| 92//93 нается новый этап истории. Он неизбежен как реакция на предыдущий. Нужно признать его неизбежность, но не склоняться перед ним. Дух возрастает от сопротивления, и те, кот теперь будут вести борьбу, впоследствии заменят новый этап другим, духовно более высоким. Суббота, 2 марта Открытое письмо в «Пос Нов » против «пасквиля» (так сказано) В. Ильина.] Подписи: Бунакова , Шестова, Вышеславцева, Курдюмова , Е. Извольской, Мочульского, Федотова . Разговор по этому поводу с Ни. Ни: «Мне ужасно все это надоело. Хочется уйти от всего подальше, в свой мир. Я так нервно-чувствителен в последнее время, как никогда. Читаю какую-нибудь книгу и мучусь... Особенно мучит меня теперь вопрос о марксизме и коммунизме. Ведь вся моя молодость связана с этими вопросами, и я не могу отмахнуться от них, отойти в сторону. Да и многое другое терзает меня... Такая впечатлительность невыносима. Сейчас заглянул в глупейшую, подхалимскую книжку Деборина (совет писатель, философ) и весь издерган». Бедный [мой] Ни! Какой дорогой ценой искупаешь ты свое призвание! Кстати, по поводу призвания. Ни как-то сказал мне: «Настоящее призвание тогда, когда человек не может не выполнять его, если б даже хотел. И я очень чувствую свое призвание... Когда я пишу, у меня такое чувство, что мной овладевает сила, которой я не могу сопротивляться»... Ни у Кейзерлинга. Дал ему свой портрет, т. к. К давно у него просил. Он очень расположен к Ни. Воскресенье, 3 марта Утром я у обедни в St.-Germain... К 5 ч. у нас: Ф. И. Либ, Левин и немец-теолог Luthi . Разговор на немецком языке о нац -соц , Гитлере и современном положении Европы. Грустное впечатление произвел на нас Luthi... Видимо, он очень страдает от одиночества и хочет общения, но как-то не умеет создать его... Он так трогательно говорил об этом. И мы с сестрой после его ухода решили позвать его и поговорить с ним. Но, к сожалению, он скоро уезжает на родину. Оставил Нисвою рукопись — книгу на просмотр и отзыв... Видимо, 93//94 очень любит русских и ждет для себя чего-то от общения с ними. Русские души влекут его своей душевностью, простотой, искренностью. С французами не сходится: «У них все " à distance» " — говорит он. |
| 16/29-IX-1942 Дорогие... ...Духовное же моё гурманство опять составил твой последний этюд, который я перечитал с большим признанием и даже волнением.... Ты выразил и моё собственное чувство, говоря, что Достоевский является скорее поводом для размышлений о ому (и оми-) усианстве , его собственная духовная зрелость не соответствует его гениальности... ...Несмелова я читал с почтением и назиданием, но интимно не был с ним связан. Светлая жертва клерикального рабства, он должен был молчать о самом для себя дорогом и существенном, об апокатастазисе, он был последователем св. Григория Нисского , то самое, до чего я «своим умом» дошёл и теперь распространилось в Невесте Агнца без всяких scrupules. «Ходит птичка весело»... Достоевского я всё-таки здорово забыл, а перечитывать некогда и, правду сказать, не нашёл бы вдохновения, – читать так сплошь, как надо, чтобы быть au courant. Интересно тебе будет прочитать том К. В. Мочульского, но он задерживается печатанием. Трогаюсь ночными думами нежной души Валиной. Она (душа) ведёт с миром свой собственный разговор, а он с нею. А я умею только страдать, если не о всех и за вся, конечно, то о многих и многом. Слава Богу!... Радуюсь и любуюсь на твой, Лёва, подъем творческих сил, в такой мере я его в тебе ещё не наблюдал. Бог в помощь. 23 октября Л. А. Зандер начал книгу об о. Сергии «Бог и мир». 22-IX/5-X-1942 Дорогая Валя, сегодня получил твоё письмо... ...Прежде всего, о житии преп. Серафима, которое я читал дважды с большим вниманием и умилением, так что и ночью и днём этим чтением в известном смысле бредил, таково было впечатление. Чувствуется, что ты вжилась в этот образ, а также и как поработала. Это относится к тому, как это сделано и что показано. Так можно и должно писать подобные вещи. Замечания же мои ad hoc, как я уже говорил Лёве, от традиции: вне житийного обрамления выходит несколько фольклорно, ...но это, повторяю, не упраздняет литературные и духовные достоинства твоей вещи. И кроме того, это необходимый опыт на очень трудном и важном пути,... |
