| Прислушаемся к мнению Мочульского: «На мгновение неверующего Брюсова притянула к себе «тайна» и «бездна» христианства. Органически лишённый всякого мистического чувства, он всю жизнь тянулся к «тайнам», искал их в религии, и в магии, и в оккультизме, и даже в спиритизме. Но ближе к христианству он не подошёл: у него было любопытство и не было веры» 298 . Поэтому Брюсов точно соответствовал наблюдению Ходасевича над поэтами «серебряного века»: им было всё равно, кому служить. Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья, И Господа, и Дьявола Хочу прославить я 299 . Ещё одна банальность: неразборчивость в воззрениях, вседозволенность— приравниваются к свободе. Но это ведь манифест своего рода, манифест апостасийного мира. Брюсова вообще обвиняли в демонизме, недаром называли «магом». Его оттого боялись, всерьёз веря, что он владеет силою, полученной от сделки с дьяволом. Так, например, воспринимал Брюсова Белый. Но Белый был, несомненно, отчасти душевно нездоров. Только зачем искать какого-то особого мистического демонизма? Демонизм— это всякое неверие. Неверие, от которого идут и гордыня, и уныние, и тяга к смерти, и жажда самоутверждения, и человекобожие. Вот подлинный демонизм, который обнажает в себе Брюсов: О, сердце! В этих тенях века, Где истин нет, иному верь! Люби в себе сверхчеловека . Явись как бог и полузверь. Поэтому когда Брюсов после 1917 года пошёл в услужение большевицкой власти, воспевал революцию, славил Ленина, то было для него естественно и логично: не всё ли равно, кому служить? Брюсов являлся для своего времени признанным мэтром , стихотворная техника которого считалась едва ли не образцовой— он сам всячески старался утвердить всех в таком мнении. Но вот что писал по этому поводу (в начале 1917 года) младший современник Брюсова Георгий Иванов: «...Конечно, мастерство Брюсова неоспоримо, если под ним понимать голую техничность. Нам, однако, кажется, что звание ловкого жонглёра будет уместнее в отношении поэта, мастерство которого не охраняет его ни от вычурности выражений, ни от безвкусия метафор, ни от того, что зовётся пошлостью» 300 . |
| В школе громко поем: Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, А мы тоже не сидели Таво дожидалися. У китайцев генералы Все вояки смелые, А у нас рабочие кварталы Прут как очумелые. Это был поэтический отголосок недавно прошедшей советско-китайской войны. Мы победили, и в школе нам внушали, что нет армии в мире сильнее Красной, ее никто не победит. Вспомнив карту мира, я усомнился в этом. Как бы читая мои мысли, учитель продолжал: “Даже если все страны объединятся против нас, они будут разбиты: произойдет мировая социалистическая революция, и все будет очень хорошо”. Но от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней. У нас с Кириллом сегодня праздник. Мы с ним вдвоем идем в цирк. Мама заворачивает нам с собою два куска черного хлеба, посыпанного солью. “Черный хлеб с солью, это же так вкусно!”. Нам с Кириллом больше всего понравились дрессированные звери, и мы решили, что когда вырастем, будем дрессировщиками. Я с увлечением читаю книгу В. Л. Дурова “Мои звери”. — Глеб, — обращается ко мне мама, — пойди встреть на углу Новослободской и Сущевского вала отца Владимира 22 . К нему под благословение не подходи. Он будет в гражданской одежде. Я предлагаю послать Кирилла. Мама твердо говорит: “Нет! Пойдешь ты. Только ты не стой на углу как вкопанный, а похаживай и следи, не идет ли дядя Володя”. Я так и делаю. Увидав о. Владимира, я бросаюсь к нему. Чуть заметным движением руки и взглядом он охлаждает мой пыл. Мы молча идем домой. Это было первое посещение отцом Владимиром нашей квартиры. О раскрытии вредительских группировок и судах над вредителями говорит радио. О них пишут газеты, сообщают плакаты. — Мама! А почему так много развелось вредителей? — Власти не могут справиться с управлением государством. У них ничего не получается. Надо на кого-то свалить свои неудачи, и они придумали вредителей. Но ты этого нигде не говори. 1932/33 гг. Мне одиннадцать лет. Вечер. Меня и Кирилла в единственной нашей комнате уложили за ширмами. Кирилл заснул, а я слушаю разговор-спор папы и его товарища Василия Федоровича Мочульского. Они говорят о положении в стране, о политике и экономике, о том, что дает пятилетний план, насколько он выполним и о других проблемах высокой экономики и политики. В эту беседу-спор какие-то реплики пытается вставить мама, но мужчины на них не обращают внимания. |
