освященного у мощей святого Гавриила (Ургебадзе) и решили на свой страх и риск нелегально пересечь несколько границ, чтобы добраться до клиники во Франции. Долетели самолетом до Минска, оттуда поездом до Бреста, где они надеялись пересечь польскую границу, чтобы потом через всю Европу на автобусах или пешком пробираться во Францию, в ту самую клинику, где врачи уже ждут Луку. Кто-то назовет это путешествие безумием – с больным ребенком на руках, с минимумом вещей, с ночевками на скамейках вокзалов и парков. Но этой семье было нечего терять. Глава семейства Коба отправился умолять пограничников пропустить их в Польшу… На польской границе нелегалов затормозили, поскольку компьютер выдал информацию, что этой семье еще в Тбилиси отказали в визе во Францию, а стало быть, въезд в Европу им запрещен. Надо было возвращаться восвояси или впасть в уныние от бездействия. Но Нино с воодушевлением писала тогда: «Будто какая-то сила ведет нас вперед. Мы уже сердцем чувствовали, что люди молятся за нас, и наша надежда – Бог». На следующий день глава семейства Коба отправился умолять пограничников пропустить их в Польшу. К сожалению, русский язык у Кобы на уровне того джентльменского набора, когда «твоя наврала – моя не поняла». И он лишь твердил: «больной ребенок», «лечение», «ради Бога» – и показывал им недоразвитые руки сыночка. Хорошо, что рядом оказались грузины, переводившие его монолог на английский. Нино слушала их, замерев, а душа ее вопияла к Богу. |
| 5 января 1904 года И.В. Сталин совершает побег из сибирской ссылки. Находясь на нелегальном положении, занимается активной революционной деятельностью в течение 4 лет и 3 месяцев. В феврале 1905 года он возглавил работу Кавказского союзного комитета РСДРП, а в июне приезжает в Баку, где по поручению Кавказского союзного комитета распускает меньшевистский и создаёт новый, большевистский комитет. В конце июля он прибыл в Кутаиси в качестве представителя Кавказского союзного комитета РСДРП для реорганизации Имеретино-Мингрельского комитета РСДРП. Именно с этого периода И.В. Сталин взял себе псевдоним «Коба». Выбор этого имени не был случаен. Один из любимых писателей молодого И.В. Джугашвили Александр Казбеги, в своём романе «Отцеубийца», вышедшем в 1882 году, так назвал главного героя. Коба является подлинным представителем народных масс. Он неподкупен, крепок духом, неустрашим. Таким видел себя и сам Иосиф в своей революционной борьбе, а затем и государственной деятельности. Начало 1905 года в жизни И.В. Джугашвили ознаменовалось, не только участием в революционных акциях в Закавказье, но и обеспечением пресечением конфликтов на межэтнической основе. В этот период резко обострились азербайджано-армянские отношения, как в Баку, так и в других регионах компактного расселения представителей этих народов в Закавказье. В целях противодействия столкновений на почве межнациональной розни в Баку при непосредственном участии Сталина организуется боевая дружина местной организации РСДРП. Как вспоминал в последующем участник этих событий М. Гаджиев, «в Балаханах во время армяно-татарской резни мы, пять товарищей, каким-то образом получили винтовки и собрались вокруг армянского района, по поручению тов. Сталина мы не должны были допустить здесь 13 февраля Иосиф приезжает в Тифлис и организует многотысячный митинг-демонстрацию возле Ванского собора, в котором принимают участие армяне, грузины, азербайджанцы, русские, представители других национальностей с целью предотвращения аналогичных столкновений в Грузии. Развитие негативных процессов удалось предотвратить, и очевидно, что немалая заслуга в этом была и И. Джугашвили. |
