| В 1770 г. в петербургском журнале «Парнасский Щепетильник» из «путешествий монаха Антиохийского» было напечатано «Описание города Селуня, с именами Архипелажских островов». Князь Г. А. Потемкин дал поручение В. Г. Рубану, сопоставить и свести воедино несколько списков книги Григоровича, исправить и издать ее. В 1778 г. в Санкт-Петербурге, впервые было опубликовано сочинение русского паломника, в лист, под названием: «Пешеходца Василия Григоровича-Барского Плаки Албова, уроженца Киевского, монаха Антиохийского, путешествие к Святым местам в Европе, Азии и Африке находящимся, предпринятое в 1723, и оконченное в 1747 году, им самим писанное». Первый издатель В. Г. Рубан дополнил авторский текст предисловием, а в некоторых местах известиями из иностранных путешественников и ссылками на многие российские книги; сравнением иностранных мер, весов и монет с русскими; а в конце книги переводом грамот, данных Григоровичу в разных местах, алфавитным указателем имен и географических названий. Но издатель исключил из подлинника некоторые фрагменты повествования, тождественные по содержанию с другими российскими церковными и гражданскими книгами. Не были опубликованы и рисунки автора, они были лишь указаны в приложении к запискам под заглавием: «Показания чертежей или рисунков, находящихся в списке Путешествия по Святым местам, монаха Василия Григоровича, сообщенном из Полтавы от отца архимандрита Феоктиста Мочульского». Перепечатана была книга не раз, в двух частях, в четверть листа: в 1785, 1788, 1793, 1800 и 1819 гг. Эти издания со временем стали библиографической редкостью (в наше время по тексту первого издания 1778 г. в труде «Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Литературные источники XVIII века (1726–1762)»./М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 475–620/опубликована часть книги В. Григоровича, посвященная путешествию по Европе в 1723–1725 гг., с реально-историческим комментарием) В 1885 г. под редакцией Николая Барсукова «по подлинной ру кописи» в издании «Православного палестинского общества» вышли в печати «Странствования Василья Григоровича-Барского по Святым местам Востока с 1723 по 1747 г.» (Часть 1). |
| В 1816 год началось строительство большого Знаменского собора, которое продолжалось 10 лет. Новый собор закладывался как памятник победы в Отечественной войне 1812 года. По решению архиепископа Курского и Белгородского Феоктиста (Мочульского) руководство строительством возлагалось на архимандрита Курской Коренной пустыни Палладия (Белевцева), в прошлом артиллерийского офицера, выходца из курских дворян; а также на губернского архитектора П. К. Шмита. По указу императора Николая I от 28 сентября (10 октября) 1832 года резиденция Курского архиепископа, располагавшаяся в Белгороде с 1667 года, была перенесена в 1833 году в Курский Знаменский монастырь, а сам монастырь превращён в трёхклассный архиерейский дом. Покои, канцелярия и секретарь архиепископа разместились в каменном двухэтажном корпусе, построенном около Знаменского собора примерно в одно время с ним. В 1854 году Знаменскому монастырю было возвращено звание монастыря первого класса. При епископе Сергии (впоследствии митрополите Московском) в 1875 году на пожертвования горожан на престольном месте обветшавшего древнего городского Воскресенского собора построен Воскресенский храм, освящённый в 1876 году. После Октябрьской революции [ править править код ] 25 августа 1919 года между Курским городским Советом рабочих и красноармейских депутатов и группой граждан города Курска был заключён договор, по которому прихожанам в бессрочное и бесплатное пользование передавалось три храма на территории Знаменского монастыря: Знаменский собор, храм Воскресения Христова и примыкающая к дому архиерея Крестовая Трёхсвятительская церковь. Вместе с церквями прихожанам были переданы иконостасы, богослужебные книги, хоругви, паникадила, кресты, иконы, облачения священников и другие богослужебные предметы. После оставления Курска частями Добровольческой армии и восстановления в городе Советской власти часть строений Знаменского монастыря была занята бойцами 119-го батальона внутренней охраны республики. Монашествующим был ограничен доступ во многие помещения. В 1921 году была разграблена Воскресенская церковь, а в 1923 году закрыта. |