| Эсхатологическая направленность русского сознания, отмеченная многими русскими философами и ими развиваемая (В. Соловьев, Н. Федоров, Н. Бердяев), в народной культуре реализовалась в большом количестве стихов о Страшном суде и о посмертных муках грешной души. X. Ковальска отмечает в духовных стихах о Страшном суде два слоя: один восходит к великопостным песнопениям, другой - к апокалиптической литературе . Тон этих стихов, по мнению Г. Федотова, «неизбывно мрачен», ибо «зло торжествует в мире и шансы на спасение в вечности ничтожны» . На пессимистический тон духовных стихов о Страшном суде обратил в свое время внимание и Ф.И. Буслаев . Народную интерпретацию Христа как немилостивого грозного Судии Г. Федотов связывает с влиянием иосифлянства. Однако хронология духовных стихов до сих пор не очень ясна и такое объяснение не совсем убедительно (хотя оно и было высоко оценено в рецензии К. Мочульского). Возникает вопрос: так ли беспросветны стихи о Страшном суде и так ли беспощадно грозен в них Христос? Обратим внимание на определение, которое в духовных стихах получает слово «свет» в значении ‘вселенная " . Он «вольный» (ср. с «белым светом» фольклора): Жили да были на вольном свету Жили два брата, два Лазаря... Как на вольном свету душа царствовала Душа царствовала, душа праздновала. На вольном свету человеку дана свобода выбора между добром и злом. Праведники и страстотерпцы, младенчики безгрешные будут радоваться на небесах. Но и раскаявшиеся грешники, очистившие себя милостыней, постом и молитвой, труднички, живущие в «прекрасной мати пустыне», просто убогие, безвинно страдающие, также могут рассчитывать на пребывание в «пресветлом раю». «Души грешные, беззаконные» будут подвергнуты вечным мучениям. Однако при жизни у них была возможность спастись: «непростимых» грехов не так уж много. «Только в аде нет спасения», на вольном же свету почти все можно исправить. Описание адских мук, так детально представленных в стихах не только под влиянием церковного слова, но и церковной иконографии, было обращено к живым - с дидактической целью, - и уже поэтому в стихах не может быть безнадежной мрачности. Она есть в стихах о конце света, но их, но сравнению со стихами о Страшном суде, гораздо меньше, и часто описания одного и другого соединяются в одном тексте. Правда, записи последних лет показывают, что картина конца света делается все более и более впечатляющей, и вытесняет картину Страшного суда, оставляя для него только упоминание. Такие стихи распространены и в России, и на Украине, и в Белоруссии, среди православных и «древлеправославных», т.е. старообрядцев. Если посмертных мук можно избегнуть, ведя праведную жизнь, то конца света избежать нельзя: живущие тогда будут свидетелями и жертвами этого «злого» времени: |
| Прежде философ надеялся придти к Царству на земле через соединение Церквей и теократию «естественно- историческим» путём, теперь он утвердил то же через апокалиптические потрясения и опять-таки через церковное механическое объединение. В этом проявила себя неискоренённая двойственность Соловьёва как мыслителя и религиозного утописта. Стоит задуматься над выводом Мочульского: «В облике Соловьёва есть тёмная глубина: всё в нём двоится, и яркий свет отбрасывает мрачные тени. Он унёс с собой тайну, о которой смутно догадывались лишь немногие, самые проницательные его друзья» . Розанов назвал Соловьёва странным, многоодарённым, но и страшным человеком. Вероятно, Василий Васильевич, как это часто с ним случалось, слишком резок в таком суждении... Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866—1941), поэт, прозаик, литературовед, критик, социальный мыслитель, не чуждый отчасти богословию, а прежде всего: философствующий публицист— обозначил в творчестве начала и, быть может, концы развития многих эстетических, социальных, религиозных идей своего времени, бытовавших и бытующих в культурном пространстве XX столетия. Мережковского можно определить как идеолога «серебряного века» с большим основанием, нежели кого-либо иного. И он есть своего рода посредник между гораздо ранее обозначившимися стремлениями в отечественной культуре и многими позднейшими блужданиями разного рода художников и мыслителей в сферах как отвлечённого, так и практического миропостижения. По отношению к прошлому он часто эпигон, по отношению к последующему— соблазнитель. У него встречаются поразительно тонкие догадки, даже прозрения, но по самому свойству своего миропонимания Мережковский— еретик, навязывающий собственные заимствованные в прошлом заблуждения настоящему и будущему. Исходным побуждением для размышлений Мережковского об искусстве, о современной ему культуре вообще, стали: сознавание растерянности человеческого разума перед непостижимостью некоторой тайны бытия и жажда полного познания, стремления отыскать способы такого познания. |