| Литература о Гоголе, о его жизни и творчестве очень велика, но до сих пор мы не имеем цельного образа личности Гоголя, не имеем и удовлетворительного анализа его творчества, – не только художественного, но и творчества идейного. Последняя по времени книга Мочульского о Гоголе, при всех ее достоинствах, страдает несомненной односторонностью, немного дает и недавняя немецкая книга Сечкарева. Одна из наиболее существенных причин этого лежит, по нашему мнению, в том, что до сих пор не изучена с достаточной серьезностью идейная жизнь Гоголя, не изучены его идейные искания. Обычно эта сторона в творчестве Гоголя отодвигается на задний план или изучается слишком бегло и поверхностно, – в то время как в диалектике внутренней жизни Гоголя основное значение имели как раз его идейные искания и построения. Художественное творчество Гоголя, при всей внутренней свободе Гоголя как художника, находилось в несомненной, хотя часто и скрытой зависимости от его идейных построений. Но, при изучении этих идейных исканий Гоголя, особенно важно всячески избегать односторонности, плохой пример чего дают блестящие книги Мережковского о Гоголе («Гоголь и черт» две большие статьи о Гоголе). Нельзя, выхватывая ту или иную сторону в идейной жизни Гоголя, ставить все ударение на ней; надо всегда иметь в виду, что у Гоголя в его художественном творчестве и в его идейной жизни все гораздо сложнее, чем это обычно кажется. Вместе с тем, надо очень считаться с тем, что если Гоголь в ранние годы жадно впитывал в себя идеи и даже образы из современной (русской, а также немецкой) литературы, то он все же очень скоро вышел на путь самостоятельного творчества. Эта независимость Гоголя от среды, от эпохи не исключала, конечно, действия тех духовных установок, которые сложились у него в допетербургский период, но ключ к разным зигзагам в жизни и творчестве Гоголя лежит в том, что рождалось в нем самом из глубины души его. Бесчисленные же монографии о Гоголе, к сожалению, все свое внимание сосредоточивают на изучении возможных внешних воздействий на него, – но это просто locus minoris resistentiae для исследователей. |
| Следует отметить уже сложившуюся традицию (вполне органичную по отношению к Гоголю) истолкования творчества писателя в контексте православного мировоззрения. Здесь помимо упомянутых Зеньковского, Мочульского и других можно назвать современных исследователей: В.А.Котельникова М.М.Дунаева И.А.Есаулова 57] и особенно В.А.Воропаева Именно ему принадлежит гипотеза о том, что композиция «Выбранных мест...» следует структуре Великого поста, а также ряд других ценных замечаний, положенных в основу настоящей работы. Важны для изучения «Выбранных мест...» и работы современного исследователя А.И.Иваницкого, который сопоставляет книгу с «церковно-книжной традицией, на которую подспудно ориентируется Гоголь» 54]. Он продолжает работу В.В.Виноградова, сравнивавшего «Выбранные места...» с «Житием протопопа Аввакума», и приходит к интересным выводам. Отмеченные параллели в творчестве двух авторов показывают, что они черпали из одного источника — Библии. Следует принять во внимание и те годы, когда писал Иваницкий: было гораздо безобидней сопоставление с протопопом Аввакумом, «революционером», чем со Священным Писанием. Особенности восприятия Гоголем текстов Священного Писания, а также присутствие библейских реминисценций в гоголевских произведениях рассматривал известный немецкий славист Р.Д.Кайль в статье «Гоголь в зеркале своих библейских цитат» Исследователь обратил внимание на тот удивительный факт, что, хотя цитаты из Библии встречаются во всех текстах писателя, данная тема остается совершенно не изученной (в этом отношении немецкое гоголеведение порой даже полнее русского). Цитаты 1840-х годов позволяют, по словам Р.Д.Кайля, говорить о самостоятельном изучении и интерпретации Гоголем текстов Ветхого и Нового Заветов. Для адекватного понимания «Выбранных мест...» необходимо рассматривать это произведение в контексте церковно-учительной литературы и прежде всего книг Священного Писания. В настоящей работе сделана попытка раскрыть органическую связь гоголевской книги с церковной словесностью и через это глубже понять основную идею произведения. |
| Мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга — развить тот задаток великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, — но этого мы от него не получили». Константин Мочульский «Лермонтов» Краткая обзорная статья Мочульского о жизни и творчестве Лермонтова в целом. Это глава из книги, представляющей собой нечто вроде учебника по литературе для эмигрантской молодежи. «Лермонтов редко касается религиозных тем и вполне равнодушен к догматическому богословию, а между тем вся лирика его движется подлинным, религиозным вдохновением. Ум его, скептический, охлажденный, сомневающийся, — в разладе с сердцем, всегда горящим тоской по Богу и жаждой искупления темной и грешной земли. Душа его «по природе христианка», в ней живет видение потерянного рая, чувство вины и томление по иному, просветленному миру. Его романтическое мироощущение основано на чувстве грехопадения и стремлении к «небесной отчизне». С. А. Андреевский «М. Ю. Лермонтов» «Лермонтов нигде положительно не высказал (как и следует поэту) во что он верил, но зато во всей своей поэзии оставил глубокий след своей непреодолимой и для него совершенно ясной связи с вечностью. Лермонтов стоит в этом случае совершенно одиноко между всеми. Если Данте, Шиллер и Достоевский были верующими, то их вера, покоящаяся на общеизвестом христианстве, не дает читателю ровно ничего более этой веры. Вера, чем менее она категорична, тем более заразительна. Его пылкая душа была как бы занесена сюда для «печали и слез», всегда здесь «томилась» Звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли. Все этим объясняется. Объясняется почему ему было «и скучно и грустно», почему любовь только раздражала его, ибо «вечно любить невозможно», почему ему было легко лишь тогда, когда он твердил какуюто чудную молитву, когда ему верилось и плакалось; почему морщины на его челе разглаживались лишь в те минуты, когда «в небесах он видел Бога»; почему он благодарил Его за «жар души, растраченный в пустыне», и просил поскорее избавить от благодарности, почему, наконец, в одном из своих последних стихотворений он воскликнул с уверенностью ясновидца: |
| Автор признает, что есть источники и другого рода (обряды, поверия, запреты, легенды, заговоры), но считает обращение к ним делом будущего, задачей второго этапа работы, которая может быть выполнена другим автором или авторами. Ему хорошо известны все предшествующие работы по духовным стихам (А.Н. Веселовского, А.И. Кирпичникова, В.Н. Мочульского, А. В. Маркова , В.П. Адриановой-Перетц и др.), известны проблемы, связанные с книжным происхождением духовного стиха, и тем не менее Г.П. Федотов , по нашему мнению, вполне оправданно, сознательно идет на риск и смотрит на свою книгу как «на первый черновой очерк» (наст. изд., с. 18). «Точному, но неосуществимому индивидуализирующему методу», т.е. рассмотрению каждого духовного стиха в отдельности (подобно анализу стиха об Алексее человеке Божием В.П. Адриановой-Перетц), автор предпочитает «другой, суммарный, научно менее тщательный, но единственно возможный» (наст. изд., с. 18). «Суммарный» подход к материалу духовных стихов оправдан еще и потому, что в этом жанре, как и в церковных канонических и неканонических текстах, особое значение приобретает проблема «своего и чужого». Все, что относится к православному христианству, оказывается в результате тысячелетней практики «своим». По справедливому замечанию автора, «и заимствуя, певец делает свой выбор: беря одно, он опускает другое» (наст. изд., с. 18). Автор с полным правом мог заявить и следующее: «До сих пор никто еще не подходил к изучению русских духовных стихов с интересующей нас точки зрения. Три четверти века исследовательской работы были посвящены почти исключительно выяснению сюжетного материала стихов и их книжных источников. Религиозное содержание их, как, впрочем, и чисто художественный анализ, – остались вне поля зрения русской историко-литературной школы» (наст. изд., с. 16–17). Книга Г.П. Федотова уникальна в нашей филологической и фольклористической научной литературе еще одной чертой. Она написана со строго православно-богословских позиций, с использованием богословской терминологии и с опорой на богословские догматы . |