| Экономические примечания на 352 дачи Путивльского уезда//ЦГАДА, ф. 1355, оп. 1, д. 633, л. Збоб. Камеральное экономическое примечание к Генеральному плану Курского наместничества Путивльского уезда//ЦГАДА, ф. 1355, оп. 1, д. 634, л. 295–297. ИЕРОМОНАХ ПАНТЕЛЕЙМОН, НАСТОЯТЕЛЬ (1777) В 1777 г. после перемещения иеромонаха Софрония в Софрониевскую пустынь несколько месяцев должность настоятеля Глинской пустыни исполнял иеромонах Пантелеймон, других сведений о нем не сохранилось. Литература Историческое описание Глинской ... пустыни ... Ч. 1. С. 12. Глинская Рождество-Богородицкая общежительная пустынь (Курской губернии Путивльского уезда). М., 1891. С. 87. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российской церкви Сост. П.М. Строев. СПб., 1877. С. 649. ИЕРОМОНАХ АРСЕНИЙ, НАСТОЯТЕЛЬ (1779) Иеромонах Арсений, строитель Мценского Петропавловского монастыря, был определен настоятелем Глинской пустыни в 1777 г. Он управлял обителью из Мценского монастыря до 1779 г., когда должность настоятеля Глинской пустыни вновь занял о. Софроний (Хижняков). Литература Глинская Рождество-Богородицкая общежительная пустынь (Курской губернии Путивльского уезда). М., 1891. С. 87–88. ИЕРОМОНАХ ВЕНИАМИН, НАСТОЯТЕЛЬ (1786–1789) Иеромонах Вениамин – эконом архиерейского дома епископа Севского и Брянского Феоктиста (Мочульского), был определен настоятелем Глинской пустыни 4 сентября 1786 г. Во время его настоятельства в Глинскую пустынь поступил известный впоследствии святостью жизни отец Феодот (в миру Феодосий Левченко). Отец Феод от говорил, что в то время в Глинской пустыни жили старцы, проводившие жизнь в духовных подвигах и несомненно благоугодившие Богу 55 . В 40-х годах XIX века были обретены мощи некоторых из них (двух схимников и послушника). Строитель Вениамин управлял обителью не более трех лет. Литература Историческое описание Глинской ... пустыни... Ч. 1. С. 12. Глинская Рождество-Богородицкая общежительная пустынь (Курской губернии Путивльского уезда). М., 1891. С. 88. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российской церкви Сост. П.М. Строев. СПб., 1877. С. 649–650. |
| В книге о Вл. Соловьеве, как и в предыдущей работе, Мочульский основывает ход рассуждений на идее христианского синтетизма — взаимопроникновении событий жизни, общей логики судьбы и сочинений этого во многом загадочного человека. Соловьев, по мнению Мочульского, был плохо понят современниками, что относилось и к невостребованное его интуиции (учение о Богочеловечестве, экуменизм, особая социальная миссия церкви), и к его противоречиво–переливчатому образу философа, поэта, публициста, путешественника, мистификатора, наконец, человека глубоко в своем чувствовании мира эротического. Мочульский попытался свести все соловьевские лики воедино, не без основания предположив — в чем его находка, — что оправдание жизнетворчества Соловьева даже в самых отвлеченных проявлениях имело реальный — биографический характер. Сравнительная простота этого подхода не всегда была по достоинству оценена. В. В. Зеньковский , в частности, настаивал, что в центре соловьевского творчества не переживание Софии, а «сам замысел философского синтеза, который был намечен еще славянофилами». А. Ф. Лосев (в чем-то повторив принцип композиционного расположения материала у Мочульского) скупо называет своего предшественника «биографом». Между тем Мочульский, видя в Соловьеве провозвестника «теургической» философии русского символизма, распространил на его биографию не что иное, как главный символистский миф о всепроникающем, в том числе жизненном, смысле творчества. Именно личность Соловьева, по логике Мочульского, стала катализатором — сгустила самые разнородные и спорящие между собой идеологемы XIX в. (своеобразная всеядность Соловьева