| «Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего. Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих» (Псалтирь 118:18-19) Мёртвые души. Том 2 Второй, неоконченный, том «Мёртвых душ». История его написания (ненаписания), как всем известно, относится к одним из самых трагических страниц истории русской литературы. В нём Гоголь попытался показать покаяние и преображение грешника. Обычно, второй том «Мертвых душ» считается неудачей Гоголя (пусть «блестящей»). Для полноты картины приведем длинную цитату из книги Мочульского «Духовный путь Гоголя», где Мочульский выражает противоположную точку зрения: «Все это построение из области чистой фантазии [общепринятая теория о том, что Гоголь — «моралист» убил в себе Гоголя — «художника» и влиянии некоей психической болезни на позднее творчество Гоголя]. Попытаемся вернуться к действительности. 1) Если бы Гоголь переживал этот конфликт, он не мог бы не отразиться на его обширной переписке последних годов. Между тем в ней мы не встречаем ни намека на что-либо подобное. Гоголь постоянно жалуется на медленность и вялость работы, на отсутствие вдохновения и «неписательское» настроение, но никогда не говорит, что он не удовлетворен своим произведением. Напротив, он твердо верит в громадную значительность того, что пишет. 2) Со времени издания «Переписки» и провозглашения искусства «невидимыми ступенями к христианству» Гоголь решительно и окончательно рвет с эстетикой: всю молодую русскую литературу он оценивает только с точки зрения «духовной статистики Руси», «зеркала действительности», «познания русского быта». Поэтому о «взыскательном художнике» вообще нельзя говорить: он уступает место бытописателю-моралисту. 3) Да и была ли вторая часть поэмы действительно неудачей? В том виде, в каком она до нас дошла, она несомненно слабее первой. Несмотря на отдельные великолепные фигуры Петуха, Тентетникова, Бетрищева, общее впечатление — усталости и тусклости. Но не следует забывать, что перед нами только черновики и над ними автор собирался еще много работать; кроме того, лучшие сцены, о которых восторженно отзывались Максимович, Шевырев, Смирнова и Арнольда, не сохранились. Нельзя говорить о «бледности» и «идеальности» некоторых действующих лиц второй части на основании отрывочных набросков: друзья Гоголя, слышавшие поэму в ее законченном виде, свидетельствуют единодушно о ее живости и реализме. Приведем несколько отрывков. |
| Мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга — развить тот задаток великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, — но этого мы от него не получили». Константин Мочульский «Лермонтов» Краткая обзорная статья Мочульского о жизни и творчестве Лермонтова в целом. Это глава из книги, представляющей собой нечто вроде учебника по литературе для эмигрантской молодежи. «Лермонтов редко касается религиозных тем и вполне равнодушен к догматическому богословию, а между тем вся лирика его движется подлинным, религиозным вдохновением. Ум его, скептический, охлажденный, сомневающийся, — в разладе с сердцем, всегда горящим тоской по Богу и жаждой искупления темной и грешной земли. Душа его «по природе христианка», в ней живет видение потерянного рая, чувство вины и томление по иному, просветленному миру. Его романтическое мироощущение основано на чувстве грехопадения и стремлении к «небесной отчизне». С. А. Андреевский «М. Ю. Лермонтов» «Лермонтов нигде положительно не высказал (как и следует поэту) во что он верил, но зато во всей своей поэзии оставил глубокий след своей непреодолимой и для него совершенно ясной связи с вечностью. Лермонтов стоит в этом случае совершенно одиноко между всеми. Если Данте, Шиллер и Достоевский были верующими, то их вера, покоящаяся на общеизвестом христианстве, не дает читателю ровно ничего более этой веры. Вера, чем менее она категорична, тем более заразительна. Его пылкая душа была как бы занесена сюда для «печали и слез», всегда здесь «томилась» Звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли. Все этим объясняется. Объясняется почему ему было «и скучно и грустно», почему любовь только раздражала его, ибо «вечно любить невозможно», почему ему было легко лишь тогда, когда он твердил какуюто чудную молитву, когда ему верилось и плакалось; почему морщины на его челе разглаживались лишь в те минуты, когда «в небесах он видел Бога»; почему он благодарил Его за «жар души, растраченный в пустыне», и просил поскорее избавить от благодарности, почему, наконец, в одном из своих последних стихотворений он воскликнул с уверенностью ясновидца: |