| И этого о Кобе – не знала полиция, и еще подержалась такая средняя приятная линия между революцией и полицией. Деньги у него были всегда. А революция уже возила его европейскими поездами, морскими пароходами, показывала ему острова, каналы, средневековые замки. Это была уже не вонючая кутаисская камера! В Таммерфорсе, Стокгольме, Лондоне Коба присматривался к большевикам, к одержимому Ленину. Потом в Баку подышал парами подземной этой жидкости, кипящего черного гнева. А его берегли. Чем старше и известнее в партии он становился, тем ближе его ссылали, уже не к Байкалу, а в Сольвычегодск, и не на три года, а на два. Между ссылками не мешали крутить революцию. Наконец, после трех сибирских и уральских уходов из ссылки, его, непримиримого, неутомимого бунтаря, загнали... в город Вологду, где он поселился на квартире у полицейского и поездом за одну ночь мог доехать до Петербурга. Но февральским вечером девятьсот двенадцатого года приехал к нему в Вологду из Праги младший бакинский его сотоварищ Орджоникидзе, тряс за плечи и кричал: «Coco! Coco! Тебя кооптировали в ЦК!» В ту лунную ночь, клубящую морозным туманом, тридцатидвухлетний Коба, завернувшись в доху, долго ходил по двору. Опять он заколебался. Член ЦК! Ведь вот Малиновский – член большевистского ЦК – и депутат Государственной Думы. Ну, пусть Малиновского особо любит Ленин. Но ведь это же при царе! А после революции сегодняшний член ЦК – верный министр. Правда, никакой революции теперь уже не жди, не при нашей жизни. Но даже и без революции член ЦК – это какая-то власть. А что он выслужит на тайной полицейской службе? Не член ЦК, а мелкий шпик. Нет, надо с жандармерией расставаться. Судьба Азефа как призрак-великан качалась над каждым днем его, над каждой его ночью. Утром они пошли на станцию и поехали в Петербург. Там схватили их. Молодому неопытному Орджоникидзе дали три года шлиссельбургской крепости и еще потом ссылку добавочно. Сталину, как повелось, дали только ссылку, три года. Правда, далековато – Нарымский край, это как предупреждение. Но пути сообщения в Российской империи были налажены неплохо, и в конце лета Сталин благополучно вернулся в Петербург. |
| И в перерыве сказал Бухарину Рыков: “Вот у Томского — воля, ещё в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить.” Тут гневно и проклинающе выступали Каганович (он так хотел верить невинности Бухарчика! — но не выходило…) и Молотов. А Сталин! — какое широкое сердце! какая память на доброе: “Всё-таки я считаю, вина Бухарина не доказана. Рыков может быть и виноват, но не Бухарин.” (Это помимо его желания кто-то стягивал обвинения на Бухарина!) Из ледка в жарок. Так падает воля. Так вживаются в роль потерянного героя. Тут непрерывно стали на дом носить протоколы допросов: прежних юношей из Института Красной Профессуры, и Радека, и всех других — и все давали тяжелейшие доказательства бухаринской чёрной измены. Ему на дом несли не как обвиняемому, о нет! — как члену ЦК, лишь для осведомления… Чаще всего, получив новые материалы, Бухарин говорил 22-летней жене, только этой весной родившей ему сына: “Читай ты, я не могу!” — а сам зарывался головой под подушку. Два револьвера были у него дома (и время давал ему Сталин!) — он не кончил с собой. Разве он не вжился в назначенную роль?… И ещё один гласный процесс прошёл — и ещё одну пачку расстреляли… А Бухарина щадили, а Бухарина не брали… В начале февраля 1937 он решил объявить домашнюю голодовку: чтобы ЦК разобрался и снял с него обвинения. Объявил в письме Дорогому Кобе — и честно выдерживал. Тогда созван был пленум ЦК с повесткой: 1. О преступлениях Правого Центра. 2. Об антипартийном поведении товарища Бухарина, выразившемся в голодовке. И заколебался Бухарин: а может быть в самом деле он чем-то оскорбил Партию?… Небритый, исхудалый, уже арестант и по виду, приплёлся он на Пленум. — “Что это ты выдумал?” — душевно спросил Дорогой Коба. — “Ну как же, если такие обвинения? Хотят из партии исключать…” Сталин сморщился от несуразицы: “Да никто тебя из партии не исключит!” И Бухарин поверил, оживился, охотно каялся перед Пленумом, тут же снял голодовку. (Дома: “Ну-ка отрежь мне колбасы! Коба сказал — меня не исключат.”) Но в ходе пленума Каганович и Молотов (вот ведь дерзкие! вот ведь со Сталиным не считаются!) обзывали Бухарина фашистским наймитом и требовали расстрелять. |
|
|