впечатляет!) до многозначного символа о религиозном назначении культуры. Попытавшись в своей эстетической рефлексии примирить веру и культуру, Соловьев неосознанно подверг символизации и христианство, что, по некоторой иронии, сделал и нелюбимый им Ф. Ницше, шедший к выполнению сходной задачи от противного, намеренно богоборчески. Преследование «чистой красоты» (у Ницше праоснова жизни наречена мужским именем Диониса) неизбежно сделало Соловьева экстатиком и поклонником «переходов» — ироником, живущим трагедией встреч и расставаний, чередующихся мистических радостей и страхов. Весь в ожиданиях, он стал как бы иереем без церкви и был на поверку скорее теоретиком церковности, нежели церковным человеком. Отсюда, в изображении Мочульского, и его отношение к себе как духовному «империалисту» (не признававшему разделения церквей), и попытка фактического перехода в римско–католическое исповедание. |
| Метод исследований г. Мочульского достаточно известен. Разбор академиком Веселовским его исследования «Следы народной библии в славяно-русской письменности» (Журнал Министерства Народного Просвещения 1894 г. февраль) и отчет о диспуте в Харьковском университете (Записки Харьковского университета 1894 г. кн. I), рецензия Никольского (Странник, 1894 г. май – июнь), а также моя рецензия (Этнографическое Обозрение 1894 г.) – указали те недостатки, которые мешают работам Мочульского иметь научное значение. Эти недостатки, к сожалению, мы видим и здесь. Автор извлекает рассматриваемый памятник из рукописи XIII века Императорской Публичной Библиотеки Q-n. 1–18 и предпосылает историко-литературное введение. Первое требовани1е, которое мы должны предъявлять исследователю каждого памятника славяно-русской литературы, состоять в разъяснении вопроса – есть ли данный памятник переводный или оригинальный. Сумма переводов свидетельствует, конечно, о степени влияния одной литературы на другую, а оригинальность памятника вносит лишнее указание на известную долю самостоятельности славянской или русской литературы. Но мы напрасно стали бы искать в статье г. Мочульского хотя бы слабой попытки осветить этот вопрос. «Сон царя Иоаса» состоит из двух частей – из самого сна и его толкования. Автор, по-видимому, признает его составившимся из двух частей, явившихся в различное время и в различных местах. Первая часть, по-видимому, переведена, по мнению автора, с греческого оригинала, а вторая – часть самостоятельная, ибо автор заканчивает свое исследование такими словами: «Что касается толкования сна царя Иоаса, то автор в данном случае находился в более выгодном положении, потому что как общую манеру толкования, так и в частности значение отдельных библейских символов, он мог заимствовать из того же самого сборника, так называемого «Каафа», во главе которого поставил рассмотренную нами статью». А так как наш сборник, во главе которого стоит «Сон Иоаса», есть сборник компилятивный русский, то отсюда и следует, что толкования составлены уже на славянской, а может быть, и на русской почве. Доказательств по обыкновению не приведено. Но с таким же точно нравом мы можем считать и толкования переведенными с греческого оригинала вместе с самим «сном». Памятник принадлежит к разряду толковых притчей, составление которых относится, несомненно, к византийской литературе. Правда, мы не можем отрицать, что в более раннюю эпоху существовал «Сон царя Иоаса» без толкований, в виде особого апокрифа, и лишь впоследствии подвергся толкованию подобно притчам евангельским, но проследить это постепенное нарастание пока у нас нет данных. Во всяком случае, говорить о заимствовании толкований из Каафа или вообще из славянских сборников толкований нужно было бы с большой осторожностью. |