| 101). Для подтверждения своей мысли автор выписывает буквально из разных месть книги Айналова «Мозаики IV и V веков» (не везде, впрочем, указывая свой источник) объяснения двух мозаичных изображений в церквах S. Maria Maggiore и Св. Сабины в Риме, где ветхозаветная и новозаветная церкви представлены в образе двух женщин. В данном случае было бы лучше, если бы автор поступил наоборот и для подтверждена соображений г. Айналова привлек бы и рассматриваемый текст. Взаимодействия между литературой и живописью отрицать никто не станет, но для той отдаленной эпохи слишком рискованно объяснять возникновение литературного произведения единственным влиянием художественного произведения. Если мы будем объяснять все литературные памятники влиянием художественных произведений, имевших с первыми одну идею, то поневоле явится вопрос, откуда же художник брал себе идею для воплощения в своем произведении? Мы имеем множество изображены ветхо-заветных и новозаветных событий с элементами апокрифического содержания и едва ли кто станет объяснять их иначе, как влиянием апокрифов, будут ли последние являться в письменном источнике или в устном пересказе. Идея представить ветхозаветную или новозаветную церкви в образах двух женщин, зародившись раз, могла, постепенно развиваясь, одновременно выражаться и в письменности и в искусстве, и скорее в первой. Чтобы замысел художника быль понятен, необходимо, чтобы произведение искусства находило себе объяснение и в книжном источнике. Особенно это должно быть приложено к тому отдаленному времени – IV-V века христианства, когда художник по необходимости находился под влиянием священных книг и их толкований. Скорее они служили ему источником, нежели его творения давали материал для толкований. Разумеется, творчество художника выражалось и здесь в разнице композиций и в тех или других атрибутах. например творчеству художника вполне может быть приписана та задумчивость, которая видна у жены, выражающей синагогу, на мозаике S. Maria Maggiore. Так и в данном случае можно говорить об однородности идеи, положенной в основание «Сна Иоаса» и указанных художественных произведений и о взаимном влиянии последних с памятниками, подобными «Сну Иоаса», но желание видеть во «Сне Иоаса " единственно влияние произведений искусства останется всегда недоказанным. |
| С 1921 по 1923 г. Константином Мочульским написано около 20 статей и рецензий, которые так или иначе касались этой темы. Помимо общих наблюдений в данных работах разбросано множество точных, детальных характеристик творчества отдельных поэтов: упомянутых Гумилева и Ахматовой, а также Кузмина, Мандельштама, Георгия Иванова и др. Но есть и второй «сюжет» внутри этого «цикла»: творческая эволюция самого исследователя. Если положить рядом статью «Поэтическое творчество А. Ахматовой» (1921 год) и статью «Поэтика Гумилева» (год 1923–й), — нельзя не заметить разительного отличия. Читая первую — сразу вспоминаешь работы В. Жирмунского и Б. Эйхенбаума (на которые Мочульский и опирался в своем исследовании), читая последнюю, ощущаешь, как изменился стиль. Шаг за шагом, от статьи к статье Мочульский приходит ко все большей сжатости, все чаще прибегает к образам, приближая свою критику к эссеистике: одним–двумя штрихами старается обозначить то, что на языке понятий требовало Долгих разъяснений. Это перевоплощение Мочульского из «аналитика» в «стилиста в какой-то мере объясняет его рецензия 1923 года («Звено», на книгу В. Жирмунского «Валерий Брюсов и наследие Пушкина». Во имя объективности выводов Жирмунский отказывается от вкусовых оценок: он анализирует текст. Но именно этот шаг исследователя неожиданно оборачивается ложными выводами. Жирмунскому (при анализе брюсовского окончания «Египетских ночей» Пушкина) удалось установить различие поэтики классика и поэтики символиста («искусство Брюсова чуждо, даже противоположно классической поэтике Пушкина»). «Но, — замечает Мочульский, — критик не удерживается на этой позиции — его влекут высоты синтеза, просторы схематических обобщений. Прекрасно объяснив нам, кем не являются символисты, он хочет показать нам, кто они такие. У него уже возникла в воображении увлекательная схема двух противоположных школ, эффектное противопоставление двух стилей — классического и романтического». Здесь-то исследователь и терпит фиаско: «Все явления слога, даже самые антихудожественные, возведены в поэтические приемы. Во имя напевности, «музыкальности» (в отношении к Брюсову это — фикция) принесены в жертву все другие качества стиля. Более того, явные безотносительные дефекты изображаются, как достоинства». Вывод Мочульского — четок, как приговор: «Пристрастие к схематическим обобщениям и неопределенность эстетического критерия вредят прекрасной книге В. Жирмунского. У читателя может появиться досадное смешение символизма с романтизмом, а романтизма с антихудожественностью» . (Через год, в 1924–м, совершенно иным путем к аналогичным выводам о методологии русских формалистов придет в первых своих публикациях в том же «Звене» и Николай Бахтин). |