| С 1921 по 1923 г. Константином Мочульским написано около 20 статей и рецензий, которые так или иначе касались этой темы. Помимо общих наблюдений в данных работах разбросано множество точных, детальных характеристик творчества отдельных поэтов: упомянутых Гумилева и Ахматовой, а также Кузмина, Мандельштама, Георгия Иванова и др. Но есть и второй «сюжет» внутри этого «цикла»: творческая эволюция самого исследователя. Если положить рядом статью «Поэтическое творчество А. Ахматовой» (1921 год) и статью «Поэтика Гумилева» (год 1923–й), — нельзя не заметить разительного отличия. Читая первую — сразу вспоминаешь работы В. Жирмунского и Б. Эйхенбаума (на которые Мочульский и опирался в своем исследовании), читая последнюю, ощущаешь, как изменился стиль. Шаг за шагом, от статьи к статье Мочульский приходит ко все большей сжатости, все чаще прибегает к образам, приближая свою критику к эссеистике: одним–двумя штрихами старается обозначить то, что на языке понятий требовало Долгих разъяснений. Это перевоплощение Мочульского из «аналитика» в «стилиста в какой-то мере объясняет его рецензия 1923 года («Звено», на книгу В. Жирмунского «Валерий Брюсов и наследие Пушкина». Во имя объективности выводов Жирмунский отказывается от вкусовых оценок: он анализирует текст. Но именно этот шаг исследователя неожиданно оборачивается ложными выводами. Жирмунскому (при анализе брюсовского окончания «Египетских ночей» Пушкина) удалось установить различие поэтики классика и поэтики символиста («искусство Брюсова чуждо, даже противоположно классической поэтике Пушкина»). «Но, — замечает Мочульский, — критик не удерживается на этой позиции — его влекут высоты синтеза, просторы схематических обобщений. Прекрасно объяснив нам, кем не являются символисты, он хочет показать нам, кто они такие. У него уже возникла в воображении увлекательная схема двух противоположных школ, эффектное противопоставление двух стилей — классического и романтического». Здесь-то исследователь и терпит фиаско: «Все явления слога, даже самые антихудожественные, возведены в поэтические приемы. Во имя напевности, «музыкальности» (в отношении к Брюсову это — фикция) принесены в жертву все другие качества стиля. Более того, явные безотносительные дефекты изображаются, как достоинства». Вывод Мочульского — четок, как приговор: «Пристрастие к схематическим обобщениям и неопределенность эстетического критерия вредят прекрасной книге В. Жирмунского. У читателя может появиться досадное смешение символизма с романтизмом, а романтизма с антихудожественностью» . (Через год, в 1924–м, совершенно иным путем к аналогичным выводам о методологии русских формалистов придет в первых своих публикациях в том же «Звене» и Николай Бахтин). |
| 104). Из каких источников автор снабдил жену-синагогу книгой в руках – неизвестно. Кроме того, какое сходство можно усмотреть между «старой матроной, задумчивой» и женой «румяной, с черными глазами» и т. п.? Далее – «другая жена», говорит автор, «изображается полной, белолицей, с прекрасными чистыми глазами, с книгой в руках и обувью на ногах» (стр. 104–105); в оригинале же читаем – «дроуга же оуглажена и бло лице имоущи в чистот, очи чт и по лпот зрща». Где же пресловутая книга, которая бы делала ее похожею на изображение церкви в мозаике S. Maria Maggiore? На каком основании автор обул ее? В изложении сна ничего не говорится об обуви, но, очевидно, здесь что-то пропущено, а что именно, видно из толкования, где сказано – « а бла имоущи ноз бос». Как раз, следовательно, наоборот. В обуви является Аминодава, четвертая женщина, «имоущи ноз в сапозхъ». Наконец, автор говорит, что «в Библии же мы находим и дочь Аминодавлю», при чем автор выписывает из Песни Песней гл. 7, ст. 1, где упоминается « дщи Надавл» (стр. 101). Но еще гр. Уваров заметил, что, «во всем ветхом завете не встречается ни одна женщина этого имени» (то есть, Аминодава, см. Арх. Изв. 1896 г., стр. 97). Действительно, и в данном стихе « Надавл» есть имя прилагательное, равносильное родительному падежу от «Надав», то есть, дочь Надава, что в греческом и читается ϑγατερ Ναδβ. Таким образом, на основании сказанного мы можем судить, насколько мнение автора о непосредственной зависимости «сна Иоаса» от художественных произведений оправдывается наличным материалом и насколько научное значение имеют его способы сопоставления. Автор не ограничился этим: для сравнения он приводить из Martigny – Diction, des antciquites Chrétiennes описания изображения двух церквей или одной, но никакого непосредственная отношения к «сну Иоаса» они не имеют. Наконец, автор клевещет на себя: заканчивая свою статью упоминанием об иконе из собрания гр. Уварова (Археол. Изв. и Зам. 1896 г. 4), он говорить: «Отдельные элементы этого художественная изображения указаны нами в древне-христианской и древнерусской живописи» (стр. |