| «Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего. Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих» (Псалтирь 118:18-19) Блок. Белый. Брюсов. Русские поэтессы Сборник поздних работ Мочульского о поэтах: его «поэтическая трилогия» о вождях русского символизма: «Александр Блок», «Александр Белый» и «Валерий Брюсов». Также в этот сборник мы поместили очерк «Русские поэтессы» (Цветаева, Ахматова, Гиппиус, Шагинян, Одоевцева). Как и в других своих книгах Мочульский здесь работает на стыке биографического и литературоведческого жанров с широкой задачей осознания своих «героев» как духовных событий в их связи с христианством. В. М. Толмачев писал о поэтической трилогии Мочульского: «После смерти Мочульского остались рукописи трех книг (что свидетельствовало о том, что даже в самые горькие для себя годы он не переставая работал), по сути новой трилогии, которая возвращала читателей, по мере того как они выходили в свет, к временам его юности: «Александр Блок» (кончена 7 августа 1945–го, опубликована в 1948–м), «Андрей Белый» (1955), «Валерий Брюсов» (1962). Поэтическое своеобразие трех законодателей поэтической моды начала века определяется в них мистическим содержанием русского символизма, которое писатель связывает не столько с собственно православной традицией, сколько с «платоновским, или гностическим» элементом в христианстве, сводящим вместе древнегреческих философов и Веданту, итальянских книжников Возрождения и иенцев 1787—1801 гг.» " АЛЕКСАНДР БЛОК " ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО (1880–1900) По отцу Блок — немецкого происхождения. Его прапрадед, мекленбургский выходец Иоганн фон Блок, переселился в Россию в 1755 году и состоял лейб-медиком при императрице Елисавете Петровне. Дед, камер-юнкер и предводитель дворянства, был женат на дочери псковского губернатора Черкасова; последние два года жизни он провел в психиатрической больнице. Душевную неуравновешенность унаследовал от него сын— профессор и внук — поэт. Отец Блока, Александр Львович, блестяще окончил юридический факультет Петербургского университета, был любимым учеником профессора А. |
| Весомость работы о Достоевском не помешает обратить внимание на ее уязвимые места. Фрагментами «романы–трагедии» прочитаны слишком по–соловьевски, что сказалось на недостаточном рассмотрении на первый взгляд совершенно неизбежного — в контексте интересующих Мочульского материй — вопроса о религиозной жизни Достоевского (всесторонне рассмотренного во вдохновенной книге Н. Лосского «Достоевский и его христианское мировоззрение», опубликованной на русском языке в 1953 г.). Вместе с тем работы Мочульского демонстрируют, в каком направлении развивалась в межвоенные годы русская религиозно–философская мысль. В триптихе о великих идеалистах XIX века он находит такой взгляд на литературный материал, который бы позволил оценить религиозность применительно к художественному мастерству. Мочульский вполне взвешенно показывает, что творческое мировидение Достоевского, монологическое в духовном плане, может быть диалогическим в рамках воплощения каждого конкретного замысла. То же самое относится к его персонажам, обладающим в «эмпирическом» и «метафизическом» измерении разными лицами. Эта двойная перспектива и предполагаемая ею на композиционном уровне трагедия незнания связаны не столько с авторским началом (эстетическим гарантом самой возможности многоголосья), сколько с «единым языком» духовного содержания, перед реально–стью которого и Достоевский, и его персонажи находятся в примерно равном отношении «далеких и близких». За ним стоит дар свободы, даруемой во Христе. Отречение от него в изображении Мочульского приводит в романах Достоевского к «рабству» свободы, к слепой и катастрофической зависимости от рока. Иными словами, Достоевский, по Мочульскому, не создатель своего рода деистского романного мультиверсума вдохнувший в него дух жизни, а затем устранившийся и позволяющий развиваться по «собственной» логике, но современник обостренно чувствовавшегося им духовного кризиса русского общества. Пережив его как личную трагедию, Достоевский, разумеется, осознавал, что искусство не спасает и само нуждается в спасении. И потому едва ли был заинтересован в возможности возведения из ничего «вавилонской башни» Книги (персонажи — «строители» которой обречены не понимать друг друга в своем непослушании Творца), чей образ столь влек к себе сторонников рационалистически просмотренного романтизма. |