| 104). Из каких источников автор снабдил жену-синагогу книгой в руках – неизвестно. Кроме того, какое сходство можно усмотреть между «старой матроной, задумчивой» и женой «румяной, с черными глазами» и т. п.? Далее – «другая жена», говорит автор, «изображается полной, белолицей, с прекрасными чистыми глазами, с книгой в руках и обувью на ногах» (стр. 104–105); в оригинале же читаем – «дроуга же оуглажена и бло лице имоущи в чистот, очи чт и по лпот зрща». Где же пресловутая книга, которая бы делала ее похожею на изображение церкви в мозаике S. Maria Maggiore? На каком основании автор обул ее? В изложении сна ничего не говорится об обуви, но, очевидно, здесь что-то пропущено, а что именно, видно из толкования, где сказано – « а бла имоущи ноз бос». Как раз, следовательно, наоборот. В обуви является Аминодава, четвертая женщина, «имоущи ноз в сапозхъ». Наконец, автор говорит, что «в Библии же мы находим и дочь Аминодавлю», при чем автор выписывает из Песни Песней гл. 7, ст. 1, где упоминается « дщи Надавл» (стр. 101). Но еще гр. Уваров заметил, что, «во всем ветхом завете не встречается ни одна женщина этого имени» (то есть, Аминодава, см. Арх. Изв. 1896 г., стр. 97). Действительно, и в данном стихе « Надавл» есть имя прилагательное, равносильное родительному падежу от «Надав», то есть, дочь Надава, что в греческом и читается ϑγατερ Ναδβ. Таким образом, на основании сказанного мы можем судить, насколько мнение автора о непосредственной зависимости «сна Иоаса» от художественных произведений оправдывается наличным материалом и насколько научное значение имеют его способы сопоставления. Автор не ограничился этим: для сравнения он приводить из Martigny – Diction, des antciquites Chrétiennes описания изображения двух церквей или одной, но никакого непосредственная отношения к «сну Иоаса» они не имеют. Наконец, автор клевещет на себя: заканчивая свою статью упоминанием об иконе из собрания гр. Уварова (Археол. Изв. и Зам. 1896 г. 4), он говорить: «Отдельные элементы этого художественная изображения указаны нами в древне-христианской и древнерусской живописи» (стр. |
| «Лицо России» - знаменитая статья Г.П. Федотова, написанная и опубликованная в тревожные дни 1918 г. в Петрограде. Эта статья кончалась такими словами: «Совлечь с себя ветхого человека, начать возрождение России с себя самих. Найти в себе силы делать все, что потребует от нас спасение России, как бы тяжко это ни было старой монашеской совести. Но от падения в омут грязи и крови, от омертвения в языческом мире интересов и страстей будет спасать нас всегда хранимое, всегда любимое - небесная путеводительница - лицо России» . «Стихи духовные» Г.Федотова и русские духовные стихи (С.Е.Никитина) С. 137-153 Еще одна книга Г. Федотова - вслед за книгой «Святые Древней Руси» - приходит к читателю. Научное исследование и образец блестящего литературного стиля, она для многих откроет намеренно забытую область народной поэзии - духовные стихи. Происходит двойное открытие, двойное возвращение - и книги, и того мощного пласта народной культуры, без которого невозможно понять ни русское народное сознание, ни многие шедевры русской литературы и музыки. Небольшая по объему, эта книга очень емкая, поскольку в ней проявился уникальный сплав профессиональных интересов Г. Федотова - историка культуры, богослова, филолога и публициста. Имея широкую культурологическую концепцию русского национального самосознания, он тщательно прорабатывает ее на очень конкретном поэтическом материале; применяя категории богословия, проводит скрупулезное филологическое, в частности лингвистическое, исследование. Выражаясь языком современной логики науки, автор сочетает детальный предметный анализ с глубокой внутринаучной и философской рефлексией и настолько точно и четко определяет свой метод, результаты исследования и место книги в истории исследования духовных стихов, что ее рецензенту - К. Мочульскому остается только повторить некоторые положения Г. Федотова. Как нам через пятьдесят с лишним лет оценивать книгу «Стихи духовные», если за это время изучение народной религиозной поэзии в отечественной науке почти не сдвинулось с места? Однако у нас есть некоторые точки опоры. |
|
|