| Хотя Бердяев очень часто высказывается на темы гносеологии, равно как и метафизики, но любопытно то, что темы гносеологии и 720 XX ВЕК метафизики имеют для него всегда вторичное производное значение. По существу, Бердяев более всего моралист-романтик – для него важнее всего «выразить» себя, «проявить себя», отделить себя от других, и оттого Бердяев всегда «бунтует» против «обыденщины» («всю мою жизнь я был бунтарем», – признается К этому присоединяется страстность и патетичность в выражении переживаний, и эта власть «страстей» (сам Бердяев пишет в своей «Автобиографии», что его жизнь была «полна мешает духовной трезвости. В пылу идейной борьбы Бердяев следует преимущественно за своими чувствами – и оттого он неисправимый даже тогда, когда принципиально (как во втором периоде творчества) он стоит за позиции реализма и духовной трезвости. Гносеология и метафизика очень гибки у него – они послушно следуют за его чувствами, а в чувствах своих он прежде всего и больше всего моралист. Обратимся к изучению взглядов Бердяева. См. об этом обстоятельную книгу К.В, Мочульского о Блоке, где прекрасно вскрыта духовная двусмысленность основных настроений не только символизма, но, в сущности, и всего русского неоромантизма. Ярче всего это выступает в довольно ранней статье Бердяева, посвященной именно Мережковскому («О новом религиозном сознании». Сборник «Sub specie aeternitatis». Петербург. 1907, стр. 338—374), также в сборнике «Духовный кризис интеллигенции», passim. Бердяев. Sub specie aeternitatis, стр. 360. Ibid., стр. 363. Ibid., стр. 365. Еще не существует хотя бы беглого, но свободного от фантастики очерка истории различных оккультных течений, которые замутняли и религиозные и идейные искания в русской интеллигенции. Не один Андрей Белый пострадал от своих увлечений антропософией. Из сочинений Мережковского, оставляя в стороне его чисто литературные произведения и его многочисленные произведения по истории религии, как «Рождение богов», «Атлантида и Европа» и др. его исторические монографии – мы должны отметить: 1) «Вечные спутники», Петербург, 1899. 2) «Толстой и Достоевский», т. I и И. Петербург. 3) «Грядущий Хам», Петербург, 1906. 4) «Не мир, но меч». Петербург, 1908. |
| 38 «Заполнить пробел, который существует еще как в России, так и на Западе, послужить примером для Запада и доказать ему (что еще не было сделано), что истинная наука не существует без веры и что истинная вера не может существовать без науки» (пер. с фр. С.А.Мндоянца). 51 Маркионизм – учение Маркиона, одного из великих гностиков, который ок. 144 г. создал в Риме особую общину. Маркион противопоставлял Новый Завет Ветхому, создал дуалистическую систему, в которой Христос являлся скорее Духом, чем реальным человеком. До IV в. маркионизм считался одной из наиболее опасных для Церкви ересей. – Прим. ред. 53 Макс Шелер ошибочно противополагает христианство и гуманизм (гуманитаризм), который связывает с ressentiment [злопамятством, злобой – фр.], см. его «L " homme du ressentiment». 57 См. интересную книгу иезуита Hanz von Balmhazar «Presence et pensee. Essai sur la philosophic religieuse de Gregoire de Nysse». 58 Пажитнов К. А. Развитие социалистических идей в России; Сакулин П. Русская литература и социализм. 60 См. необыкновенно интересную книгу «Любовь у людей 60-х годов», где собраны письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги. 72 См.: Harnack A. Marcion: Das Evangelium vom Fremden Gott. Гарнак утверждает, что у русских есть склонность к маркионизму. 73 См. мою книгу «Миросозерцание Достоевского», в основу которой положено истолкование «Легенды о Великом Инквизиторе». 74 См. недавно вышедшее самое обстоятельное изложение философии Баадера: Suisim E. Franz von Baader et le romantisme mystique: En 2 v. 77 См.: Mohler J.A. Die Einheit in der Kirche; Wermeil E. J.A-Mohler et l " ecole catholique de Tubingen. Вермейль считает Мёлера родоначальником модернизма. 78 Параклетизм (от греч. parakletes – дух истины и утешитель) – вера в продолжающееся раскрытие богооткровенной истины через действие Святого Духа, – Прим. ред. 79 Натуральная теология – концепции, в которые религия и религиозное чувство рассматриваются как проявление природныхсвойств человека. – Прим. ред. 80 Для характеристики личности Вл. Соловьева особенно интересна книга К. Мочульского «Владимир Соловьев». Для изложения и критики философии Вл. Соловьева наибольший интерес представляет кн. Е. Трубецкого «Миросозерцание Вл. Соловьева». В 2 т. |
|
|