| THE LIFE OF THE ARCHPRIEST AWAKUM BY HIMSELF. АЛЕКСАНДР ГИНГЕР. Преданность. Вторая книга стихов. ИМАЖИНИСТЫ 1925. Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман, Вадим Шершеневич. НАТАЛИЯ КИСТЯКОВСКАЯ. Астрея. Стихи. АЛЕКСЕЙ МАСАИНОВ. Отходящие корабли. Поэзы. АВДОТЬЯ ПАНАЕВА (В. Я. ГОЛОВАЧЕВА). Воспоминания 1824–1870. РАИСА БЛОХ. Мой город. ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ. Уляляевщина. Эпопея. 4. ПРИЛОЖЕНИЯ ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ М. О. ГЕРШЕНЗОН ТЕАТРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ В РОССИИ ДИСПУТ О ЛИТЕРАТУРЕ И ТЕАТРЕ ТЕАТРАЛЬНАЯ ПРОВИНЦИЯ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАРОДИИ Кризис воображения Статьи. Эссе. Портреты Творчество Константина Мочульского О том, что Константин Васильевич Мочульский — не только автор известнейших монографий о Гоголе, Вл. Соловьеве, Достоевском, Блоке, но и замечательный литературный критик, — говорили многие его современники. Его статьи, эссе, рецензии, распыленные по газетам и журналам, могли бы составить том, который занял бы достойное место рядом с его монографиями, а некоторые статьи (о Некрасове, Чехове, Гумилеве, Ахматовой, Бунине и многих, многих других) могли бы стать источником постоянного цитирования. Мочульский не просто «раскрывал нутро» писателя, но делал это с редким художественным мастерством. Он появился на свет в Одессе, 28 января 1892 года (по ст. ст.), в семье профессора Василия Николаевича Мочульского, автора трудов по древнерусской литературе. От отца, вероятно, Константин Мочульский унаследовал склонность к академическим занятиям, и, окончив в 1910–м курс Второй Одесской гимназии, поступил на филологический факультет Петербургского университета. Вместе с тем в нем жили также иные устремления, о которых точно сказал хорошо знавший его Михаил Кантор: «Он был старшим сыном в семье. Мать его, Анна Константиновна, урожденная Попович, была греческого происхождения. Вероятно, это обстоятельство давало Мочульскому повод подчеркивать, что он — человек средиземноморской цивилизации. Говорилось это полушутя, но несомненно, что такое утверждение соответствовало некоторому внутреннему ощущению; было в нем тяготение к ясности, к равновесию, к аполлиническому восприятию мира… что эта теНдеНцИЯ была не единственной в духовном складе Мочульского, что, параллельно с нею, в нем заложено оыло и другое начало, начало мистически–религиозного отношения к миру, __ в этом сомневаться не приходится. Крайняя печатлительность, очень рано в нем сказавшаяся, не могла ставить его равнодушным к религии…» . |
| «Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего. Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих» (Псалтирь 118:18-19) Аннотация Для тех русских, которые покинули Россию после революции 1917 года, таким ключом, бережно хранимым, стала русская литература. Любовь к литературе оставленной родины была для них защитой и сохранением своего национального характера. Быть русским в эмигрантской среде означало почитать и знать литературу и культуру своей родной земли. Книга К. В. Мочульского «Великие русские писатели XIX века» проникнута этой национальной чертой. Точнее даже, она придумана и написана, По признанию самих издателей, с целью воспитать русскую молодежь, рожденную в эмиграции, на которой лежала миссия — сохранить память о великой русской культуре, чтобы она была причастна к ней.[…] Книга К. В. Мочульского «Великие русские писатели XIX века» (Париж, 1939) занимает особое место в его наследии. Как и все [предшествующие ей] работы, она демонстрирует огромную эрудицию автора, тонкость и глубину его наблюдений. Но именно в ней наиболее полно выразился духовный мир автора, раскрылось его нарастающее влечение к проблемам христианского религиозного мировоззрения. […] В книге «Великие русские писатели XIX века» оно становится основой подхода. Мочульский рассматривает произведения пяти авторов (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский и Толстой) в связи со своими христианскими воззрениями. Не скрывая тенденциозности исследования, он ясно заявляет свои намерения в предисловии: «Русская литература идет по следам Христа». Таким образом, он открыто объявляет читателю цель своего исследования — поиск христианской религиозности у авторов, к которым он обратился.[…] Книга К. Мочульского может вызвать разные мнения, многое в ней далеко не бесспорно. Но при–щий ее автору строй мыслей, проницательность, оригинальность оценок побуждают читателей, где бы они ни находились, любить русскую литературу, изучать и хранить ее в своей памяти как часть великого национального наследия, как «золотой ключ» от родного дома. Луиджи Магаротто, профессор Венецианского университета Читаемость: Язык: Объём текста: Все материалы, размещенные в электронной библиотеке, являются интеллектуальной собственностью. Любое использование информации должно осуществляться в соответствии с российским законодательством и международными договорами РФ. Информация размещена для использования только в личных культурно-просветительских целях. Копирование и иное распространение информации в коммерческих и некоммерческих целях допускается только с согласия автора или правообладателя |
| Хотя со временем Мочульский как критик все больше предпочитал возможности литературного портрета, у него с не меньшим успехом получались статьи общекультурного содержания. В них он разделяет точку зрения о глубинном кризисе европейских ценностей, которую каждый по–своему отстаивали П. Муратов («Искусство и народ», 1924), В. Ходасевич («Кризис поэзии», 1934), В. Вейдле («Умирание искусства», 1937). С конца 1920–х гг. у многих писателей эмиграции усиливается интерес к литературной биографии (В. Ходасевич, Б. Зайцев, И. Бунин). В связи с этим заслуживают внимания рассуждения Мочульского о следствиях постромантического перемещения и смешения жанров. Наблюдая в творческом мышлении современных писателей кризисное, на его взгляд, отделение воображения от памяти и преобладание воли к творчеству (вера в бытие творимого, по Мочульскому, — основа основ романтического триумфа автора «Человеческой комедии») над ее конечной художественной реализацией, он склонен усматривать в новейших элементах биографизма и автобиографизма залог обновления словесности. «Моруа, — пишет Мочульский, — мастерски подменяет жизнь — искусством. И именно поэтому его биографии поражают своим правдоподобием» ‘. Биографическое измерение прозы двадцатых годов, подмеченное Мочульским, касалось не только специфического литературного жанра, но, на что показывало творчество Пруста, и важнейшей категории «антиромантическо–романтической» эстетики, которая актуализировала принцип, открытый в 1910–е гг. как на Западе, так и в России: «Чем конкретнее, тем символичнее». Еще с 1922 г. Мочульский стал преподавателем Парижского университета, поскольку при Сорбонне на трех факультетах открылись русские отделения, к сотрудничеству с которыми были привлечены более сорока ученых эмиграции. Помимо Мочульского на историко–филологическом факультете читали лекции А. В. Карташев (история русской церкви), М. Л. Гофман (пушкинист), Г. Л. Лозинский (брат М. Лозинского и знаток средневековой французской словесности), А. Я. Левинсон (русская литература). В 1924—1925 гг. Мочульский, менявший год от года тему занятий, провел, в частности, семинар «Пушкин и его плеяда». Результатом преподавания в Сорбонне и русских средних школах в Париже явилась выпущенная по–французски в соавторстве с Гофманом и Лозинским «История русской литературы» (1934). Тем, кто знал тогда Мочульского, он казался скорее кабинетным ученым, а не литератором. Характерна ремарка поэта Ю. Терапиано о гостях открывшегося в 1927 г. под эгидой 3. Гиппиус и Д. Мережковского салона «Зеленая лампа»: «Философы — Н. Бердяев, Л. Шестов, К. Мочульский и Г. Федотов — были частыми посетителями «Зеленой лампы» и участниками прений» ‘. И все же наблюдение Терапиано верно лишь отчасти. |
|
|
